лке встает дыбом, а белая блузка потрескивает и искрит.
Весь день у Салли такое чувство, что быть беде. Она пытается себя урезонить, она вообще не склонна верить, что можно предсказывать несчастья, поскольку нет и не было научных подтверждений, что подобного рода провидческие явления в самом деле существуют. Тем не менее, делая покупки, она берет дюжину лимонов и, не успев совладать с собой, прямо там, в овощном отделе, плачет, словно от неожиданного после стольких нет приступа тоски по старому дому на улице Магнолий. Уйдя из магазина, Салли едет мимо спортивного поля, где Кайли со своим приятелем Гидеоном играют в футбол. Гидеон — заместитель Кайли в шахматном клубе, и у нее есть подозрение, что это его голос, возможно, был решающим, когда ее выбирали президентом. Кайли — единственный в мире человек, способный ладить с Гидеоном. Когда он родился, его мать, Джинни Барнс, уже через две недели была вынуждена обратиться к врачу, таким он был — и остается — трудным ребенком. Он попросту не желает быть как все. Ни за какие коврижки. Сейчас, например, остригся наголо и разгуливает в армейских ботинках и черной кожаной куртке, хотя на улице, наверное, тридцать градусов в тени.
Салли всегда не по себе в присутствии Гидеона, она считает, что он грубый, нахальный и оказывает на других дурное влияние. Но от вида того, что он играет с Кайли в футбол, она испытывает огромное облегчение. Кайли хохочет, глядя, как Гидеон, гоняясь за мячом, спотыкается о свои ботинки. Ее не обидели, не украли — вот она, носится сломя голову по зеленому полю. День разомлел от жары — обыкновенный денек, такой же, как другие, и Салли пора бы уже расслабиться. Глупо было поддаться уверенности, будто вот-вот грядет какая-то напасть. Так она говорит себе, но втайне так не думает. Когда Антония, радостно возбужденная, приходит домой с сообщением, что получила на лето работу в кафе-мороженом у Развилки, Салли, полная подозрений, считает нужным позвонить хозяину и проверить, каковы у Антонии будут обязанности и часы работы. Мало того, она выспрашивает о подробностях его частной жизни, включая домашний адрес, наличие жены и количество иждивенцев.
— Спасибо, что поставила меня в дурацкое положение, — холодно говорит Антония, когда Салли вешает трубку. — Теперь мой хозяин точно знает, что я уже не маленькая, раз мать до сих пор водит меня за ручку.
Антония нынче носит только черное, что еще разительнее оттеняет ее рыжую шевелюру. На прошлой неделе, чтобы испытать силу ее приверженности к черной одежде, Салли купила ей белый, отороченный кружевами бумажный свитерок, за который, как ей известно, любая из подружек Антонии отдала бы полжизни. Антония бросила свитерок в стиральную машину, сыпанула туда же пакетик краски и затем отправила угольно-черное изделие в сушилку. Итогом явилось вещица до того в обтяжку, что каждый раз, как Антония ее надевает, Салли тревожится, не повторит ли она судьбу Джиллиан, сбежав с кем-нибудь из дому. Салли пугает мысль, что одна из ее дочерей может пойти тем же путем, какой выбрала сестра, — по той дорожке, что привела лишь к саморазрушению и напрасной потере времени, в том числе на три скоротечных брака без единого гроша на содержание после развода.
Антония — на то она и красотка — определенно девушка с запросами и знает себе цену. Но сегодня, в этот знойный июньский день, ее внезапно охватывают сомнения. Что, если она не такая уж необыкновенная? Если, едва ей минует восемнадцать, красота ее поблекнет, как у других, которым невдомек, что пик расцвета пройден, пока — когда уже все кончено — они не обнаружат, глядя в зеркало, что сами себя не узнают? Она всегда считала, что когда-нибудь станет актрисой, что на другой же день по окончании школы отправится на Манхэттен или в Лос-Анджелес, где ее возьмут на главную роль, как неизменно брали в средней школе. Теперь она в этом не уверена. Еще неизвестно, есть ли у нее талант, да и вообще зачем ей это надо. Если честно, ей никогда не нравилось играть роли — нравилось знать, что на нее все смотрят. Что глаз от нее не в силах оторвать.
Когда приходит домой Кайли, нескладная, взмокшая от пота и перепачканная в траве, Антония даже не пользуется возможностью подпустить ей шпильку.
— Ты что-то собиралась сказать? — на всякий случай спрашивает Кайли, сталкиваясь с ней в коридоре.
Ее каштановые волосы торчат в разные стороны, щеки пылают, все в пятнах от жары. Идеальная мишень для насмешек, и сама это знает.
— Можешь первая идти в душ, — отзывается Антония таким задумчивым и грустным голосом, словно это вовсе не она.
— Интересно, как это понимать? — говорит Кайли, но Антония уже двинулась дальше по коридору — красить ногти красным лаком и размышлять о своем будущем, чего ни разу до сих пор не делала.
