, – зло прошипела она. – Динка, но откуда? Откуда он мог узнать?
Я пожала плечами, уныло уставившись на перстень. Колечко, колечко, укатилось бы куда-нибудь, а? А лучше б еще твой хозяин сюда не приезжал.
– Вий мог сказать, больше некому. Кирилл – вряд ли, остается только Вий, – произнесла я. – Сама подумай.
– Та думаю, – огрызнулась Танька и устроилась на подоконнике.
Пришлось ей выложить весь разговор. С каждым словом Багрищенко хмурилась все больше и больше. Дослушав до конца, шумно выдохнула:
– Попали, в общем. С одной стороны, вроде защиту предлагает, с другой… Бред какой-то! Ну какой может быть тут замуж?
Ответить, по сути, нечего. Сама бы спросила, так вряд ли ответят. Написать родителям, так тут еще и перехватить письмо могут, все же не так просто.
Танька задумчиво намотала на палец иссиня-черную прядь.
– Слушай, – тихо произнесла она, – есть один способ, можем попробовать докопаться до истины.
Я настороженно глянула на нее:
– Это как?
Взгляд синих глаз был до безобразия серьезен.
– Ведьминские гадания, – прозвучал ответ. – Конечно, уровнем Солохи похвастать не могу, но кое-что умею. Попробуем?
Я еще раз посмотрела на перстень. Эх, была не была, ничего не теряю же. А так, возможно, хоть что-то прояснится. Вскинула голову и выпалила:
– Давай!
Дождались позднего вечера. Танька задернула шторы, закрыла дверь на замок. Подумала и набросила на дверь предупреждающее заклятье. Я только покачала головой и встала рядом. Зеленоватая сеть сама соскочила с пальцев. Предупреждать – хорошо, а поставленный барьер все же лучше. Сеть облепила дверь, замерла нефритовым кружевом, мягко сияющим в полумраке.
– Неплохо, – одобрила Таня, – давай дальше.
Убрали со стола все лишнее, Багрищенко вынула из шкафа чистую скатерть: скромненькую, с красной вышивкой по бокам, но это даже лучше. Ручная работа всегда заряжена энергетикой мастерицы, а потому нередко помогает во всяких ворожейных делах. На столе появилась паляныця[15] (правда, купленная в магазине, а не печеная, как положено), толстая свеча из белого воска и плошка с водой.
– Ритуал-то мы толком не соблюдаем, – грустно протянула я, – ерунда ведь выйдет.
– Не выйдет. – Танька резко отбросила упавшую черную прядь. – Хлеб, знаешь ли, везде одинаковый, вода с Ворсклы – тоже. А что скатерть простенькая, так мы и не на шабаше, и не у гадалки в доме. Главное – настрой.
Красный камень на перстне игриво подмигнул. Я вздохнула. Как же, настроишься тут, что мама не горюй: то кольца против воли надевают, то замуж зовут, то попойку портят. Не жизнь, а сплошная печаль.
Мы сели друг напротив друга. Паляныцю поставили в центре стола. Я окунула пальцы в воду, медленно и четко зачитала слова заговора. По воде тут же проскочила зеленовато-серебряная рябь. Таня взяла нож, окунула лезвие в воду, по комнате разнесся еле различимый звон. Поднесла его к паляныце, принялась осторожно вырезать магические символы.
Звон разлетелся снова, пламя свечи задрожало. Черные брови Багрищенко сошлись на переносице. Ее голос зазвучал неожиданно низко и тягуче, не так как обычно, немного страшно:
Хлiб та вода,
Зникни бiда.
Вiд землi до небосхилу
Дай менi дiвочу силу.
Приведи мене до нього…
Пламя зашипело, заметалось, вспыхнуло, ослепив белым. Я зажмурилась и ойкнула, когда перстень вдруг раскалился до такой степени, что стало невыносимо больно. Автоматически попыталась сорвать его, но куда там…
Стук ножа о стол, длинные ведьмовские заклятия, охрипший от напряжения голос Таньки. Перстень стал прохладнее, я открыла глаза, встретилась с почерневшими глазами подруги и вздрогнула. Вон, даже волосы будто ветром развевает, хотя никакого ветра тут и в помине нет. Я глянула на стол и ахнула: вместо хлеба – пылающий огненный шар, над ним пляшут красные и зеленые искры. Кажется, что каждое слово Таньки становится такой искрой и обретает свою жизнь. Как завороженная, я смотрела на шар, пытаясь разобрать, что внутри. А ведь точно есть, только…
– Дай руку, – хрипло проговорила она.
Покорно протянула ту, что с перстнем. От прикосновения Танькиных пальцев будто ударило током, к горлу подобралась дурнота, а воздуха перестало хватать. Я охнула и медленно сползла со стула. Вмиг стало жутко холодно, ветер пробрался под рубашку. Я вздрогнула. Стоп. Какой стул? В нос ударили запахи хвои, свежести и дерева.
Осмотрелась по сторонам и так и замерла с раскрытым ртом: вниз сбегала горная тропка, там блестело озеро – синее-синее, словно кто вылил в него всю небесную лазурь. Берега реки зеленые, с желтыми и белыми цветочками. Солнечные лучи наполнили воздух едва различимым золотом. А там дальше виднеются зеленые вершины. На Карпаты-то как похоже! Правда, я никогда там не была. Разве что фотографии видела, но… На душе вдруг стало как-то тепло и уютно, словно долго-долго шла и наконец-то оказалась… дома.
«Странное гадание, – подсознательно отметила я, – вроде просили показать возлюбленного, а тут на тебе – прогулка по горам. Впрочем… если горы лучше возлюбленного, то я совсем не возражаю».
