В своих философских прозрениях Достоевский опирался прежде всего на интуицию художника. И вполне понятно, что идейные противники требовали от него дополнительных, уже строго логических обоснований. Так, либеральный профессор и публицист А. Д. Градовский вопрошал (газета «Страна», 1880, 11 июня, № 46): «Почему стремление к «всечеловечности» и к «великой гармонии» есть и должно быть отличительным свойством русской народности – этого мы не можем понять. Мысль о братстве всех людей не есть и не может быть достоянием одного народа уже просто потому, что если бы другие народы не могли проникнуться ею, то она сама оказалась бы совершенно бесполезной. <…> Заметим еще г-ну Достоевскому, что мысль его даже не оригинальна: раньше его немецкие писатели старались усвоить германскому национальному гению идеал общечеловечности и стремления к общему братству, истекающего из лучшего знания немцами особенностей других народов. Что же нам, спорить с немцами, что мы – настоящие всечеловеки, а не они?» Вопрос об избранности русского народа – ключевой, и обосновать по-настоящему крепко и основательно мы можем только сейчас, когда ученые доказали, что прародиной Человека разумного была Русская равнина. Фактор особости был предопределен, если хотите, географией. Русская равнина была и остается мистическим центром людей белой (русой) расы, центром их притяжения. Этим, в частности, объясняется и непрерывная череда нашествий на Русь, начиная с Дария и Македонского и кончая Наполеоном, Антантой и Гитлером. Наши белые братья стремятся отвоевать у нас (нашу общую!) прародину.
Отвечая далее современным господам Градовским, необходимо указать, что мысль о братстве всех людей европейские народы выкидывали из своей головы в тот момент, когда покидали «колыбель» общеиндоевропейского единства – Русскую равнину. И это было естественно, поскольку они выбирали самостоятельное существование и начинали строить новую реальность. Воспоминания об общем «доме» и былом единстве продолжали жить только у той части русов, которые хранили верность прародине. Полезна или бесполезна мысль о братстве людей – дело отдельное, и проницать его следует, обращаясь к истории русского народа, которая в значительной степени предопределялась и этой мыслью. Что же до возможного спора с немцами, то история разрешила его однозначно и бесповоротно. Идея И. Г. Фихте о немецкости своего народа обнаружила тот поначалу непредсказуемый крен, который привел к ницшеанским крайностям в философии и к фашизму в политике. Кто-то может возразить, что этот единичный опыт «немецкости» еще не говорит о невозможности правильного воплощения идей Фихте.
Что же, тогда приведем отрывок из книги Ивана Солоневича «Народная монархия»: «Почти одновременно с немецкой колонизацией Балтики шла русская колонизация финских земель в районе нынешней Москвы. Русский пахарь, зверолов, бортник и прочие как-то продвигались все дальше и дальше на север, как-то оседали с туземными финскими племенами – со всякой Мерью, Чудью, Весью, – уживались с ними, по-видимому, самым мирным образом, сливались и – из отрезанных от всего мира болот волжско-окского междуречья стали строить Империю – и построили. Немцы, придя в Прибалтику, сразу же начали свою стройку с беспощадного угнетения местных племен – такого беспощадного, какое даже и в те кровавые времена казалось невыносимым. И вместо соседей и помощников немцы получили внутреннего врага, который семьсот лет спустя – в эпоху независимости балтийских племен – ликвидировал «немецкое влияние» под корень. За семьсот лет немцы не смогли ни ассимилировать эти племена, ни даже установить с ними мало-мальски приемлемых отношений – точно так же, как они не сумели этого сделать ни в Италии, ни в Галлии, ни в Византии, ни в Палестине, ни в России – нигде. <…> Даже немецкие историки признают тот факт, что нормальная жизнь этой окраины началась только с момента включения ее в состав Российской империи». Как видим, свои опыты по обустройству мира германцы проводили не раз и не два, причем проделывали это в самых разных частях Евразии, но доброй памяти о себе там не оставили. И немудрено, поскольку немецкость – это прежде всего следование интересам избранной нации. Прагматики-немцы, в ущерб мировому братству, никогда не поступятся собственными интересами. В этом их коренное отличие от русских. Да, в военном деле и футболе немцы великолепны. Но устроить социалистическую революцию (при наличии революционной ситуации) они убоялись. И обернулось это тем, что «сверхчеловек Ницще» пошел войной на «всечеловека Достоевского». Эх, господин Градовский, оживить бы вас в 1941 году и послать на передовую: все бы желание спорить мигом отпало…
Итак, первые два (выделенные нами) положения позиции Достоевского обнаруживают весьма крепкие основания, и мы не побоимся признать их доказанными. Третий тезис отличается от них тем, что не является утверждением, а представлен в виде вероятного прогноза. Писатель предположил, что русский народ сумеет сплотить вокруг себя другие народы в целях братского единения и «согласия всех племен по Христову евангельскому закону». Сама по себе эта мысль естественно вытекала из первых двух положений. Оригинальным моментом в ней является лишь упоминание евангельского закона, который станет духовной основой союза народов. За эту обмолвку Достоевского особо сурово критиковали оппоненты, поучая, как школьника, азбучными истинами вроде невозможности построения рая на земле. Константин Николаевич Леонтьев выпустил даже отдельную статью «О всемирной любви», в которой со строго христианских позиций раскритиковал мечту о возможном единении русских с европейским миром, чтобы, по его словам, «утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма».
