– Это наверняка произошло до убийства. Там слышен выстрел?
Анника молчала, смущенная.
– Я не знаю, не слушала все. Что Карин сказала вам?
– Мы допросили ее, поскольку Джон Эссекс сообщил, что она находилась в автобусе. Она призналась, что была там, но, по ее словам, ушла задолго до трех. Зато она видела Анну Снапхане снаружи, когда возвращалась в свою комнату.
У Анники перехватило дыхание.
– Это неправда, – сказала она. – Это не могла быть Анна.
Голос комиссара стал сухим:
– Мы исключили всех подозреваемых, кроме троих. Карин, Анны и Джона. Из них самым трудным оказался допрос Анны, она хитрила больше всех, больше всех лгала. Кроме того, продемонстрировала массу физических симптомов, которые выглядели дьявольски подозрительно: потела и теряла сознание.
– Она же ипохондрик, верит, что вот-вот умрет, – сказала Анника, дрожа и страдая от удушья. – По-твоему, я стала бы защищать убийцу?
Полицейский не ответил, предпочел оставить скепсис при себе.
– Что говорит Карин? – спросила она.
– Она забрала Эссекса, и они покинули автобус вместе.
– А что говорит он?
– Не помнит. Вообще был дьявольски высокомерен. Ты хочешь сказать, что Карин Беллхорн осталась в автобусе после того, как Эссекс вышел?
– Именно так.
Комиссар молчал несколько мгновений.
– Где я могу получить эту ленту?
– На «Зеро Телевидении». Я сейчас там. У них через несколько минут начнется что-то вроде пресс-конференции и встречи, посвященной памяти Мишель.
– Карин тоже там?
– Я видела ее полчаса назад.
Комиссар прервал разговор.
Анника постояла еще несколько минут, ветер трепал ей волосы, как бы лаская и успокаивая.
Кладбище Марии Магдалины утопало в солнечных лучах, хотя они вряд ли принесли с собой много тепла. Ветки деревьев вздрагивали и прогибались от каждого нового порыва штормового ветра, пытавшегося сорвать с них зеленый наряд.
Томас, еще до конца не пришедший в себя после утренней встречи, стоял у окна. Он пропустил обед, выпил три банки колы и бутылку минеральной воды. Переживания не лучшим образом сказывались на кишечнике.
Как получилось, что его жизнь стала напоминать дурной сон? Почему он потерял способность ценить самое важное и уникальное в ней? Не мог больше смотреть на Аннику и детей таким же образом, как раньше? И с чего вдруг стал воспринимать Элеонору как идеал женщины?
Он закрыл глаза, потер переносицу, заставил себя вспоминать.
Ее беспомощность («Я не знаю, как записать видео, Томас, ты не можешь помочь мне, куда надо нажимать?»), ее нежелание ходить под парусом («Я так плохо чувствую себя…»), съездить за границу («У нас гораздо лучший вид дома»), завести детей («При нашей занятости? О чем ты, Томас?»).
– Томас, мы можем войти?
Он резко развернулся, все еще погруженный в свои мысли. – У меня такой же вид, – сказал шеф переговорной группы и кивнул в сторону окна. – Хотя я сижу немного выше. Красиво, не так ли, и навевает печаль?
Томас смахнул рукой волосы со лба, показал на два стула для посетителей. Они сели возле его письменного стола.
– Твои рассуждения утром были интересными, – сказал шеф переговорной группы. – Мы коротко обсудили их между собой и решили пойти дальше – в правление.
– Я уже успел неофициально переговорить с Ассоциацией областных советов, – сообщил начальник отдела развития, – и их первая реакция крайне позитивная. Судя по всему, твое предложение пройдет как по маслу.
Томас опустил дрожащие руки под стол.
– Мы не можем пока это обнародовать, – продолжаил шеф переговорной группы, – но, как нам видится, это означает задание для тебя на четыре года. Твое рабочее место будет находиться на два этажа ниже, в отделе развития, но часть времени тебе придется проводить в Ассоциации областных советов. Наше предложение состоит в том, что ты станешь штатным сотрудником Ассоциации шведских муниципалитетов и, когда региональный вопрос будет исследован, перейдешь к другому заданию. Тебя интересует такое развитие событий?
Томас широко улыбнулся, торопливо облизнул губы, откашлялся.
– Да, – промямлил он, – естественно. Само собой. Просто фантастически.
Он рассмеялся громко и сразу же осекся.
Мужчины, сидевшие с другой стороны его письменного стола, улыбнулись.
– На наш взгляд, Томас, – сказал шеф переговорной группы, – очень хорошо иметь такого человека, как ты, в своей команде. Ты реалист, добросовестный и целеустремленный, живешь той же жизнью, как и люди, которые служат предметом твоих исследований. По моему личному мнению, это важно для достижения успеха в данной сфере. Кроме того, насколько мы поняли, твоя работа вызывает пристальный интерес и за пределами нашей страны. Честно говоря, мы даже представить не могли, как нам удержать тебя, и оставалось бы только сожалеть, если бы мы позволили тебе уйти. Данное решение кажется очень удачным для всех нас.
– Когда вы обнародуете его? – поинтересовался Томас.