Птицы звонко пели, солнце пригревало, губы невольно растянулись в улыбке. Красотища-то какая! Так бы вниз и сбежать, до самого озера, и с разбегу – плюх! И плевать, что одежда намокнет или вода холодная! Не боюсь холода!
Отбросив в сторону сомнения, я побежала вниз, чувствуя нарастающий задор и азарт.
– Эге-ге-гей! – разлетелся по долине голос и тут же эхом вернулся назад.
Вдруг где-то трубно зазвучал зов трембиты, словно вторя мне. По спине почему-то пробежали мурашки.
Я остановилась и резко обернулась. Невольно ойкнула, когда чуть не врезалась носом в чью-то широкую грудь.
– Что ж ты такая неосторожная, панна? – ласково укорили меня, плечи несильно сжали.
Чугайстрин, точно он. Даже запах тот же – листвы и дождя. Подняла голову и смело глянула в небесно-голубые глаза. Он смотрел внимательно, спокойно, с уверенностью. Ишь какой! Хозяин. Впрочем, что он там говорил? Ивано-Франковск? Неудивительно тогда: как раз горы высокие да озера синие, глубокие, чистые.
– Нормально, – отмахнулась я.
А он только улыбнулся. И в глазах будто огоньки вспыхнули. Взял мое лицо в ладони и вдруг прижался к губам. По венам пронесся жар, голова пошла кругом, листва, дождь и… почему вдруг земля ушла из-под ног? А Чугайстрин держит крепко, целует горячо, так, что самой хочется приподняться на носочки, обвить шею руками, и…
– А что ты так залетаешь, шановный? – невинно улыбнулся Цимбалист и склонил голову набок, русые кудри скользнули по плечу, на мгновение стал виден багровый рубец на шее – метка от боев с мольфарами разных лет. – Может, мы тут чем неприличным занимаемся, а ты вот так… Стучаться надо.
Чугайстрин не обратил внимания на заявление Цимбалиста и плюхнулся в первое попавшееся кресло, потом перевел мрачный взгляд на Вий-Совяцкого:
– Что он тут делает?
Отвечать не хотелось. То есть не совсем отвечать, а выкладывать правду, которая Чугайстрину совсем не понравится. Сохраняя невозмутимое выражение лица, Вий-Совяцкий пронаблюдал, как бесенок резко поскакал к Чугайстрину, уцепился за штанину и принялся карабкаться по ноге, к колену.
– В гости зашел, – ровным голосом ответил Цимбалист, – знаешь ли, на моей полонине все чужие ходят, все покой тревожат. А последний гость так вообще – окаянный да нерадивый – хотел меня с Чумацкого Шляха сбросить. И приемы-то все мольфарские использует, а от самого так и тянет силой фейри, так и несет. Уж я-то еле удержался, думал, звезды все пообсыпаются к дидьку лысому. – С каждым словом голос Цимбалиста становился все ласковее, все слаще, только в глазах загоралась неприкрытая ненависть. – Вот как думаешь, Григорий Любомирович, откуда бы это фейри взяться на Чумацком Шляхе? Дорога хоть и длинная, петляет по небу туда-сюда, однако все ж далековато будет от края фейри с холмов. Как бы он мог забрести, а?
Чугайстрин слушал, стиснув зубы; губы аж побелели, голубые глаза нехорошо прищурились. И смотрел он прямо на Цимбалиста, будто хотел испепелить на месте, да только нельзя – ковер ректорский попортит. Даже крутящийся на коленях бесенок, и тот не мог отвлечь.
Вий-Совяцкий некоторое время с любопытством наблюдал за противостоянием взглядов, ожидая, кто же сорвется первым. Однако оба упертых барана даже не думали отступать. Прождав еще некоторое время, он звучно хлопнул ладонью по столу.
– Ну, хватит, чай, не маленькие.
– Ой ли? – мрачно отозвался Чугайстрин и тут же снова прищурился: – А коль не вернет мне Андрейку, тоже скажешь, что не маленькие?
– А нечего заморских красавиц совращать, Григорий Любомирович, – почти промурлыкал Цимбалист. – Вот был бы как все нормальные мольфары – и беды бы не было. А так… Я еще подумаю. Пусть походит у меня там, поблуждает, коль решился в гости заглянуть.
Послышался треск, Чугайстрин посмотрел на сломанное быльце кресла и медленно положил его на пол. Бесенок, заметив, что может начаться бедлам, навострил уши.
– Не по своей воле заглянул, – буркнул Чугайстрин, – сам знаешь.
Цимбалист перевел невинный взгляд на Вий-Совяцкого:
– Шановный пан ректор, ты уж ему скажи, что меня не волнуют причины. Коль пришел – значит, желал. А раз желал – значит, попал.
Это самое «попал» прозвучало столь двусмысленно, что тому оставалось только вздохнуть. Век бы жить – на этого злыдня не попадать! Кстати, о злыдне…
– Помочь он нам взялся, – медленно произнес Вий-Совяцкий, глядя на Чугайстрина. – Злыдня от нашего университета отвадит.
По лицу друга пробежало недоумение. Мол, этот – и поможет? А не откушали ли вы, Павел Константинович, дидьковой настойки на хвостах зеленых чертиков?
Цимбалист сохранял молчание. Только вновь коснулся нарисованных перед собой звездных струн, и тут же где-то вдалеке печально зазвенели цимбалы. Струны, словно золотистые нити, вдруг пришли в движение, начали переплетаться одна с одной. Вий-Совяцкий и Чугайстрин, затаив дыхание, напряженно смотрели, что он делает.