Бэмби Розенберг почувствовала, как у нее загорелось лицо, обрадовалась, что никто ее не видит.
– Я еще не вернула долг за мою новую грудь, – ответила она. – Мне действительно нечего требовать.
– Ты сделала так, как поступила бы я, – сказала мать Мишель Карлссон. – Я позабочусь, чтобы ты получила часть наследства, положись на меня.
Ее слова вызвали ощущение дежавю. Бэмби Розенберг разрыдалась снова.
– Нет, – возразила она, покачала головой, прекрасно зная цену подобным обещаниям и то, какие разочарования подстерегают потом. – Ты не моя мама, Алиде, и не обязана ничего для меня делать. Но позвони мне, когда приедешь, и мы увидимся.
Положив трубку, Бэмби Розенберг опустилась на пол, свернулась калачиком и заснула.
Мехмед посадил Торстенссона в директорское кресло с картиной Андерса Зорна на заднем плане. Шюман встал в двери, окинул взглядом место действия, попытался просчитать, как все будет происходить, исходя из используемого оборудования. Скользнул взглядом по людям, находившимся внутри, занятым проводами, кабелями, наушниками, микрофонами, установкой света. Двум телеоператорам, звукооператору и телеведущему.
Одна камера смотрела прямо на главного редактора, вторая явно должна была двигаться и постоянно держать Мехмеда в кадре. Значит, предполагалось, что Торстенссон будет сидеть неподвижно, а телеведущий перемещаться по комнате. Нормально.
Главный редактор начал потеть из-за большого прожектора. Собственно, это едва ли было столь необходимо, но лампы, бьющие по глазам, что ни говори, помогали, если в кого-то требовалось вцепиться когтями. Торстенссон ерзал на своем месте и задел микрофон лацканом пиджака, закашлялся.
Шюман догадался, как все будет происходить. Проблема Мехмеда состояла в том, чтобы заставить Торстенссона признать продажу акций 19 июня, за день до обнародования катастрофического полугодового отчета Global Future. Поэтому ему, пожалуй, следовало нацелиться на что-то другое, известное наверняка. Когда, например, Торстенссон получил инсайдерскую информацию и каким образом она попала к нему. Сама дата продажи могла постоянно представляться как сама собой разумеющаяся, и, если бы главный редактор не соглашался с ней раз за разом, он мог запутаться в собственной лжи.
– Если речь пойдет о решениях, касающихся публикации тех или иных материалов, то не только я… – начал Торстенссон, однако никто не обратил внимания на его замечание.
Андерс Шюман увидел, что техника готова, закрыл за собой дверь, встал рядом с одним из операторов.
– Итак, – сказал Мехмед Изол, – мы можем начинать? Телеведущий сел на стул, стоявший посередине комнаты, примерно метр отделял его от объекта интервью, скрестил ноги, положил руки на колено.
«Он невероятно хорош», – пронеслось у Шюмана в голове.
– Главный редактор Торстенссон, – сказал Мехмед, – как газета «Квельспрессен» относится к экономическим преступлениям?
Торстенссон удобнее устроился в кресле, откашлялся. В маленьком мониторе у ног оператора Шюман видел, как обнаженная женщина на картине Зорна свободно парит у левого уха главного редактора.
– Преступная деятельность во всех ее формах – язва на теле любой демократии, – ответил Торстенссон. – Важнейшей задачей средств массовой информации является изобличение криминальных элементов, к каким бы классам общества они ни принадлежали.
«Ничего себе, – подумал Шюман. – А я считал это задачей полиции».
Он скрестил руки на груди, постарался привести пульс в норму. Если кто-то и мог добиться здесь успеха, то именно Мехмед.
Стена из мешков в монтажной комнате Анны немного уменьшилась.
– Входи, услышишь, что я нашла, – сказала из-за нее Анна Снапхане.
Анника молча обошла разделявшую их преграду. Из-за сомнений, одолевавших ее, она испытывала легкую слабость в ногах.
– Сначала я подумала, это какой-то старый хлам, поскольку там нет никакого изображения, – пояснила Анна и увеличила громкость. – Слушай!
Анника встала за спиной подруги, вдохнула сухой из-за массы работающей электроники воздух, чихнула от пыли. Слушала доносившиеся с обычной кассеты шепот, стоны, пыхтение на фоне потрескивания разрядов статического электричества и прочих не имевших отношения к делу шумов.
– Что это? – спросила Анника.
– Не знаю, – ответила Анна Снапхане, копаясь в стоящем рядом с ней пластиковом мешке.
– Здесь только звук? – поинтересовалась Анника.
– Да. Я слушаю это уже четверть часа. Похоже, кто-то трахается.
Анна Снапхане выпрямилась, ее лицо было красное от напряжения, она держала в руке несколько кассет.
– Это какая-то запись из «Летнего дворца», – сказала она, – возможно, сделанная в последний вечер.
Она поменяла ленту в другом аппарате, работающем в формате Betacam. Стоявший перед ней монитор засветился, показал залитые дождем пейзажи Икстахольма. Люди на кассете, где присутствовал только звук, продолжали заниматься любовью, тогда как на другой имелось и изображение.
