Анника почувствовала, как у нее волосы на затылке встали дыбом, постаралась взять себя в руки, говорить спокойно.
– Когда и что он с ним делал?
– Он стоял под дождем у окна в обеденный зал и смотрел внутрь.
– А пистолет?
Нацистка снисходительно приподняла брови:
– Это же револьвер. Он держал его в руке, но к нему подошла высокородная дамочка и забрала у него оружие. Потом она направилась в дом, поговорила с кем-то, а затем внутрь ворвался менеджер и переломал там все.
Анника посмотрела на девицу, сейчас она наконец стала понимать, как развивались события тем вечером.
– А что там был за автомобиль? Кто приехал в нем?
– Они забрали поп-звезду, он уже был пьяный в дым.
– Но почему тогда вы искали Мишель?
– Они собрались на кухне во флигеле, – сказала Ханна Перссон. – Толстая тетка, как там ее зовут?..
– Карин, продюсер.
– Она рассказала одну историю, случившуюся, когда Мишель взяли в штат в качестве ведущей программы. Им требовалось сделать пробный ролик с Мишель и Анной, поскольку они обе претендовали на эту работу. Проблема состояла в том, что Анна на час опоздала на запись и не успела приготовиться и загримироваться.
Анника кивнула, она помнила, как Анна переживала по поводу своей оплошности, как она плакала и проклинала идиота, сообщившего ей неверное время.
– Но это же не имело никакого отношения к Мишель?
– Еще как имело, – возразила нацистка. – Толстая тетка рассказала Анне в тот вечер, как все произошло. Именно Мишель положила листок со временем и местом в ящик для писем Анне, и, по словам тетки, она поступила так нарочно, желая убрать Анну с дороги. Услышав все это, Анна словно с ума сошла, разревелась и стала кричать, что задушит чертову сучку…
Ханна Перссон хихикнула нервно, Анника уставилась на нее:
– Она так и сказала?
Девица кивнула:
– Все сошлись в том, что Мишель надо поставить на место, поскольку она достала каждого из них. Они отправились искать ее и нашли ведь в конце концов…
В помещении нацистов воцарилась тишина, когда Анника и Ханна представили себе мертвую Мишель Карлссон, лежавшую на полу в аппаратной. Анника почувствовала, как дрожь пробежала по ее телу, стены словно приблизились к ней, ей не стало хватать кислорода. Автомобиль сорвался с места перед заколоченными окнами, проехал наискось над ее головой, бетон завибрировал вокруг.
Анника не могла оставаться здесь ни секунды больше – слишком много эмоций навалилось на нее.
– Не возражаешь, если я напишу короткую заметку о тебе в завтрашнем номере? – спросила она, поднимая сумку с пола.
Ханна Перссон с явным сожалением посмотрела на нее. – Уходишь?
– Мне надо домой, у меня двое детей. – При мысли о них у нее сразу защемило сердце.
– Но ты вернешься? – спросила нацистка.
Ее лицо было открытым, как у ребенка, взгляд смущенный и доверчивый. Из-за теней от плохого освещения кожа слегка блестела.
– Нет, – ответила Анника тихо, – скорее всего, нет.
Ханна Перссон поднялась, ее глаза изменились, сузились, потемнели.
– Почему ты пришла сюда?
Анника сделала шаг вперед, встретилась с молодой женщиной взглядом.
– Ты не должна так жить, – сказала она. – Ты сможешь получить работу и настоящую квартиру, если только…
– Не учи меня, что я должна делать!
Ее крик оглушил Аннику, она отступила на несколько шагов, ударилась пяткой о дверной косяк. Ханна Перссон сжалась как для прыжка, обнажила зубы, напомнив хищного зверя.
– У меня есть право жить, как я хочу. Убирайся к черту со своими дьявольскими нравоучениями! Исчезни! Исчезни!
Она схватила книгу, одно из пропагандистских нацистских сочинений из кучи ему подобных, и запустила в голову Аннике.
Анника пригнулась, открыла дверь, поспешила прочь по коридору, взбежала по лестнице. Музыка загрохотала снова, преследуя ее: «Борись с системой, борись с системой!» Она защитилась от нее входной дверью и теперь воспринимала только басовую партию через легкую вибрацию бетона. Стояла несколько секунд и восстанавливала дыхание, смотрела на слабый свет, который пробивался из подвала сквозь щели в забитых окнах.
«Она поступает как хочет, – подумала Анника. – Привыкла сама отвечать за себя и свои поступки, точно как я».
Несколько капель дождя попали ей в шею, она втянула голову в плечи, повернулась спиной к зданию, где только что побывала. Медленно побрела к станции, находясь в плену самых противоречивых впечатлений.
Ее поразила агрессивность Ханны Перссон, совершенно ненужная, с точки зрения остальных, но, бесспорно, важная для нее самой. Как она могла не замечать своих собственных возможностей? Почему именно она выпала за рамки общества, оказалась не у дел? С чем вообще должен столкнуться в своей жизни человек, чтобы он добровольно выбрал отчуждение?
Анника закашлялась, другая мысль тоже не давала ей покоя.
Анна Снапхане упустила свой шанс в жизни из-за Мишель. Какие эмоции она пережила, когда узнала об этом? Насколько сильно на самом деле жаждала мести, когда грозила задушить соперницу? Достаточно, чтобы перейти от слов к делу, взяться за оружие, выстрелить?
