ые гробницы, покойники сопровождаются обычно множеством медных украшений.
…Весьма важной категорией находок новоданиловского типа является боевое оружие или символы власти в виде каменной «трехчленной» булавы из погребения 24 Мариуполя, рогового молота зооморфного (?) вида из Ворошиловграда и медного молота, найденного в Петро-Свистуново.
…До некоторой степени загадочным фактом является то, что до сих пор не известно ни одно поселение, которое бы в культурно-хронологическом плане соответствовало курганным и бескурганным могильникам новоданиловского типа. …В долине Северского Донца и в Поднепровье, однако, существует категория памятников, которые, судя по составу находок, безусловно, имеют прямую генетическую связь с могильниками новоданиловского типа. Имеются в виду энеолитические клады кремневых изделий. …Гончаровский клад, например, содержит более 150 крупных ножевидных пластин, по великолепной технике изготовления, размерам и формам абсолютно аналогичных новоданиловским. Некоторые из этих пластин превращены в ножи. …Наличие в составе кладов нуклеусов, а также большого количества однотипных орудий без следов употребления, видимо, указывает на то, что перед нами клады мастеров древнего кремневого производства. Нет сомнений в том, что эта продукция предназначалась для обмена» [66, с. 311, 313, 318].
Почему-то Д. Я. Телегин решил, что речь идет о неких этнических различиях. Но как раз отсутствие «новоданиловских» поселений служит неопровержимым доказательством того, что здесь мы имеем дело с социальными отличиями, с погребениями социальной элиты индоевропейского общества [267, с. 71]. «Новоданиловские» погребения отличаются от обычных среднестоговских лишь тем, что это — богатые погребения, с явными признаками широкого участия в торговле и обмене, иногда с символами власти.
С другой стороны, в «новоданиловских» погребениях еще неясны различия между воинами и жрецами. Однако тут важным подспорьем служат материалы более поздней ямной культуры, с их достаточно богатым статистическим материалом: «Существенным, на наш взгляд, является тот факт, что погребения с повозками, в основном, связываются с 1-й обрядовой группой (скорченно на спине), а с топорами — с левосторонне расположенными погребенными… При этом инвентарь в обеих группах правителей в принципе однотипен: сосуды, украшения, производственный, ритуально-производственный инвентарь. Однако имеются и существенные различия. Так, серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77]. При этом С. В. Иванова, с одной стороны, склонна «трактовать захоронения ямной культуры с целыми проушными топорами как могилы лиц, выполнявших властную функцию», причем это были лишь зрелые и пожилые мужчины [130, с. 76, 70, 221–223]. С другой стороны, она подчеркивает, что в погребениях с повозками никакого оружия не найдено, хотя в других захоронениях оно иногда встречается; притом с повозками были похоронены не только мужчины разного возраста, но и женщины и дети [130, с. 70, 227].
Итак, социальная элита распадалась на две группы. Эти археологические материалы прекрасно согласуются с данными лингвистики и этнографии. «Характерно, что как в древнеиндийской, так и в авестийской и в кельтской традициях первые два ранга — жрецов и воинов — характеризуются одинаковыми цветами, соответственно белым и красным, при цветовом различии по отношению к третьему рангу (земледельцев и ремесленников). Такие одинаковые цветовые ассоциации у первых двух рангов в индоиранской и кельтской традициях позволяют сделать вывод о древности такого противопоставления и его принадлежности к общеиндоевропейской эпохе [1, с. 788]. При этом белый цвет однозначно соотносился с серебром, а красный — с медью [1, с. 714]. Сравним: в ямной культуре «серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77].
А теперь сравним эти факты с этнографическими данными о нуристанцах [рис. 70], которые до конца XIX века оставались варварами-язычниками и сохранили исключительно древние культурные особенности: «Наряду с военной карьерой (прежде всего количеством убитых врагов) существовала и религиозная, которую также требовалось узаконить с помощью дорогостоящих праздников. Для достижения одного из таких рангов требовалось 400 коз и 60 коров. Конечно, для посторонних и даже для членов того же клана такое гостеприимство и завоеванный с его помощью престиж могли затмить религиозную мотивацию…Устраивать праздники с целью получения религиозного ранга могли и дети» [159, с. 40].
Детские погребения составляют лишь 19,7 % всех погребений ямной культуры на юго-западе Украины (при колоссальной детской смертности; т. е. лишь меньшинство умерших детей хоронили «по-взрослому»). При том примерно половину детских погребений составляют богатые погребения с ритуальным инвентарем и украшениями, антропоморфными стелами и т. д. [130, с. 128–130]. Поэтому вполне резонно предположить в данном случае аналогию с обычаями нуристанцев. Обратим внимание, что речь идет не о прямом наследовании жреческого ранга, а о добывании его с материальной помощью родителей.