– Послушай, – сказала Анника, – я должна кое о чем спросить тебя.
– О чем? – поинтересовалась Анна и переключила кассету Betacam на ускоренный режим.
Анника перевела дух, посмотрела на затылок подруги, на ее взъерошенные волосы.
– Правда, что Мишель дала тебе неверное время пробной записи?
Затылок на мгновение окаменел, плечи сжались. Анна Снапхане повернулась и уставилась на Аннику с широко открытым ртом:
– Кто тебе сказал?
– Это правда? Она сорвала тебе кастинг?
Анна таращилась на нее несколько секунд, потом резко повернулась, поменяла кассету Betacam. Стоны и пыхтение по-прежнему доносились с кассеты в первом аппарате.
– Я не знаю, – сказала она. – Карин Беллхорн так сказала. Я не понимаю, зачем ей лгать.
Рука с архивной этикеткой безвольно упала, она посмотрела в сторону пластиковых мешков.
– Одно мне странно – почему она не рассказала все раньше. – Анна одарила Аннику быстрым взглядом через плечо. – Поэтому я не могу ничего утверждать. А в чем дело?
Ее вопрос повис в воздухе.
– И ты действительно… грозилась задушить Мишель, когда узнала об этом? – Голос Анники дрожал.
Анна перевела дыхание.
– Да, – подтвердила она. – И поэтому тебя интересует, не я ли убила ее?
Она развернулась, подняла глаза на Аннику, спокойно выдержала ее взгляд.
Анника громко сглотнула.
– Вовсе нет, – сказала она, – ничего подобного, но ты же не рассказала мне об этом. Немного странно услышать такое от кого-то другого.
Анна опустила глаза:
– Сначала я об этом забыла. А потом испугалась. – Анна снова подняла взгляд на Аннику. – Факт состоит в том, что в тот вечер почти у всех в какой-то момент возникало желание убить Мишель.
Они посмотрели друг на друга. Анника знала, что это правда. Напряженную тишину нарушали только стоны с записи, когда же они внезапно прервались, Анника и Анна вздрогнули. Шум, по звуку напоминающий внезапный порыв ветра, вырвался из динамиков, тихий мужской голос наполнил комнату.
«Did someone come?»[2]
Снова шорох, едва слышные статические помехи.
«No, noone, come on…»[3]
Половой акт возобновился – шепот и смех, стоны и прерывистое дыхание.
– Они разговаривали раньше? – спросила Анника удивленно.
Анна Снапхане покачала головой, слегка побледнела.
– Могут это быть Мишель и Джон Эссекс? – поинтересовалась Анника.
Анна задумалась, кивнула:
– Там сначала масса внутренних переговоров, болтовня в аппаратной: «Пять секунд… Осторожно… Камера один… Заставка… Запускай видеоблок два…» Мишель объявляет Джона… То есть это тот самый вечер.
– Кто сделал запись?
Анна Снапхане громко вздохнула несколько раз, покачала головой:
– Понятия не имею. Кассета лежала в куче контрольных лент, но она не выполняет никакой функции в программе.
Пара на записи продолжала стонать и кричать. Анника стояла, прислушивалась к звукам, примерно через минуту Анна включила ускоренный режим, голоса стали напоминать бормотание Дональда Дака. Скоростной секс. Анника сглотнула, ее пульс зачастил.
– Мы пропустили какой-то разговор, – сказала Анна Снапхане и включила обратную перемотку.
– Как дела?
Лицо Карин Беллхорн показалось за мусорными мешками. Анна остановила кассету с актом любви. У продюсерши был наморщен лоб и приподняты брови, словно она стояла на носочках. Ее взгляд стал холодным, как только она увидела Аннику.
– Что ты здесь делаешь?
Анника попыталась улыбнуться.
– Пришла на встречу, посвященную памяти Мишель, – ответила она. – Я подумала…
Но Карин Беллхорн уже про нее забыла.
– Ты нашла все материалы для сто один и сто два? – обратилась она к Анне.
– По большому счету да, – ответила Анна, снова ныряя рукой в мешок. – Все временные коды для найденных мною лент записаны. Насколько я могу судить, все готово для грубого монтажа.
– Ты сможешь его сделать? – спросила Карина прокуренным голосом. – Если нет, не могла бы ты набросать эскиз для меня, вписать временные коды и положить мне на стол перед тем, как уйдешь сегодня домой?
Анника видела, как у Анны заходили желваки на щеках. – Еще очень много осталось, чтобы…
– Черт с ним, с этим разберешься на следующей неделе. Тебе ведь известна очередность, подбери те ленты, которые понадобятся для окончательного монтажа, пожалуйста.
Карин Беллхорн повернулась и исчезла, прежде чем Анна успела запротестовать.
– Чертова старуха, – буркнула она со слезами злости на глазах, когда тяжелые шаги продюсерши затихли в коридоре, – мне придется просидеть здесь остаток лета. О встрече, посвященной памяти Мишель, я могу забыть.
Анника засуетилась, поняла, что ей пора уходить.
– Послушай, – сказала и взяла свою сумку. – Мне надо пройтись.
Анна Снапхане наклонилась, извлекла кассету со звуками полового акта.