Анника покачала головой, ускорила шаг. Это было невозможно, абсолютно невозможно.
Не Анна, только не Анна.
Безусловно, моральные границы и табу у людей могут меняться под влиянием обстоятельств, но убийство кого-то из зависти или мести неизменно оставалось под запретом.
«Она никогда не сделала бы этого», – подумала Анника взволнованно.
Ее мобильный телефон ожил, она колебалась, уверенная, что это Анна. В силу сверхъестественной интуиции они думали друг о друге и звонили друг другу одновременно.
Она недоверчиво посмотрела на дисплей, незнакомый номер.
– Алло? Анника? Это Боссе.
Анника остановилась, лихорадочно искала в своей памяти.
– Кто?
– Боссе из «Конкурента». Как дела?
Она жадно схватила воздух ртом, почувствовала, как кровь прилила к лицу, Анна сразу оказалась где-то бесконечно далеко.
– Ах да, – сказала она, чувствуя дрожь во всем теле. – Замечательно. Как ты сам?
– Я тут с несколькими товарищами собираюсь выпить пива после работы, хотел спросить… нет ли у тебя желания присоединиться к нам?
У нее перехватило дыхание, она стояла с открытым ртом, не могла произнести ни слова.
«Да! – хотелось крикнуть ей. – Да! Я хочу пить пиво, и смеяться, и быть центром внимания, обсуждать газетные заголовки, и Мишель Карлссон, и придурков из «Студии шесть». Слушать старые журналистские байки и разглагольствования о ситуации в мире, хочу смотреть в глаза, от которых ко мне идет тепло, сидеть близко, хочу к вам! Хочу веселиться».
– К сожалению, – вздохнула она, – мне… надо домой.
– Ага, о’кей.
Голос в трубке не смог скрыть разочарования.
Она крепко сжала губы, стараясь не показать, какой ценой ей дались эти слова.
– Ну тогда так. – Боссе попытался засмеяться. – Значит, когда-нибудь в другой раз?
Анника зажмурилась, почувствовала, как слезы подступают к глазам.
– Об этом не может быть и речи, – прошептала она.
– Ладно, извини. Просто… твой голос вроде звучал так радостно, когда ты ответила.
В трубке воцарилась тишина.
– Мне жаль, – произнесла она в конце концов.
– О’кей. Всего хорошего.
Анника нажала на кнопку отбоя.
Она бросила взгляд вперед. Перед ней раскинулась прямая как стрела, бесконечная улица. Дождь усилился, она наверняка промокнет насквозь, пока доберется до станции.
Анника накинула на голову капюшон куртки и побежала.
Измученный Томас сел за кухонный стол с коньяком и газетой. Его голова гудела от голосов и мыслей, он пил алкоголь большими глотками, чтобы заглушить их.
Южная Корея, Международный экономический форум. Да, черт побери, его выбрали в качестве лидера следующего поколения.
Строгий голос в голове сразу же запротестовал: Сунг Джун просто захотел поболтать о старых временах, вот истинная причина.
Томас открыл иностранное издание, потер глаза, строчки на английском запрыгали вокруг словно кролики.
Он должен быть там с 2 по 12 сентября, Анника может попытаться помешать ему.
Он раздраженно перевернул лист, попробовал прочитать следующую статью.
– Я боюсь.
Томас поднял глаза от газеты, увидел сына, стоявшего в дверном проеме. Одеяло и игрушечный мишка в руках, палец во рту.
Страшное уныние охватило его.
– Послушай, сынок, – сказал он, – ты должен пойти и лечь спать. Мы же говорили об этом.
– Но я немного боюсь.
Томас какое-то мгновение боролся с усталостью и наконец сдался:
– Я уже трижды укладывал тебя, Калле. Теперь ты должен вернуться в свою постель. Вот так, отправляйся сейчас.
Он демонстративно уткнулся в газету.
– Я хочу к маме. Где мама?
– Калле, – сказал Томас, не поднимая глаз на него. – Прекрати сейчас же! Мы смотрели под кроватью несколько раз, там никого нет. Иди и ложись.
Мальчик удалился, темнота сомкнулась за ним, стоило ему переступить порог.
Томас наклонился к столу, уткнулся лбом в ладони, прислушался. Тишина. Ни звука не долетало ни из чрева квартиры, ни со стороны лестничной площадки. Их жилищно-строительная фирма отключила центральное отопление на лето, и сырость от продолжающегося снаружи дождя, казалось, пробралась в каждый уголок.
Он с раздражением отбросил газету в сторону. Вот что значит жить в многоквартирном доме. Ни о чем нельзя даже заикнуться, какой-то бюрократишка сидел и решал, замерзать ему или нет. Будь у них, по крайней мере, кооперативная квартира, он мог бы войти в правление и хоть как-то влиять на происходящее, но все было иначе, когда речь шла о социальном жилье.
Он допил коньяк, поднялся, принес бутылку из серванта и налил себе еще.
Подумать только, как можно устать с детьми.
Он снова сел за стол, поднял бокал с ароматной жидкостью, покрутил его в руке.
Пожалуй, из-за этого он не мог работать так много, как следовало бы. Ему не хватало времени и энергии. Не будь у него детей, он, наверное, уже получил бы новое задание Ассоциации муниципалитетов, занимался бы исследованием развития шведских регионов. Они, пожалуй, захотели бы, чтобы он остался, будь у него возможность выкладываться побольше.