Шюман вернулся к своему стулу, тяжело дыша. Пот струился у него по лбу, руки дрожали. Он достал свой личный контракт, прочитал параграфы шесть и семь. Мог закончить сегодня, отправиться восвояси и больше не возвращаться, просто заявить, что собирается начать новое дело и конкурировать с ними, они выбросили бы его на улицу и заперли дверь, его время в «Квельспрессен» осталось бы позади, лишь коротким отрезком биографии. Ему стало интересно, что они сказали бы о нем, в каких эпитетах описывали его самого и его деяния.
Вспыльчивый. Раздражительный. Надменный. Пожалуй, некомпетентный. Определенно некомпетентный, ранее они любили поучать его газетным терминам. Не умеет делиться полномочиями, окружил себя фаворитами вроде Бенгтзон…
Когда зазвонил телефон, Шюман подскочил на стуле от неожиданности.
– Послушай, – сказала Анника Бенгтзон. – Я тут додумалась кое до чего. По данным ЦЦБ, акции поменяли владельца 24 июля.
Абсолютная тишина воцарилась в комнате. Шюман расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, распахнул ворот.
– Ты говорила это, – буркнул он, положив руку на лоб.
– Поэтому я позвонила одному парню, с которым встречалась там сегодня утром, и проверила мою догадку, и он подтвердил ее.
Она замолчала, вместо ее голоса он услышал треск и шорохи в трубке, грохот автомобиля.
– Что? – с трудом выдавил он из себя.
– В ЦЦБ уходит три дня на регистрацию изменения владельца.
Шюман сник, призвал на помощь все силы, чтобы не распластаться на письменном столе.
– Все равно не годится, – промямлил он. – Это дает нам 21-е число.
– Три рабочих дня, – уточнила Анника Бенгтзон. – 24 июля был понедельник. Сама продажа имела место в среду на предыдущей неделе.
Время остановилось, тишина распространилась на весь мир, эхом отдалась в его голове. Андерс Шюман поднял взгляд, посмотрел в сторону редакции:
– А, значит…
– Торстенссон продал свои акции 19 июля, за день до оглашения полугодового отчета, – сказала Анника Бенгтзон. – Послушай, я получила адрес нацистки и хочу попробовать добраться до нее, не возражаешь?
В его голове царил полный хаос, он пытался осознать услышанное.
– 19-е? 19 июля? Это правда?
– Да. Кстати, было же время отпусков, и регистрация могла затянуться еще на день, но сама продажа наверняка произошла самое позднее 19 июля.
Волна облегчения затопила тело Шюмана, мешала дышать.
– Ты абсолютно уверена?
– Насколько это только возможно. Как нацистка?
– Что?
– Я могу поехать к Ханне Перссон в Катринехольм, ее выпустили сегодня утром. На это уйдет только 56 минут поездом Х2000, небольшой разговор о жизни и смерти.
Шюман мог бы отправить ее даже на Гавайи.
– Поезжай, – сказал он.
Его переполняли эмоции, казалось, он вот-вот лопнет от восторга. Надо же! Этот Торстенссон, наверное, считал себя очень ловким или просто-напросто был ужасно трусливым, колебался до последнего момента.
Шюману вряд ли когда-либо удастся узнать это.
Он потянулся к телефону, набрал прямой номер продюсера и ведущего общественно-политической программы телевидения Швеции, сориентированной на журналистские расследования, нацеленные исключительно на народных избранников и властей предержащих.
– Мехмед? Привет, рад слышать тебя. Дьявольская история с Мишель Карлссон… Нет, не поэтому я звоню, у меня есть дело к тебе, можем мы встретиться? Через полчаса? – Андерс Шюман быстро поднял левую руку, снова полную сил, бросил взгляд на часы. – Замечательно.
Анна Снапхане еще раз глубоко вздохнула. Как она, черт возьми, успеет разобраться с этим дерьмом до выходных? Даже если прогонять все в ускоренном ритме, ей понадобится больше часов, чем в целой неделе.
Кассета переключилась на обратную перемотку. Анна закончила маркировать этикетку, быстро поменяла ленту.
Когда у нее Миранда, о сидении здесь ночами напролет не могло быть и речи.
Она включила на воспроизведение следующую кассету, мастер-ленту программы номер два в серии, одной из худших. Мишель держала марку, но гости никуда не годились. Констатировав, о каком продукте идет речь, Анна запустила быстрый режим. Смотрела, как фигурки семенили по экрану, слушала шум голосов, скорее напоминавший повизгивание, в котором ей с трудом удавалось различить слова.
Ныть не имело смысла, это она знала наверняка. Позиция ее в иерархии была столь низкой, что, по общему мнению, требовались всего лишь минуты или, в крайнем случае, часы, чтобы найти ей полноценную замену. Только заикнись она о невозможности выполнить задание, и с надеждой получить место в следующем проекте пришлось бы сразу расстаться.
Совсем иначе обстояло дело с Мишель. Она могла выдвигать сколь угодно странные требования, и все их принимали, сгибали спины и заискивающе ей улыбались.
Мишель могла не согласиться с зеленым цветом декорации, якобы угнетающе действующим на нее, мешающим ей нормально дышать. Ей хотелось чего-то более легкого, пожалуй, голубого или желтого.
И декорацию меняли, а Мишель наживала себе еще одного смертельного врага в лице сценографа.
