– Вот он какой у нас, Олег Палыч, дай Бог ему здоровья!
С высокомерным хирургом у Ани с самого начала выстроились непростые, натянутые отношения. Но особенно обострил их последний случай.
Девчонку-первородку из дальней деревни не успели довезти в район до роддома. Перепуганная, худенькая, она не переставала гудеть басом, как сирена. Люда и Аня, закутанные в стерильное, похожие на двух зелёных снеговичков, над ней хлопотали. Уговаривали:
– Ну, матушка, ласточка, потерпи, всё будет хорошо!
Просили правильно дышать. Аня, давая пример, сама то пыхтела как паровоз, то дышала мелко как собачка, выпучивая глаза.
Стремительно вошёл Олег Павлович в клеёнчатом фартуке. За неимением ставки акушера-гинеколога, в экстренных случаях он выполнял и эту работу. Заглянул между напряжённых тощеньких, красных голых ножек в длинных бахилах. Девчонка набрала воздуху и завопила пронзительнее.
– А ну, заткнулась! Рот – закрыла! – и, так как девчонка прибавила громкости – он… слегка хлопнул её по щеке! Это роженицу-то!
Девчонка, видимо, так удивилась, что сразу отключила звуковое сопровождение. Начала старательно дышать и тужиться, когда велели. Роды были стремительные – через полтора часа Люда мыла, обмеряла, взвешивала и пеленала мяукавшего, кряхтевшего ребёнка. Родился мальчик. А тут и неотложка подоспела, девчонку с малышом увезли в район.
Аня прибирала смотровую. И, пока прибирала, накапливала в себе гнев. Придумывала тираду, которую, войдя в ординаторскую, выскажет хирургу. Распоясался в своей вотчине, при всеобщем молчании и попустительстве. А она, Аня, молчать не собирается.
– Вообще-то, Олег Павлович, у нас больница, а не концлагерь! И в ней работают не фашисты, а врачи. И гитлеровские методы недопустимы! – и дальше, и дальше пошла: о милосердии, о лечении словом, о великом предназначении быть женщиной-матерью, о таинстве первого вдоха… Даже самой понравилось. Перестала трепетать, голос набирал ровность и лекторскую, профессорскую строгость.
Люда и ещё одна присутствующая врачиха чуть не поперхнулись чаем. Хирург кинул в рот шоколадную конфету, вкусно прихлебнул чёрный, крепчайший чай. Приподняв бровь, невозмутимо слушал Аню.
– Всё сказали? Я устал и хочу спать. Поэтому вкратце, – и пошёл негромко чеканить: – Я с первой секунды вижу, кричит человек от боли или играет в боль. Наша юная родильница в боль играла, как большинство рожающих. Насмотрелись тупых фильмов. Вбили им в голову стереотип, запрограммировали: раз женщина рожает – непременно должна орать во всю глотку. Режиссёру – колоритный кадр, красную дорожку и Оскара – а акушерам после них расхлёбывай.
Ей, дуре, нужно помогать ребёнку и врачу. Так ведь не до этого: она ведь играет главную роль в мелодраме под названием: «Мои роды!». Они потом на мамочкиных форумах друг перед дружкой хвастаются: кто громче орал. А о ребёнке она думает? Каково ему задыхаться в родовых путях? Зрителей, блин, нашла. Увольте меня от бесплатного выслушивания воплей.
А также увольте от истерик младшего медицинского персонала. Вы ведь практикантка мединститута, кажется? Мой вам совет: идите… в фармацевты. Или в хоспис, что ли. Утешать, слёзы и сопли утирать – отличная из вас сестра милосердия получится.
Аню снова начало потряхивать:
– Вы-то сами испытывали такую боль?! Поставьте себя на её место!
– Не собираюсь ставить себя на место больного. А если соберусь – в тот же день распишусь в собственном непрофессионализме и подам заявление об уходе, – он глядел мимо Ани, потеряв к ней всякий интерес. Как будто она была пустое место. – …С вашего позволения. Если удастся, сосну минуток двести, – он откланялся, легко вскочил… Точно не было за плечами двух дневных плановых операций и экстренных родов.
– Тебя какая муха укусила? – полюбопытствовала Люда, ставя остывшую чашку. – Да мы на Олега Павловича тут молимся. Трясёмся, как бы в область не переманили. Да он диагност от Бога! Гений! С ним по скайпу консультируются! Из соседних регионов едут! Он, вот только взглянет на человека – так сразу и выдаёт диагноз. Живой рентген, УЗИ и томограф, вместе взятые. А диагностическая аппаратура у нас, сама видела…
Аня видела в сельской амбулатории запертый кабинет с томографом. Люда рассказала: купили за бешеные деньги, долго ждали специалистов. Пытались запустить – а он не рабочий! Ни один из привезённых в область томографов не работал, хоть сразу на свалку.
Потом приезжали дамы из области, из управления здравоохранения. В соболях и бриллиантах, ухоженные, сияющие. Сразу видно (Люда подпустила в голос сарказма), зря времени не теряют: хорошо кушают, высыпаются всласть, исправно ездят по курортам…
Дамы давали нагоняи налево – направо, лишали премий за поздно выявленные болезни, за высокую смертность… Ещё всячески выражали своё чиновное недовольство. «А сами, – это Люда шёпотом, – на той сделке с томографами руки хорошо нагрели».
