й отзывчивости русского человека
Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим. <…> Народ же наш заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее во всё двухсотлетие с петровской реформы не раз.
Название главы и предпосылаемый ей эпиграф возвращают нас к знаменитой пушкинской речи, которую Ф. М. Достоевский прочитал 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности. В самой речи и в напечатанном позже «Объяснительном слове» к ней можно выделить три важнейших положения по интересующему нас «русскому вопросу»:
а) Русский народ обладает особым качеством, которое отличает его от других народов – русская душа и русский гений «может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия». Стать настоящим русским – значит «в конце концов, это подчеркните», стать «братом всех людей, всечеловеком».
б) Для настоящего русского Европа и «удел всего великого племени арийского» не менее дороги, чем сама Россия. Русский народ, составляющий 80 млн человек, – пример «духовного единения», которого нет и не может быть в Европе, гражданское основание которой «подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков». В этой ситуации именно русский народ, по мнению Достоевского, призван «внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей».
в) «В конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону».
Воздадим должное смелости Федора Михайловича. Никто из наших духовных лидеров не отваживался сказать такое ни до него, ни после. Был, правда, знаменитый тост Иосифа Виссарионовича Сталина на торжественном приеме в честь главнокомандующих Красной Армии 25 июня 1945 года. Вождь поднял тост «за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа», назвав его наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Но Сталин в своем выступлении подводил итоги войны, и его характеристики касались ограниченного периода противостояния фашизму. Достоевский же обобщал двухвековой исторический опыт, прошедший с момента петровской реформы. Сталин выделял роль русских в братском союзе советских народов. Достоевский же указывал на уникальную роль русского народа в мировом масштабе. Разница, конечно, колоссальная.
Достоевский особо останавливается на значении петровской реформы и отмечает: «Мы не враждебно (как, казалось, должно было бы случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий». И говорит далее, что все эти два века в политике Россия служила Европе, причем не «от неумения лишь наших политиков это происходило». В самом деле, можно ли представить, чтобы какая другая европейская страна осознанно жертвовала своими национальными интересами?
Федор Михайлович ограничился только этим историческим примером, но он отнюдь не единственный. Вот историки гадают о причинах, побудивших князя Владимира крестить Русь, но почему-то совершенно не говорят о главной из них, перевесившей все остальные, вместе взятые. Она проистекает из характера русского народа, его национальной психологии. Русский человек всегда открыт миру, он стремится не обособиться, а встроиться в мировую цивилизацию. Внутри каждого русского неистребимо внутреннее желание находиться в ладу с миром, как природным, так и человеческим, социальным. Мы были и остаёмся верными космическому закону «Rta»-«роты»-Рода. Это и есть русскость, наша национальная идея. Жить за «железным занавесом», отгородиться от мирового сообщества и лелеять свою национальную самобытность или культивировать отличную от всех идеологию – не наш удел. Да, на какое-то время, в период немощи и истощения военной силы и политической воли, россияне могут замкнуться, «законсервироваться», сосредоточиться на своих внутренних проблемах и решать их, ограничив контакты с другими народами. Но это нетипично для нас, через некоторое время мы сами же, изнутри, разрушим эту «загородку».
Повторимся, ничего принципиально нового с точки зрения духовного усовершенствования личности христианство не несло. Скорее наоборот: оно отрывало человека от мира природы и «привязывало» к воле неведомого Творца. Человек становился рабом Божьим, и русские принимали такой статус не от чувства восхищения новой религией и ощущения её преимуществ, а из простого любопытства, желания попробовать то, что стало общепринятым у цивилизованных ромеев и германцев. Русские принимали христианство не от слабости своего духовного здоровья, а от излишней силы. Здесь работал наш национальный принцип: попробуем и эту «заразу» – обеднеть не обеднеем, авось даже чего-нибудь приобретём.
Конечно, всякая аналогия хромает. Но ситуация, сложившаяся в ходе крещения Руси, очень напоминает политическую перестройку, произошедшую в Советском Союзе через тысячу лет. И там, и тут верхушка государства приняла в качестве официальной идеологию, с которой она до того старательно боролась. И тогда, и в конце XX века разрушалось языческое по своей сути мировоззрение. И в те далёкие времена, как и сейчас, европейцы называли русских варварами и нецивилизованными азиатами. Обе перестройки были антирусскими по своему содержанию. И тогда, и сейчас реформаторы опирались на поддержку иностранных государств: Владимир бегал за море к варягам, а Горбачев и Ельцин смотрели в рот Дяде Сэму. Оба раза русским морочили голову разговорами об общечеловеческих ценностях и оба раза по полной программе ограбили.