– Ближе к осени, – ответил шеф переговорной группы. – Нам необходимо все обсудить, а ты сможешь для начала определить основные направления нашей политики. Когда все будет решено, мы созовем пресс-конференцию. Все в Швеции, когда-либо интересовавшиеся данным вопросом, узнают, кто отныне стоит во главе.
Шеф переговорной группы протянул руку. Томас, быстро вытерев свою ладонь о брюки, пожал ее. Потом обменялся рукопожатиями с обоими руководителями, как бы закрепив договор.
– И тебе же еще надо в Корею, – восторженно заметил начальник отдела развития.
– Со второго по двенадцатое сентября, – подтвердил Томас, откинулся на спинку стула и улыбнулся.
Анника вошла в конференц-зал через запасной выход, уперлась в стену из спин, одетых в черные пиджаки. Дверь позади нее захлопнулась, один из мужчин, стоявших перед ней, сделал шаг назад и наступил ей на ногу, едва ли заметив ее слабый протест. Она подпрыгнула несколько раз с целью разглядеть что-нибудь, но напрасно. Мужчины дружно попятились еще на шаг. Ее охватила паника, казалось, совсем немного, и ей не хватит кислорода.
Требовалось пробиваться туда, где можно дышать.
Анника пошла вперед вдоль стены – «Извините, можно мне пройти, посторонитесь, пожалуйста, спасибо, извините», – пока не добралась до неоткрываемого окна. Примостилась на батарее, приподнималась и балансировала в оконной нише.
Не самое удобное место.
Она повернулась, сместилась назад, прислонилась спиной к стеклу, вцепилась руками в края подоконника.
Конференц-зал был битком набит народом, уже стало жарко, тяжело дышалось от переизбытка углекислого газа. Множество белых цветов распространяли по комнате дурманящий аромат. Анника смотрела по сторонам, стараясь не пропустить ничего из происходящего.
Три камеры располагались внутри, одна у сцены далеко впереди, одна у входа в противоположном конце помещения, и одна под потолком далеко позади. Кабели, словно змеи, свившиеся кольцами, лежали вдоль стен и под ногами зрителей, микрофоны подобно перископам торчали из людского моря. Впереди на сцене среди большого количества цветов возвышалась трибуна, стояли четыре стула, под потолком висел большой телемонитор. Звукотехники, операторы, осветители пробивались вперед сквозь людскую массу, говорили в свои невидимые микрофоны, получали приказы и прочую информацию в наушники.
Солнце светило Аннике в один глаз, она прищурилась, попыталась разглядеть лица присутствующих. Почти все были ей знакомы. Те, кого она не знала лично, постоянно мелькали на страницах желтой прессы: телевизионщики, журналисты, актеры. Они пришли сюда по служебной необходимости, из любопытства или искренне переживая случившееся. Атмосфера была напряженной, все говорили вполголоса, не желая привлекать к себе внимание. Многие уже где-то раздобыли заранее подготовленные печатные материалы. Заглянув через плечо сидевших внизу мужчин, Анника увидела у них в руках что-то похожее на пресс-сообщение и программу мероприятия. Большинство использовало их в качестве вееров.
Анника огляделась, от напряжения суставы ее пальцев побелели. Констатировала, что Анны Снапхане нигде нет.
Далеко впереди на маленькой сцене стоял одетый в черный костюм и серебристый галстук Хайлендер, стараясь выглядеть спокойным и серьезным. Его лицо имело оттенок загара, вероятно благодаря гримерам. Рядом находилась Карин Беллхорн, шептала ему что-то прямо в ухо. Судя по тому, как энергично она размахивала руками, шеф канала чего-то не понимал, его требовалось инструктировать, направлять. Черное платье раскачивалось вокруг ее грузного тела, золотые нити на нем сверкали. Анника видела, что Карин сильно накрашена, волосы аккуратно уложены.
– Минута! – крикнул помощник режиссера.
Хайлендер протестующе поднял руку, отмахнулся от продюсерши. Нервно теребя в руках несколько бумажек, подошел к микрофону, сказал: «Два, два», звукооператор поднял большой палец, давая ему понять, что все нормально, но Хайлендер, казалось, не заметил этого, погруженный в свои мысли, возможно, видя перед собой злосчастную аппаратную.
Камеры тихо зажужжали, стало уже невыносимо жарко. Анника вытерла лоб рукой.
Послышался голос Барбары Хансон, резкий, с явными пьяными нотками:
– Боже, какая духота, неужели действительно всем надо стоять здесь, что это за представление?
В противоположной стороне комнаты Анника заметила напряженного и раскрасневшегося Карла Веннергрена, решительно продвигавшегося вперед вместе с Марианой фон Берлиц.
В самом конце зала стоял Стефан Аксельссон, скрестив руки на груди, с белым лицом.
Себастьян Фоллин также был здесь, у него нашлось какое-то дело около сцены, он что-то шептал Хайлендеру.
– Тридцать секунд.
Карин Беллхорн отошла в сторону, встала справа от маленькой сцены. Бэмби Розенберг расположилась у самой сцены, чуть ниже Хайлендера. Она рыдала так, что ее плечи дрожали. Гуннар Антонссон пристроился у самой двери со слегка растерянной миной на лице, готовый в любой момент удалиться.