На крошечной сцене – стол. На нем микрофон. У микрофона – маленькое лицо в необъятном репье волос. Возраст старца разгуливает за земными пределами, но и этот возраст оставлен им позади себя, без попеченья.
Круглый напор лба, бирюзовые световые точки зрачков и сухой, как бы вглядывающийся вдаль, рот. Говорит.
Они слушают, чуть кивают. Он говорит. Потом не говорит. Долго не говорит. Спит. Они кивают.
Рядом со старцем стоит ученик, драхмачарья. Когда чья-нибудь голова поднимается из рядов и задает вопрос, этот полусогнутый лучик сгибается еще больше – к уху старца; тот слушает, кивает, затем говорит, но не в микрофон, а в ухо драхмачарьи, который после этого отчаливает от сомкнутого рта и прикрытых глаз уже спящего старца и, приблизившись к вопрошавшему, уточняет вопрос, и возвращается к уху.
И так повторяется несколько раз. Наконец, прояснив необходимое, старец отвечает. Или не отвечает.
Рядом с Ксенией стайка детей, двое виснут на ее руке. Я огибаю двор, подхожу к ней, она тихонечко подпевает хрупкой мелодии, подрагивающей из громкоговорителя, привязанного к распадку дерева рядом с нею.
Показываю ей поверх крыши на холм за крайним домом, говорю, что подожду ее там, вон под тем деревом, цветущим синими огоньками.
Кивает, продолжая напевать.
Сижу под деревом, в рюкзаке у меня книга, взятая у Амира.
"Кадамбари" называется. Автор – Бана, седьмой век. Перевод с санскрита на русский.
Есть те, кто вначале выедают из супа мясо, а потом дохлебывают, оставляя непотребу на донце. И есть те, кто с этой непотребцы начинают, поглядывая на смачный кус и стороня его ложкой, перебраживая чувствами, настаиваясь до срока.
Я начинаю с краев, корешков, задворок, служебной якобы шелуховины, желудевых сносок, флигельков-аппендиксов, толмачевых тропок, птичьих словариков, нечаянных примечаний. Спиною входить, спиною. Как аквалангисты.
Хоть полчаса побыть не. Не говоря, не думая, не видя, не. И не с собой бы. Хорошо бы, и не читая. Тай чи – чи тай – тай чи. Чего больше всего хочется в Индии? Закрыть глаза. Казалось бы – чего проще. Кабы не равная ей сила, их удерживающая открытыми.
А в домике Амира – две двери: в одну он входит, из другой Вера выходит. Вера входит, выходит он.
Вера – чешка. Ей – лет двадцать. Плюс пять – на длинном поводке. Краса ее – от внутреннего свеченья. Славянская излучина, мягкий топкий свет над водой. Плюс Индия; приехала на месяцок, и вот уж второй год пошел.
– Второй? – переспрашивает она удивленно и бережно отстраняет его ладонью, как ночного мотылька, затрепетавшего у лица по ошибке света.
Ксения немного нервничает. Не то чтобы ревность, но… То, что на себя не наденешь – этот несуетный внутренний свет.
"У нее очень тонкая интуиция, – тихо сказала Вера, когда Ксения на минуту вышла. – Если б со мной что случилось, душой я пришла бы к ней". Странно, – сказал я. Она не расслышала. И добавила: "Сильный, открытый человек".
Отправилась она из Чехии побродить, пожить, подработать. Оказалась в
Швейцарии. Стояла на снежной вымершей площади, лепила бабу. И, меняя ей выраженье лица, смеялась с нею, кривилась, печалилась и снова смеялась. Так и познакомилась с Клодом, местным гренадером (с девичьею душой), шампанским красавцем (с тепловатою пеной, обволакивающей бутыль и растекавшейся под нею анемичной лужицей).
Первое в нем вышло на площадь для куражного счастья, второе переминалось, поглядывая из-за угла.
С циферблатного неба Швейцарии они свалились на кромешно живую землю
Бхарата с восходящими в танце змеиными капюшенными стрелками.
Первая же ночная волна рикш подняла их на свой бурлящий гребень и, воткнув в какую-то осьминожью полость, поволокла свозь горящие водоросли города. И отхлынула.
Они огляделись в гостиничном номере. Скользкий косой пол. В нижнем углу – очко.
(Слушая, я вспомнил Гонготри. Хозяин предложил нам на выбор две комнаты-близняшки: одна – с видом на Ганг, другая – лицом к стене.
Первая стоила на 50 рупий дешевле. Почему? – спросили мы, отчаявшись в поисках подвоха. Единственным отличием был туалет: в той, что дешевле, туалет был европейским, в той, что дороже, – просто очко вприсядку. Оказалось, в том-то и соль. Индусы готовы переплатить, лишь бы сидеть без опоры.)
В противоположном углу комнаты – железная сетка кровати. Над нею, под потолком, голубиное окошко. И – тараканы. Каждый – как шесть солдат, несущих громадную дверь на спине. Пуленепробиваемую. Тонкие гнутые ноги в рваных портянках из-под дверей. Стройбат. Сонмы дверей, семенящих из угла в угол.
Неделю еще продержались. Затем начался затяжной нервный юз – у нее, у него, – коллапсирующее обмяканье.
Месяц спустя – Ришикеш, встреча с Амиром. Кессонное всплытие.
Выбредание в жизнь. С некоторым расхождением.
У Веры – соседняя дверь с Амиром, у Клода – с миром, по ту сторону моста.
Каждое утро в шесть они сходятся у реки и сидят, прорастая, во все усложняющихся асанах под сияющим оком Амира.
