Она говорила Джимми грязные слова, зная, что это его заводит. Если он пил весь вечер и ни на что после этого не был способен, он набрасывался на нее с побоями, причем так неожиданно, что она порой не могла удержаться на ногах. Все вроде бы шло нормально, а потом в один миг сам воздух вокруг него оказывался заряжен тем бешенством, что накопилось в нем. Когда такое случалось, то либо он принимался избивать ее, либо ей приходилось говорить, как страстно она его желает. Джиллиан говорила, что рада была бы отдаваться ему хоть до утра, что от страсти к нему готова на все и в его власти потребовать от нее, чего он хочет, — по крайней мере, таким образом он находил разрядку душившей его злобе. Разве он не имеет права злиться и вытворять все, что пожелает? Раз она дрянь, ее нужно наказать, а уж как наказать — это знает он один, он это умеет!
Слова и насилие — вот что неизменно распаляло в Джимми похоть, и Джиллиан пускала в ход слова без промедления. Ей хватало умения как можно быстрее приводить его в готовность, нести похабщину, ласкать его, стоя на коленях, раньше, чем им овладеет ярость. Тогда он производил с нею положенные телодвижения, но делал это нехорошо, думая только о себе, и с удовольствием наблюдал, как она плачет. Когда она плакала, он знал, что одержал победу, — почему-то для него это было важно. Знать бы ему, что победа была одержана им еще с самого начала, когда Джиллиан в первый раз увидела его, когда впервые взглянула ему в глаза!
Едва лишь с сексом было покончено, Джимми вновь становился как шелковый, и этим почти что окупалось все остальное. Когда он чувствовал себя нормально и ничего не должен был доказывать, он становился снова тем, кто так ее покорил, кто мог любую женщину убедить в чем угодно. А чем ты занималась в темноте — это при желании нетрудно забыть. Джиллиан знала, что другие женщины считают ее счастливицей, и была с ними согласна. У нее произошло смешение понятий, вот в чем дело. Она примирилась с мыслью, что любовь и должна быть такой, и в известном смысле была права, потому что с Джимми любовь другой быть не могла.
Джиллиан слишком привыкла к тому, что для начала кто-то силком поставит тебя на колени и, влепив тебе затрещину, велит ублажать его со всем усердием, — ей казалось удивительным, что Бен может столько времени просто стоять и целоваться. Поцелуи туманили ей сознание, напоминали, какие чувства она способна испытывать и как бывает, когда хочешь кого-то так же сильно, как хотят тебя. Бен был не похож на Джимми, как не похожи небо и земля. Доводить женщину до слез, как это делал Джимми, а после заговаривать ей зубы — все это было Бену совершенно ни к чему, и ни в чьем содействии он, в отличие от Джимми, не нуждался. К тому времени, как он стянул с Джиллиан трусики, ее уже ноги не держали. Какая там спальня, — все нужно было ей здесь и сейчас! Всякие рассуждения о том, возможны ли для нее какие-либо отношения с Беном Фраем, отпали за ненадобностью — отношения уже состоялись, она уже вступила в них и не собиралась отступать назад!
Прямо там, в прихожей, они не отрывались друг от друга, пока хватило сил, а после кое-как добрались до кровати и на долгие часы провалились в мертвецкий сон, словно кто-то опоил их дурманом. Засыпая, Джиллиан явственно расслышала, как Бен произнес слово «судьба» — так, будто они были предназначены друг другу изначально и все, что ни делали в жизни, лишь подводило их к этой минуте. С мыслью об этом ты можешь заснуть, ни о чем не сожалея. Можешь расставить по местам все, что досталось тебе в жизни напрасного и горького, и, несмотря на это, поверить, что к тебе наконец пришло то самое, чего ты всегда хотела. Что после всех ошибок и неудач ты, оказывается, вышла победительницей!
Когда Джиллиан проснулась, наступил уже вечер и в комнате было темно, только в ногах постели маячило что-то похожее на белое облачко. Джиллиан подумалось, не снится ли это ей, — возможно, это она отделилась во сне от собственного тела и парит в воздухе над собой, над кроватью, где лежит рядом с Беном Фраем. Но когда она ущипнула себя, было больно. Значит, с ней все в порядке и это явь. Она провела рукой по спине Бена, проверяя, присутствует ли и он наяву. Правду сказать, присутствие его оказалось столь ощутимым, что все в ней всколыхнулось вновь: его мускулы, его кожа, жар, исходящий от его спящего тела, опять пробудили в ней желание, и она почувствовала себя дурочкой, глупой школьницей, которой не хватает разума остановиться и подумать о последствиях.
Джиллиан села, завернувшись в белую простыню; оказалось, что белое облачко в ногах постели — не что иное, как ручной кролик Бена Фрая по кличке Чувак, который немедленно прыгнул к ней на колени. Всего лишь несколько недель тому назад Джиллиан, зажав руками уши, стояла в пустыне Сонора, покуда Джимми с двумя приятелями охотился на луговых собачек или, проще сказать, сурков. Они настреляли тринадцать штук, и Джиллиан тогда подумала, что это скверная примета. Она стояла бледная, дрожа, и даже не пыталась скрыть, как ее воротит от их занятия. На ее счастье, Джимми, трофей которого составил восемь зверьков, считая двух детенышей, был в прекрасном настроении — подошел и обнял ее. Когда он так на нее глядел, понятно становилось, что привлекло ее к нему в первый раз и привлекало до сих пор. Он умел создать такое впечатление, будто ты для него одна-единственная во всей вселенной: хоть бомба рядом разорвись, хоть молния ударь — ничто его не заставит оторвать от тебя глаза!
