Анника шагнула в темноту, пошла ощупью по пыльному коридору, запах плесени сопровождал ее на всем пути. Впереди слева она увидела приоткрытую дверь, из-за которой наружу вырывался свет и грохот музыки. Металлическая и покрашенная черной краской, дверь эта оказалась холодной как лед, когда Анника прикоснулась к ней пальцами, и так сильно заскрипела при попытке открыть ее, что звук прорвался даже сквозь грохот рока. Находившаяся в комнате женщина от неожиданности замерла, не закончив движения. Анника переступила порог и поймала на себе ее черный, как космос, взгляд.
– Могу я войти? – крикнул она как можно громче.
Ханна Перссон вырвалась из плена охватившего ее оцепенения, подошла к стереосистеме и выключила ее, утопив комнату в настороженной тишине.
– Чего ты хочешь? – спросила она с взглядом хищника, увидевшего добычу. Судя по блеску в ее глазах и опухшим векам, она совсем недавно плакала.
– Просто поговорить, – ответила Анника.
– О чем?
Враждебность в голосе нацистки казалась слишком натужной, чтобы быть настоящей. Анника прошла дальше в комнату, огляделась: заколоченные окна, расистские пропагандистские плакаты на стенах.
– Обо всем, что только возможно, – сказала она. – О тебе, почему ты нацистка, каково это – сидеть за решеткой, о случившемся в Икстахольме.
– С какой стати я должна рассказывать тебе?
Анника встала перед Ханной Перссон, встретилась с ней взглядом и констатировала, что девица, возможно, пьяна.
– У тебя были какие-то вопросы ко мне, – произнесла она спокойно. – Ты все еще хочешь получить ответы на них?
Девица отвела взгляд, попятилась.
Анника подошла к книжной полке с несколькими толстыми фолиантами, взяла один под названием «Судьба ангелов». Текст на обратной стороне переплета изобиловал вопросами: «Имеет ли североевропейский народ право на существование, право на жизнь? Есть ли у них право на условия, необходимые для их существования?»
– Ты читала ее? – спросила Анника, подняв книгу.
Не получила никакого ответа, взяла следующую, «Расовое соглашение», того же автора, судя по аннотации, содержавшую манифест о правах расы, ее сохранении, а также расовой независимости.
– Это глубоко философская книга, – сказала Ханна Перссон.
– И о чем там речь? – поинтересовалась Анника.
– В ней обсуждается, что происходит, когда раса вынужденно оказывается в такой жизненной ситуации, которая может привести к ее постепенному уничтожению.
Лицо девицы оживилось, ее щеки зарделись. Она повернулась к Аннике, явно не потерявшая способность ясно думать, несмотря на легкую степень опьянения.
– К чему же все сводится? – спросила Анника.
– К тому, что нам неизбежно придется выбирать. Имеем ли мы, североевропейский народ, право знать всю нашу уникальность в расовом плане? Имеем ли мы право знать, что наша физическая и духовная красота будет утеряна навечно, если мы лишимся условий, необходимых для нашего выживания?
Анника буквально опешила от удивления, когда откровенно расистский вздор обрушился на нее в убогом затхлом помещении.
– Насколько я понимаю, данная книга отвечает «да» на оба вопроса, – сказала она.
Нацистка ядовито улыбнулась.
– Тогда как с точки зрения господствующих у нас культуры и морали следовало бы ответить «нет», – заметила она, подошла к Аннике и взяла у нее из рук фолиант. – А ты не задумывалась, почему у общества и у книги разные ответы на эти вопросы?
Ханна Перссон, по-прежнему улыбаясь, с благоговейным трепетом полистала страницы, а потом ответила на собственный вопрос, прочитав вслух выдержку из творения Ричарда Маккалока:
– «Из-за массы всевозможных не самых убедительных причин, начиная с альтруизма и излишнего великодушия и заканчивая надуманной объективностью, под действием которых далеко не самые жизненно важные интересы других людей выходят на передний план по сравнению с жизненно важными интересами их собственного народа, североевропейская раса буквально отказывается от своего богатства: своей культуры и цивилизации, своего материального благосостояния и прежде всего от своего естественного богатства в виде уникальных физических, психических, эстетических и духовных расово-генетических особенностей».
Она закрыла книгу, снова посмотрела на Аннику.
– Считается аморальным обсуждать данную тему, – сказала она. – Североевропейцев, пытающихся делать это, очерняют и клеймят позором. По всей Скандинавии медийный, политический и культурный истеблишмент работает против жизненно важного интереса своего народа. Множество безграмотных людей, вроде тебя, например, содействуют программе самоуничтожения, сами того не понимая.
– Как ты пришла к таким взглядам? – спросила Анника с любопытством.
Ее собеседница пожала плечами, снова превратившись в хмурую девчонку.
– У меня есть мозги, даже если никто в это не верит, – сказала она. – Я пытаюсь анализировать, этому даже в школе учат, но как только займешься этим, все просто готовы от злости лопнуть. Нас призывают делать собственные выводы, однако лишь до тех пор, пока они остаются точно такими, как у всех остальных.