Днями – каждый сам по себе.
Клод играет на флейте – с индусами или от них в стороне, нагуливая размашистые ноги горными тропами и нежа женственные пальцы у лица, правее губ. На ощупь. Как будто там – незримое лицо, другое.
Вера – у себя в светелке. Вяжет. Цветные арабесковые коврики. Мандалы.
Одну – полгода вяжет, поет улыбкою и вяжет.
Амир рисует, мыслит, дышит, строит башню, в крыльях ходит, ест плоды и утирает сок ладонью.
А по вечерам он сидит с Верой на веранде. За столом, под лампой. И световой круг чуть раскачивается на столе между ними. Но не касаясь их, сидящих напротив друг друга в чутких вечерних одеждах.
В двух шагах за спиной Веры – ее дверь, в двух шагах за спиной Амира
– его дверь. В трех шагах от них – чуть приподнятый полог ночных джунглей; посверкиванье, подрагиванье, дыханье.
И ночь в чаепитии настоянных разговоров.
Образ его как-то соотносился с лентой Мёбиуса. Именно, что как-то.
Только начнешь соотносить – выворачивается. Ни печки, ни точки. Ни конца, ни начала; бесконечное сальто-мортале с проворотом. Не сходя с места. Да – и сила, и пластика, и гармония. И простота. Не та, что хуже воровства. И все же. Как-то все слишком гладко, мёбиусно.
Внешнее-внутреннее-внешнее… Есть шарик – нет шарика. Показываю еще раз.
Нет, не ловится. И не ловится не потому, что не уличить, а потому, что нет его там, где он стоит, куда ты смотришь.
Куда ж ты смотришь? На дерево, под которым лежу, на синие его цветочные скорлупки. А детки где? Вылупился на вылупленное. Одни скорлупки.
Ксения на днях: верю ли я, что душа бессмертна?
Нет, говорю, во всяком случае – не буквально.
Ну да, кивает, улыбаясь: в переносном смысле.
Знаешь, говорю, одна маленькая девочка в Японии четыреста семьдесят шесть лет назад вышла из дому и, наступив на цветок, приподняла ногу и стояла так, на одной ноге, глядя на него до тех пор, пока он не распрямился. Кто знает, отчасти, может быть, потому мы и сидим сейчас с тобой здесь (на одной ноге, – хотел я добавить, но промолчал). И она стоит, не догадываясь, из какой дали все это тянется. И таких девочек во времени – как звезд в небе – позади нас, впереди, не говоря уж о нас с тобой. И никакого Дяди с весами – ни доброго, ни злого. Лишь наши следы, которые тянутся по дорогам уже без наших ног, в других судьбах. Вот в это я не могу не верить. В гравитацию слов, дел, чувств, мыслей. А в бессмертье души – личной, именной – могу.
А я, говорит, верю.
И тихо совсем: ну, может быть, не в бессмертье, но в иной для нее отсчет.
Дерево какое-то инфернально-конфорочное. Синим пламенем. И никого в доме. Один попугай – на верхней ветке. И клюв разинут. Надо бы помолчать. С конца листаю. Словарик.
Ашока – беспечальное дерево с оранжево-алыми цветами.
Бетель – род перца, употребляющийся в Индии для жевания.
Валакхильи – мудрецы-небожители ростом с большой палец руки.
Гандхарвы – полубоги низшего класса, небесные музыканты.
Ганеша – слоноголовый бог, сын Шивы и Парвати.
Да, с Ганешей хороша история. Возвращается Шива из долгих странствий к жене, а у той Телемак подрос. А Шива решил – любовник, и отсек сыну голову. И еще вовремя спохватился: пока жизнь не вытекла, нахлобучил ему на остывающую шею первое, что попалось под руку. С хоботом. Кто б мог подумать, что этот мутантик станет всенародным любимцем, индийским Николкой чудотворным.
Гаруда – царь птиц и ездовое животное (вахана) Вишну.
Гаятри – "песня", жена Творца и мать четырех вед.
Дакша – сын Брахмы, соучастник творения мира.
То есть творили с сыном и с песней – как наш друг Шушелькума.
Попугай вспорхнул, тишины не вынес.
А за тем ашрамом, где полутыщеголовый старец сидит, следующий ашрам
– стена к стене, а за ним – еще и еще, и так – на километры вдоль реки, и в каждом дворе – эти медитативные бдения у головы…
А к Ксении – как ни подступался с этим вопросом, и все никак, нервничает, уворачивается. Может, я из этого состояния медитации с детства не выхожу. Что значит это невыразимо? Ох уж этот напущенный дымок-туманец. И ее не возносит, и мне лишь глаза ест.
И вышел Он, развел руками и сказал: это невыразимо. Вот и вся история о несотвореньи.
Дашагрива – "имеющий десять шей", прозвище Раваны.
Да, оба наши – и грива, и Даша.
А Амир смог. И ведь ее речь не плоше. Значит? Другой отсчет, значит, как она говорит.
Джахну – легендарный мудрец, выпивший воды Ганги.
Дхарма – бог справедливости и благочестия, часто отождествляемый с Ямой.
То есть с богом смерти – тем, кто черной петелькой выуживает души.
Очень благочестиво. Я-то думал, что дхарма… Ага, вот.
Кальпа – "день Брахмы", составляющий 1000 махаюг, или 4 320 000 000 человеческих лет; в конце кальпы происходит уничтожение мира
(пралая), затем наступает "ночь Брахмы", длящаяся столько же, сколько "день", затем новое творенье и новая кальпа.