В этом месте хочется сказать нечто важное, что обычно опускается при обсуждении пушкинской речи. Достоевский в ней апеллирует к христианскому учению один-единственный раз, говоря про «Христов евангельский закон». Тему эту он далее никак не развивает, и потому ясно, что это выражение можно было бы заменить другим, не имеющим непосредственного отношения к христианству. Например, общечеловеческие ценности. Достоевский говорит в своей речи о русском духе, русском характере, русской душе, русском образе, духе народа, русской самостоятельности, русской силе, силе духа русской народности, сердце русском. Вся эта терминология пришла из языческого слоя нашей культуры, из сказок и былин, для канонического христианского мыслителя она и непривычна, и непонятна. Не случайно Леонтьев говорит о «полухристианском» стремлении Достоевского объяснить гений Пушкина. Но Достоевский дает объяснение с точки зрения русского мира. Всемирная отзывчивость – свойство русского духа, для ее осознания и понимания следует выйти за рамки христианской схоластики. Это остро ощущал Леонтьев и, видимо, чувствуя неудовлетворенность своими опровержениями, через пять лет снабдил свою статью достаточно объемистым примечанием. Интересно начало его заключительного абзаца, где он пишет: «Что-нибудь одно из двух – или я прав в том, что эта речь промах для такого защитника и чтителя Церкви, каким желал быть Ф. М. Достоевский, или я сам непроницателен в этом случае до невероятной глупости». Задела, задела пушкинская речь нашего выдающегося соотечественника! Он так и не согласился с заложенными в ней мыслями, но все-таки признал их новизну и бесспорную значимость. Оттого и не давали они ему покоя.
Пушкинская речь – гражданский подвиг Достоевского. Подводя итоги полемике, вызванной ею, он писал в «Дневнике писателя» в январе 1881 года: «Я про будущее великое значение в Европе народа русского (в которого верую) сказал было одно словцо прошлого года на пушкинских празднествах в Москве, – и меня все потом забросали грязью и бранью, даже и из тех, которые обнимали меня только за слова мои, – точно я какое мерзкое, подлейшее дело сделал, сказав тогда мое слово. Но может быть, не забудется это слово мое». Не забылось, добавим мы, и еще не раз прозвучит!
Глава 15. Особенности русского природоведения
В науке я прослыл поэтом,
Среди поэтов я – ученый…
Природоведение – понятие более широкое, чем естествознание. Ведение – это не только знание, но и нечто большее: особые ощущения и предвосхищения, основанные на житейском опыте и врожденном (бессознательном, иррациональном, интуитивном) мировидении. Природоведение содержит естествознание в качестве составной части. Народные приметы о погоде и астрологическая статистика тоже относятся к природоведению, но это не естествознание. Можно сказать, что естествознание – это природоведение в «узком» (научном) смысле.
Естествознание – универсальное знание о Природе, оно вненационально. Этого нельзя сказать о природоведении. Помимо научной составляющей (естествознания) оно содержит также культурологическую компоненту, которая уже имеет этническую окраску. Дух и традиции народа накладывают свой отпечаток на восприятие Природы. Поэтому природоведение национально, или, точнее, оно не исключает наличия национальных особенностей природо-видения.
Для русских Природа – святыня. Мало кто из нас об этом задумывается, но это едва ли не важнейшая черта русского менталитета. Она оформилась в дохристианские времена. В языческую эпоху русские почитали священный закон «роты». Слово «природа» – русское по происхождению и означает бытие «при Роде», то есть созданная и охраняемая им данность, явь.
В каждом русском человеке продолжает жить языческое мироощущение, связанное с особым культом Рода и При-Роды – «супруги» (!) Рода. Почему, к примеру, русские люди так трепетно относятся к стихам Сергея Есенина? В чем заключена их магия? Тут присутствует загадка, которая и служит своеобразным «ключиком» для вхождения в мир русской идеи. Поэзия Есенина воскрешает «формулы» закона «роты», это живая «вода», возвращающая родовую память, способность думать и мыслить по-русски. Очеловеченная Природа, мир живых сущностей, окружающий человека, – это и есть русский взгляд на мир. Редкая наша народная песня не обращается к природным образам. Некоторые из них попросту являются задушевным разговором с животным, деревом, рекой. Та же традиция наблюдается и в текстах современных эстрадных песен («Там, где клен стоит над речной волной», «Кто тебя выдумал, звездная страна?», «Я мечтала о морях и кораллах» и т. д.). Попробуйте сопоставить с ними переводы текстов иностранных западных песен. Разница будет очевидной: ничего подобного там вы не обнаружите!..