– Тук-тук.
Анна удивленно подняла глаза. В дверном проеме стоял Гуннар Антонссон, возвышаясь над мешками.
– Привет, – сказала Анна. – Входи, если сможешь…
Его седая макушка появилась за мониторами, лицо было красным от напряжения, когда он шагнул в монтажную комнату.
– Ага, – сказал он, – значит, на тебя все это повесили.
– Да, – буркнула Анна и пожала плечами. – Как думаешь, я когда-нибудь закончу?
– Когда-нибудь все кончается, – констатировал Гуннар Антонссон и сел на архивный ящик. – Главное – делать все как следует.
Анна подняла на него красные от долгого смотрения на экран глаза и устало улыбнулась. В части скрупулезности в работе она не уступала Гуннару, который никогда не халтурил.
– Знаешь, – сказал он, – я тут вот о чем подумал…
Что-то в его тоне насторожило Анну. Она внимательно посмотрела на него, на тени под глазами, небритые щеки.
– Когда вы разбудили меня… – продолжал он, и Анна сразу поняла, что он имел в виду тот случай, который им предстояло помнить до конца жизни. – Кто постучал в мою дверь?
Адреналин ворвался в кровь, заставил ее тело напрячься, приготовиться к бегству или защите.
– Это сделала я, а что?
Паника, охватившая ее, наверняка отразилась в голосе, но Гуннар не заметил этого, занятый своими сомнениями.
– Ты не помнишь, моя дверь была заперта?
Кассета в аппарате дошла до конца и начала перематываться в обратную сторону с характерным звуком, сменившим бормотание в манере Дональда Дака.
Анна Снапхане почувствовала, как ее пульс резко подскочил.
– Ах, понятия не имею, – сказала она. – А почему ты спрашиваешь?
Гуннар Антонссон заерзал на месте, нервно провел руками по волосам.
– Я чувствую себя виноватым, – признался он. – Я не сомневаюсь, что запер автобус вечером, поскольку поступаю так всегда, и сделал это в среду тоже, но не знаю, запер ли я дверь к себе в комнату. Обычно предпочитаю не делать этого из-за опасности пожара и оставляю путь к эвакуации открытым…
Его слова успокоили Анну, она его не интересовала, он пытался разобраться с собственной ролью в трагической истории.
– Послушай, Гуннар, – сказала она, наклонилась вперед и положила руку ему на колено, – ты не должен думать…
– Почему нет? – перебил он ее. – Кто-то пробрался ночью в мою комнату и украл ключи от автобуса. Если я оставил дверь незапертой, то это все моя вина.
– Ничего такого не могло быть, – возразила Анна. – Ты же сам открыл аппаратную. Только ты имеешь ключи, и они лежали у тебя в кармане брюк, точно как всегда.
Гуннар быстро покачал головой, в глазах блеснули слезы.
– Нет, – прошептал он. – Они оказались не на обычном месте. Лежали справа.
Анна уставилась на него, у нее защемило сердце при виде его страданий.
– Что? – спросила она.
– В правом кармане, а я всегда кладу их в левый. Кто-то взял ключи, потом вернул и думал, что это останется незамеченным. Поэтому я и спрашиваю: не помнишь ли ты, была ли моя комната заперта?
Анна зажмурилась, в памяти всплыли пьяные лица, как она постучала в дверь Гуннара. Они пришли к мысли, что Мишель, скорее всего, спряталась в автобусе. Это было единственное место, которое они еще не проверили. Она вспомнила свою злобу, желание отомстить. «Сейчас Мишель придется ответить за все!» Она барабанила со всей силы, орала: «Гуннар, открой мне!», стараясь перекричать его громкий храп, потом нажала на ручку, та пошла вниз, и дверь открылась. Ее встретил спертый воздух, запах пота и затхлости, она увидела бесформенное мужское тело под тонким одеялом.
– Да, – подтвердила Анна тихо, – комната была не заперта.
Гуннар вздохнул тяжело, но с явным облегчением.
– Теперь я все знаю, – сказал он, поднялся, погладил ее по плечу. – Ты хорошая девочка, Анна.
И исчез тем же путем, каким пришел.
Улица была прямой и длинной. По обеим сторонам возвышались трехэтажные дома, построенные в сороковые и пятидесятые годы прошлого столетия в основном из желтого кирпича, с балконами, огражденными металлическими прутьями.
Борясь с сырым и пропахшим машинным маслом ветром, Анника миновала предприятие по ремонту и обслуживанию маломерных судов, магазин, торгующий спутниковыми антеннами, солярий с опущенными жалюзи, помещение общества моделистов, клуб карате.
Двор здания, где базировались нацисты, выглядел как все другие: один большой контейнер, стойка для выбивания ковров и столб с предпусковым подогревателем двигателя. Сильно подрезанные березы, залатанный во многих местах асфальт. Лестница спускалась к серой металлической подвальной двери. Анника осторожно шагнула на неровный бетон, постучала по ней, не жалея сил. Никакого ответа. Тогда она нажала на ручку, потянула дверь на себя, и та открылась. Музыка грохотала где-то в темноте, записанный в неважном качестве тяжелый рок, хриплый молодой голос орал о необходимости бороться с системой, разрушить ее быстро, сжечь до основания, о том, что политики не работают для народа, стараются только для собственного блага.