Принимая Православие в X веке, европейские порядки в Петровскую эпоху и демократию «свободного» мира в конце XX века, русский народ демонстрировал свою всемирную отзывчивость. Но при этом отрицался прежний уклад жизни – соответственно языческий, староверский, советский, которые на тот момент были национально ориентированными, русскими по содержанию. Все три внешние реформы были антирусскими и сопровождались кровопролитными гражданскими распрями. Достоевский не касается этого момента, но он крайне важен в понимании русского национального характера – за нашу всемирную отзывчивость мы платим своей собственной кровью. Не счесть примеров, когда русские шли за тридевять земель выручать то братушек-славян, то братьев-европейцев. Обратные примеры отчего-то на память не приходят. Классический пример поведения наших европейских и заокеанских «друзей» – открытие Второго фронта в Великую Отечественную войну. Русские на месте англичан и американцев вступили бы в войну, как и обещали, а не тянули бы два с лишним года. Вот и вся разница между нами.
Второй тезис позиции Достоевского уже не такой очевидный, как первый. В нем, по существу, затронуты две темы, которые условно можно назвать внутренним и внешним единством русского народа. Внутреннее – это «духовное единение» 80 млн граждан Российской империи. Данная фраза вызвала полемическую реплику В. П. Воронцова в либеральном «Вестнике Европы» (1880, № 10): «Автор не однажды ссылается на восемьдесят миллионов русского народа (именно русского, потому что речь идет о русской народности). Но восемьдесят миллионов (теперь считают уже девяносто или за девяносто) составляют цифру населения русской империи, а вовсе не русского народа, владеющего идеалами; в восьмидесяти или девяноста миллионах заключено, кроме русской, множество иных народностей, кроме православных, – миллионы католиков, протестантов, евреев, магометан, сотни тысяч язычников. Собственно же русского народа полагают только тридцать пять миллионов». Еще более жестким было возражение славянофила К. Д. Кавелина в № 11 того же журнала: «Предоставляю этнографам и статистикам сбавить эту цифру на двадцать или двадцать пять миллионов; между остальными пятьюдесятью пятью или шестьюдесятью действительно поразительное единение, но какое? Племенное, церковное, государственное, языка – да; что касается духовного, в смысле нравственного, сознательного – об этом можно спорить».
Кавелин указывает, что Достоевский не уточнил непосредственно природу духа, объединяющего миллионы российских сограждан. Но ответ очевиден, в том числе и самому Кавелину, оттого он и заканчивает свой наскок достаточно миролюбиво – мол, давайте спорить. А сплачивать всю массу народа, независимо от этнической принадлежности и вероисповедания составляющих его частей, может только общий народный дух, в данном случае русский. Еще во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе» (1861) Достоевский писал: «…у нас давно уже есть нейтральная почва, на которой всё сливается в одно цельное, стройное, единодушное, сливаются все сословия, мирно, согласно, братски. <…> Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой всё сойдётся и примирится, – это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании». Писатель опять-таки не «разжевывает» свою мысль до конца, но очевидно, что именно русская народная среда выступает носителем и этого «цемента», и этого «духа». Причем в смысле внутреннего единства наш народ ничем не отличается от других народов, имеющих свой неповторимый дух нации, способный объединять в одно целое «множество иных народностей». И неправославный может быть русским по духу. Тут всё всем очевидно, разве только кроме либералов вроде Воронцова.
Другое дело вопрос внешнего единства с «великим племенем арийским». Он в тысячу раз сложнее, и тут Достоевский, бесспорно, и оригинален, и велик. В XIX веке термин «арийцы» применялся к предкам европейских народов, в наше время его заменили словом «индоевропейцы», но, по сути, это ничего не меняет. Достоевский утверждает, что русские, помня о своих глубинных корнях, считают себя частью европейской семьи народов и дорожат этим родством. Собственно, этим и объясняется наша всемирная отзывчивость. Вставляя в свою мысль упоминание об арийцах, писатель подчеркивает как древность нашего народа, так и его встроенность в пласт архаической общеевропейской культуры. Пусть европейцы забыли, что «отпочковались» от общего с нами родового древа, и высокомерно называют нас варварами. Но мы, являясь хранителями духовных основ нашего единства, и великодушнее, и мудрее. Мы не забываем о нашем родстве и оттого, а не в силу нашей глупости или слабости, часто потакаем им и в политике, и в экономике. Это наша родовая особенность, проявление русского духа. Да, мы по преимуществу глядим в рот иностранцам, но опять-таки глядим и слушаем до поры до времени. Да, мы менее склонны к прогрессу, но разве это не доказательство нашей более крепкой привязанности к древним традициям?