— Хороший грызун — это мертвый грызун, — сказал ей Джимми. От него пахло сигаретами и жарой, и сам он при этом был живехонек. — Уж поверь мне. Увидишь грызуна — бей наповал.
Можно представить себе, как высмеял бы ее Джимми, застав сидящей на кровати с грызуном! Джиллиан спихнула кролика с колен, встала и побрела на кухню налить себе стакан воды. Мысли у нее путались, ясность в голове отсутствовала. Непонятно было, что она делает в доме Бена Фрая, хотя сам дом оказался на редкость уютным: добротная старая мебель, полки, уставленные книгами. Мужчины, с которыми Джиллиан до сих пор сводила судьба, большей частью старались держаться подальше от кухни; иные из них, похоже, даже не подозревали, что у них в доме имеется подобного рода помещение, оснащенное, как и положено, плитой и раковиной, — но здесь, судя по всему, кухней пользовались исправно: видавший виды сосновый стол был завален учебниками вперемешку с меню из китайских ресторанов, а заглянув в холодильник, Джиллиан обнаружила там полноценную еду — несколько упаковок запеканки с брокколи и сыром, пакет молока, нарезки колбас, воду в бутылках, пучки моркови. Когда им с Джимми потребовалось в срочном порядке уносить ноги из Тусона, в холодильнике у них не было ничего, кроме блоков с банками «будвайзера» да бутыли кока-колы на сахарине. В морозилке за лотки со льдом засунута была одинокая пачка «буррито», мексиканских лепешек с начинкой, но продукты в этой морозилке постоянно то оттаивали, то снова замораживались, так что лучше было их не трогать.
Джиллиан взяла бутылку столовой воды, оглянулась и увидела, что кролик последовал за ней.
— А ну, вали отсюда, — сказала она, но кролик не уходил.
Джиллиан покорила Чувака сразу и всерьез. Он забарабанил лапой по полу, что у кроликов равноценно признанию в любви. Ни нахмуренный лоб, ни попытки прогнать его, махая рукой, не произвели на него впечатления. Чувак направился по пятам за ней в гостиную, а когда Джиллиан остановилась, сел на ковер и посмотрел на нее, задрав голову.
— Ты это кончай сию минуту, — сказала Джиллиан.
Она сделала строгое лицо и погрозила ему пальцем, но Чувак не тронулся с места. Глаза у него были карие, большие, с розовым ободком. Держался он солидно и с достоинством, даже когда мыл себе лапы, облизывая их языком.
— Ты всего-навсего грызун, — сказала ему Джиллиан. — И не более того.
Ей хотелось плакать, и для этого были все основания. Никогда, имея столько темного и постыдного в прошлом, не сможет она соответствовать тому представлению, какое сложилось о ней у Бена. Она не брезговала переспать с мужчиной на заднем сиденье машины, бахвалясь тем, что ей все нипочем; она вела счет своим победам забавы ради. Джиллиан села на диван, выписанный Беном по каталогу, когда старый пришел в негодность. Диван был славный, обитый сливового цвета вельветом в рубчик. Как раз того типа диван, какой присмотрела бы для себя в журнале и сама Джиллиан, будь у нее свой дом, или деньги, или хотя бы адрес, чтобы получать по почте каталоги и журналы. У нее даже не было уверенности, что она вообще способна на нормальные отношения. А вдруг ей надоест, что человек так замечательно к ней относится? Вдруг она не сумеет принести ему счастье? Что, если Джимми был прав и она сама напрашивается на побои — не на словах, может быть, но каким-то противоестественным, неведомым ей образом? Что, если ей, по его милости, теперь без них не обойтись?
Кролик приблизился в несколько прыжков и уселся у ее ног.
— Я в полном дерьме, — сообщила ему Джиллиан.
Она свернулась в клубок на диване и заплакала, но даже этим не отпугнула кролика. Чувак провел достаточно времени в детском отделении больницы на Развилке. Каждый раз во время субботних выступлений Бена с фокусами его извлекали из старой шляпы, пропахшей потом и люцерной. Чувак привык к яркому освещению и к плачу и всегда вел себя примерно. Ни разу не цапнул никого из детишек, даже когда его тыкали в бок или принимались дразнить. Сейчас он, как его учили, стал на задние лапы, старательно балансируя в воздухе передними.
— Не пытайся меня утешить, — сказала Джиллиан, но тем не менее ему это удалось. Когда из спальни пришел Бен, Джиллиан сидела на полу и кормила Чувака виноградом без косточек.
— Очень неглупый чувачок, — сказала Джиллиан. Она была ловко обернута простыней, растрепанные волосы светлым нимбом окружали ее голову. Она несколько успокоилась, ей стало легче на душе, чего давно не бывало. — Послушай, он умеет зажигать торшер — знает, как прыгнуть на выключатель! Может пить воду вот из этой бутылки — держит в передних лапах и ни капли не прольет! Кому-нибудь рассказать — не поверят. Не удивлюсь, если услышу, что он приучен ходить в положенное место, как кошка.