В качестве этнографической параллели обществу древних индоевропейцев иногда полезно также привлекать материалы индейцев прерий, т. е. индейских кочевых обществ Северной Америки, сложившихся в XVIII–XIX вв. н. э. — именно классических апачей, команчей, дакотов, сиу и пр., известных из фильмов-вестернов о Диком Западе. Эти индейцы приручили мустангов и стали обществом коневодов, у которых лошади были основным богатством и, так сказать, главным «орудием производства». Притом эта новая относительно однотипная культура, во многом резко отличная от предшествующих, сложилась на огромной территории за исторически кратчайший период, буквально за полтора столетия. Вероятно, подобную же революционную смену всего образа жизни пережили при переходе к коневодству и создатели среднестоговской культуры.
Естественно, у этих индейцев масса отличий от древних индоевропейцев. Начнем с того, что коневодство под прямым влиянием европейцев освоили самые разные, неродственные между собой этнические группы. Далее, они остались во многом примитивнее индоевропейцев: не освоили колеса, вместо него использовали конную волокушу. Вместо скотоводства занимались конной охотой на бизонов. Но тем не менее некоторые параллели бросаются в глаза.
Так, у индейцев прерий также сложилась система рангов заслуг, подобная нуристанской. «У кайова …постоянная щедрость необходима для поддержания ранга энгоп, однако она достигала крайней расточительности в связи с продвижением любимого сына или дочери в ранг эдеи. Эдеи — «любимцы», класс праздных людей из детей «лучших людей» — энгоп: их с детства приучали к безделью, они должны были одеваться с наилучшим вкусом, есть самую изысканную пищу, жить в самых красивых палатках. Наличие в семье «любимцев»-эдеи возвышало ее престиж» [179, с. 56].
А вот этот материал позволяет разобраться с реальным статусом «военной аристократии»: «Все мужское население степных племен делилось на несколько мужских союзов, называемых в литературе мужскими «клубами», «обществами», «военными союзами»… В то же время авторы отмечают наличие социальной дифференциации внутри каждого общества, выделение в них слоя военной аристократии. Возглавлялось каждое общество военачальником, должность которого не была наследственной, поэтому между выдающимися воинами шла постоянная борьба за эту должность…В кочевых общинах команчей существовал постоянный военный контингент, своего рода военные «ордена». Высший из этих «орденов» состоял из высших военачальников, «носящих короны из перьев орла»; второй по значению объединял военных лидеров, знаком отличия которых была шапка из бизоньего скальпа; в третий входили воины, «носящие кисточки из вороньих перьев». Последние, прикрепив к плечу и волосам кисточки, тем самым посвящали себя войне как постоянной профессии. Они всегда были в походах. Об одном воине из этой группы говорится, что он ушел в поход молодым человеком и возвратился уже пожилым. В этот «орден» вступала не имевшая семью молодежь, стремившаяся прославить себя. И если воин оставался жив, он имел право в пожилом возрасте выйти из него, совершив обряд снятия кисточки, и заняться мирными делами, пользуясь достигнутой славой» [189, с. 114–115, 118].
Во многом подобной была и социальная структура индейцев-коневодов Южной Америки, в частности, уже упоминавшихся племен гуана. Наиболее изучено их подразделение — индейцы терена, земледельцы-коневоды, которые вернулись в Бразилию и довольно успешно приспособились к современным реалиям. Они в прошлом (т. е. когда были воинственными коневодами) делились на три эндогамные социальные группы: знать Наати, рядовых свободных Вахере-Тшане и зависимых из числа военнопленных — каути. Но при этом любой мужчина, включая каути, мог войти в военный союз Шуна-Шати — из воинов, убивших врага. Из числа членов этого союза избирались военные вожди. Став членом Шуна-Шати, воин-каути мог жениться на свободной женщине Вахере, а воин Вахере мог жениться на женщине Наати и таким образом войти в число знати [282, с. 123–125]. Т. е. военная слава меняла социальный статус человека.
Не случайно многие исследователи видели главный мотив войн индейцев именно в погоне за славой [189, с. 111]. При этом становится понятной модель социальных отношений, из которых у индоевропейцев вырос социальный институт поэтов: «Индеец из племени канза, попав в стойбище оседжей, увидел на привязи несколько прекрасных лошадей. Узнав имя их владельца, он начал громко по всему стойбищу прославлять его как величайшего из воинов оседжей и делал он это до тех пор, пока не получил в награду одну из тех лошадей» [189, с. 57].