– Но почему именно нацизм?
– Все началось с одной из тех, кто прошел войну, – произнесла девица тихо, с хрипотцой в голосе, затем подошла к длинной стене комнаты и села на лежавший возле нее матрас. – Старуха пришла к нам, рассказывала и показывала черно-белые фотографии из концлагеря, ужасные, конечно. Все девчонки, кроме меня, плакали. И при этом все было чертовски непонятно, до меня так и не дошло, каким образом самой старухи коснулась эта история. Потом планировались дебаты с привлечением экспертной группы, и они шли очень вяло, пока несколько патриотов, сидевших в задних рядах, не стали высказывать сомнения относительно кое-каких из приведенных старухой фактов.
Ханна Перссон привалилась спиной к стене, подтянула колени к подбородку, обхватила ноги руками.
– В школе это называлось демократической неделей, и нам требовалось выслушать гостью и извлечь урок, но, когда патриоты принялись задавать вопросы, директор прервал дискуссию и выставил их на улицу. Разве это демократия?
Нацистка стала раскачиваться вперед и назад на матрасе.
– И знаешь, потом в «Катринехольмс-Курирен» написали, что патриоты устроили скандал на демократической неделе, а ведь это не соответствовало истине! Газета солгала! Я присутствовала там, ни о чем подобном и речи не было, патриоты просто попытались развить дискуссию, но не смогли!
Ее глаза расширились, наполнились искренним возмущением.
– Патриоты… пришли в школу?
– Это была открытая встреча в актовом зале, присутствовала масса других людей.
Анника вернула глубоко философскую книгу на полку, прочитала другие названия: «Рагнарек», «Штурм 33», «Наша родина и ее защита».
– Ты много читаешь? – спросила она.
– Достаточно. И больше бы читала, да вот только они такие дорогие…
Ханна Перссон усмехнулась сконфуженно.
– Ты задала мне вопрос на парковке, – произнесла Анника с легкой дрожью в руках, но без толики сомнения: она уже приняла решение.
Огоньки любопытства вспыхнули в глазах нацистки.
– Я помню, – кивнула она.
– Я забила насмерть моего парня, – сказала Анника. – Железной трубой. Он потерял равновесие и свалился в доменную печь.
Взгляд Ханны Перссон изменился.
– Почему ты это сделала? – спросила она столь же чистым детским голосом, как и перед ограждением в Икстахольме.
– Потому что иначе он убил бы меня, – ответила Анника. – Выбора не было – или он, или я. – Она перевела дыхание. – А перед этим он убил моего кота.
Нацистка моргнула, свастика на ее щеке дернулась.
– Какая свинья, – сказала она. – Он убил твоего кота?
– Вспорол ему живот. Его звали Вискас.
– Но почему?
Ханна Перссон была возмущена, ее голос дрожал.
– Поскольку тот терся о его ногу. Или потому что я любила его. Или просто оказался на пути – я не знаю. Свен бывал жестоким без всякой причины. Он хотел власти. Если не получал ее, то брал силой.
Девица кивнула:
– Класс господ всегда так делал, угнетал слабых. Как ты чувствовала себя потом?
Анника постаралась выровнять дыхание.
– Сначала казалось, все произошло не со мной… Потом захлестнуло отчаяние, длившееся месяцами. Где-то через год наступила пустота. Мир стал черно-белым. Все потеряло смысл.
– Ты хоть раз пожалела о том, что убила его?
Анника уставилась на молодую женщину, сидевшую перед ней, и снова испытала приступ тошноты, как на парковке в Икстахольме.
– Каждый день я жалею об этом, – ответила она тихо. – Каждый день с тех пор, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не умру.
– Но ведь угнетенные должны себя защищать.
– Ты чувствуешь себя одной из них? Угнетенных?
Ханна Перссон ответила коротко и тоже тихим голосом: – Само собой.
– И по какой причине?
Тело девицы как бы сжалось, уменьшилось в размерах. – Почему ты обзавелась револьвером? – спросила Анника.
Она встретилась с нацисткой взглядом, внезапно обнаружила страх в ее глазах. Та открыла рот, чтобы ответить, но остановилась.
Анника настаивала:
– Кого ты хотела убить?
Глаза Ханны Перссон наполнились слезами, нижняя губа задрожала, она выглядела сейчас как обиженный ребенок.
– Никого, – пошептала она.
– Никого? Ты раздобыла оружие, но никого не хотела отправить на тот свет?
Ответ прозвучал очень тихо:
– Только себя саму.
Анника онемела от неожиданности и посмотрела на нее. Девица плакала, подбородок был прижат к груди, волосы рассыпались по коленям. Когда ее плечи перестали дрожать, Анника увидел перед собой лицо ребенка, однако уже успевшего хлебнуть всех житейских тягот.
– Я участвовала в факельном шествии этой зимой, – прошептала нацистка. – Одного парня убила этническая группа иностранцев, мы собрались около железнодорожной станции ближе к вечеру, чтобы выразить свое сочувствие и уважение.