К обеду недобрые предчувствия, не покидавшие Салли с утра, почти забыты. Не верь тому, чего не видишь, — таков был всегда ее девиз. «У страха глаза велики» — была любимая ее поговорка, когда девочки в раннем детстве свято верили, что на второй полке бельевого шкафа в коридоре живут страшные чудовища. Но в тот самый миг, как Салли отпустило и у нее мелькает мысль, что недурно бы освежиться пивом, на кухне ни с того ни с сего со стуком падают вниз шторки, словно вдруг разрядилось напряжение, исподволь копившееся в стенах. У Салли к этому времени готов салат из фасоли с брынзой, морковь соломкой, маринованная брокколи и на сладкое — воздушный торт со сбитыми белками. Судьба последнего, однако, под вопросом — когда со стуком опустились шторки, торт начал опадать, сперва с одной стороны, потом с другой, пока не сделался плоским, как тарелка.
— Да все нормально, — говорит Салли дочерям о поведении штор, как бы приведенных в действие некой посторонней силой, но голос ее, даже на собственный слух, звучит неубедительно.
Вечер спускается душный, влажный, — белье, висящее на веревке, лишь отсыреет, если его оставить на ночь. Густо-синее небо нависло знойной пеленой.
— Не все, уж это точно, — говорит Антония, потому что как раз в эти минуты поднимается странный ветер. Он врывается в дверь, забранную проволочной сеткой, в открытые окна, дребезжа тарелками и столовым серебром. Кайли вскакивает и бежит взять свитер. Ее, хотя жара лишь усиливается, от этого ветра пробирает мороз; мурашки бегут по коже.
На улице, по соседним дворам, опрокидываются детские горки, и кошки, царапаясь в заднюю дверь, отчаянно просятся в дом. Посредине квартала раскалывается надвое тополь и рушится на землю, задевая пожарный гидрант и разбивая стекло стоящей у тротуара «хонды-сивик». Тогда-то Салли с девочками и слышат стук. Девочки вскидывают взгляд на потолок, потом переводят его на мать.
— Белки, — успокаивает их Салли. — Ишь, развелись на чердаке.
Но стук не прекращается, ветер тоже, а жара все продолжает нарастать. Наконец, к полуночи, все вокруг стихает. Наконец-то люди могут уснуть. Салли — одна из немногих, кто еще не ложился. Ей еще колдовать над яблочным тортом по особому рецепту — с добавлением черного перца и мускатного ореха, — который она сохранит в морозилке до Четвертого июля, когда весь квартал собирается на праздник. Но в конце концов засыпает и Салли, невзирая на погоду; вытягивается под прохладной белой простыней, оставив окна открытыми, так что в них задувает ветерок и гуляет по комнате. Умолкли первые в этом году сверчки, расселись по кустам воробьи под защитой веток, слишком непрочных для кошачьей тяжести. И едва только людям начинают сниться свежескошенное сено, пирог с черникой и лев, мирно полеживающий рядом с ягненком, как вокруг луны появляется кольцо.
Сияние вокруг луны — это всегда знак перелома: то ли погода переменится, то ли заболеешь, то ли наступит полоса упорного невезенья. Но если кольцо двойное, все перекрученное, перепутанное, как взбаламученная радуга или любовные отношения, в которых все пошло вкривь и вкось, — тогда можно ждать чего угодно. В такое время разумнее не подходить к телефону. Люди с понятием предусмотрительно закроют наглухо окна, они запрут все двери и не позволят себе поцеловаться со своей милой поверх садовой калитки или погладить приблудную собаку. Беда, в конце концов, сродни любви — нагрянет без предупреждения, и не успеешь оглядеться, опомниться, как подчинит себе все.
В вышине, над крышами домов, кольцо уже пошло свиваться вокруг себя, подобное световой змее неведомых возможностей, переплетаясь двойной петлей, стянутой силой тяготения. Если б народ не спал, то можно было бы, выглянув в окно, полюбоваться красотой светового кольца, но люди спали безмятежным сном, оставив незамеченными и луну, и наступившее затишье, а также «Олдсмобиль», который уже свернул к дому Салли Оуэнс и останавливается возле «хонды», купленной Салли два года назад на смену древнему микроавтобусу, полученному от тетушек. Женщине в такую ночь не составит труда вылезти из машины так тихо, что никто из соседей не услышит. Когда в июне стоит такая жара, когда так тяжко нависает чернильное небо, стук в дверь, забранную проволочной сеткой, не разнесется по окрестности. Он канет в твои сны, подобно камню, брошенному в воду, и ты проснешься в панике, задыхаясь от бешеного сердцебиения.
Салли садится в постели, твердо зная, что не должна трогаться с места. Она опять видела во сне лебедей, смотрела, как они снимаются с воды. Одиннадцать лет она вела образцовую жизнь, была добросовестна и надежна, сердечна и рассудительна, но это не значит, что ей трудно распознать серный въедливый запах беды. Это она сейчас там, за дверью, — беда, в чистом и неразбавленном виде. Взывает к ней, как ночная бабочка, что бьется об оконную сетку, и Салли просто не в силах противиться. Она натягивает джинсы, белую футболку и собирает свои темные волосы в конский хвост. Она еще будет клясть себя за это, можно не сомневаться. Будет недоумевать, зачем ей поддаваться этому зуду, что находит на нее, этой тяге во что бы то ни стало все поправить.