Потом они с Людой расстилали свои кушетки в сестринской. Та призналась:
– Я, как увидела Олега Павловича в первый раз, по уши втюрилась. Такой душка, ей Богу! У меня муж и дети, а я бы с ним переспала! – с хрустом, вкусно потянулась: – Охохонюшки, как бы я с ним переспала! Такоооой мужчина!
И, заметив вытаращенный Анин взгляд, засмеялась:
– Да шучу я. Спи давай, ребёнок! Ой, Анька, какой же ты ещё ребёнок!
– Люд, – в темноте прошептала Аня, – а ты… Когда рожала – тоже грамотно, по науке? Дышала там, тужилась?
– Со вторым точно умнее была. А с первым в последнюю схватку так взревела – муж в приёмном покое в обморок упал. С нашатырём откачивали. Олега Павловича на меня, дурочку, тогда не было.
И – вялым, сонным голосом:
– Вот ты говоришь: Олег Павлович с больными груб. А недавно с хутора привезли женщину. Уже в годах, с угрозой выкидыша. Ребёнок первый, желанный. И при этом с её стороны – полный тупизм и дремучая безграмотность! Неделю у неё не было стула! То есть вообще в туалет по большому не ходила – и не чесалась.
И запустила, и нарастила, прости господи, шар величиной с… Даже не скажу, а то кушать не сможешь. Он уже в прямой кишке закаменел. Ужасная безответственность. Оправдывалась: скотина, сенокос, пасека: как раз пчёлы роятся… Некогда, мол, было обращать внимание на такую ерунду.
Что прикажете делать? Слабительное ей нельзя, клизму нельзя, микроклизмы не помогают. И Олег Павлович велел Свете (сестре из другой смены) отложить все дела. Сесть и выковыривать этот кусок метеорита из заднего прохода. Потихоньку, пальчиком – в перчатке, разумеется.
Света выколупала кое-как полкамня, несколько раз зажимала рот и убегала в уборную. Потом расплакалась. Расстегнула халат, бросила на пол. Сказала, что пускай её увольняют, но она больше этого делать не будет. И вообще, это не их больная, а гинекологическая. Пускай везут в район и там ведут в ней археологические раскопки…
– И что?!
– Ничего. Олег Павлович, благо был не занят, засучил рукава и доделал за неё работу. Никто Свету, конечно, не уволил. И даже дисциплинарное взыскание не наложили: он на утренней планёрке промолчал о том случае. Но самое обидное: та женщина как должное приняла. На то и врачи, чтобы в дерьме ковырялись и помалкивали. Вообще, у нас в деревне народ хороший, отзывчивый. А эти хоть бы литровую баночку мёда… Куркули. Да и не больно надо, – она сладко зевнула. – Спи давай.
Спасибо, Людочка, удружила. Уснёшь теперь…
Наутро – Аня уже сдала смену – привезли маленькую девочку прямо из детского садика. Возможно, одну из милых «горошинок», которых видела в автобусе Аня. Острый аппендицит. И что-то в операционной у старого хирурга с ассистентом пошло не так.
Санитарочка сломя голову бежала за Олегом Павловичем. Он тоже собирался домой отдыхать. Денди лондонский: в светлом элегантном костюме, в мягкой шляпе и с тросточкой (мягкую шляпу и тросточку Аня мстительно придумала в воображении). Но, встревожившись, тотчас без слов отправился в душевую: намываться и облачаться в операционный костюм.
Аня шла сосновым бором в посёлок, где квартировала. В бору было полутемно, прохладно, чисто и уютно, как в горнице. Пахло хвоёй и грибами. Под ногами ковром пружинил зелёный замшевый мох.
В детстве, гуляя в таком же бору, Аня придумала стишок и подарила маме на день рождения. И сейчас шла и бормотала полузабытое:
Много цветов на свете:
Кремовых роз и чёрных,
Тонких росистых тюльпанов
И эдельвейсов горных.
Хрупких не счесть нарциссов,
Как и лучистых лилий,
Много фиалок пышных
И хризантем изобилие.
Но почему, почему же
Только лесной подснежник
Тих и прозрачен, и нежен
В талых сугробах вешних?…
С грустным стеклянным звоном
С милой ушел поляны.
И для любимой самой
Утром несу его – маме…
…Вдруг поймала себя на мысли, что совершенно спокойна за девочку-горошинку. Потому что сейчас рядом с ней был этот противный хирург, этот гадкий Олег Павлович.
ЧАСТЬ 2. ГРАНАТОВЫЙ БАГЕТ
В тихий час в санитарскую заглянула Люда с таинственным, девчоночьим лицом:
– Эй, практика! В девятой женщина умирает! Хочешь посмотреть? Пригодится!
Все знали, что девятая палата – и не палата вовсе, а огорожённый простынёй конец коридора на две коечки. За глаза её звали «мертвецкая». На одной койке жила ничейная старушка, а на другую клали умирающих.
На цыпочках, как преступницы, прокрались в «мертвецкую». Ничейной старушки не было, а на другой вытянулась женщина – плоско, будто тела не было вовсе. С белой наволочкой пронзительно контрастировало ярко-жёлтое застывшее лицо. Жёлтый цвет – жизнеутверждающий, тёплый, весёлый и самый любимый Аней. Только не в этом случае. Желтизна налилась тяжёлой, трупной с зеленью, бронзой.
– Гепатит С, – прошептала Люда. – Маска Гиппократа.