Конфликт с ними грозил обернуться новой колониальной войной, и рассчитывать на помощь в ней со стороны России не было оснований. Опыт войны за австрийское наследство и Семилетней войны доказывал, что даже если военные действия будут перенесены в Германию, надеяться на то, что Россия будет эффективно защищать там английские интересы, и прежде всего Ганновер, не следует. Уязвимыми были позиции Великобритании на Пиренейском полуострове, так как главный союзник, Португалия, могла стать жертвой испанской агрессии, но здесь рассчитывать на действенную помощь России и вовсе не приходилось. Робертс считал, что традиционные обвинения историков в адрес британских политиков 1760-х гг. в недальновидности и некомпетентности сложились на основе знания той ситуации, которая возникла через десять лет, с началом Американской войны. Даже если бы к тому времени существовал союз между Англией и Россией, вряд ли можно предположить, что Англия получила бы из России войска в количестве, необходимом для ведения войны на американском континенте. В лучшем случае можно было рассчитывать на ограниченное количество солдат, причем на коммерческой основе. Трудно было ожидать пользы и от русского флота, «построенного не из самой высококачественной древесины, плохо организованного, еще хуже управляемого, не подготовленного для дальних экспедиций» <45>. Робертс делал однозначный вывод: «В сущности, они (английские министры – А. С.) были правы, когда, в конце концов, пришли к заключению, что отношения, основанные на взаимном добром согласии, и единство интересов предпочтительнее, чем союз, в котором или одна, или другая сторона должна пожертвовать принципами, которые считала для себя важными» <46>. Такое же мнение высказал и другой английский историк Кристи: провал попыток англо-русского союза в принципе не нанес ущерба интересам Великобритании, так как ни при каких обстоятельствах он не мог дать ей реальной пользы <47>. По-иному оценивал роль британских министров Блэк. Он прослеживал в их действиях стремление к «изоляционизму». В отличие от 1713 г. торийские министры 1760-х гг. «демонстрировали неготовность идти на компромисс с иностранными державами, что, возможно, было следствием влияния «патриотического» общественного мнения» <48>. Мнение Робертса по данному вопросу представляется предпочтительным.
Последнее прямое предложение заключить союз последовало в Петербург от государственного секретаря Рошфора в 1770 г. При этом предполагалось, что Англия готова пойти на финансовые затраты для поддержки «колпаков» в Швеции, однако ситуация к этому времени изменилась. Как заметил Робертс, «с точки зрения Екатерины II теперь имелись гораздо более срочные и важные задачи, чем союз с Англией: мир с Турцией и его условия; подготовка к разделу Польши. Поэтому стало гораздо важнее, как поведут себя Австрия и Пруссия, а союз с Англией может подождать. Ждать пришлось почти четверть века» <49>. Желая в полной мере воспользоваться плодами побед над Турцией, Екатерина даже противилась попыткам англичан посредничать при заключении мира с ней. На реляции посла Чернышова, где говорилось о желании Англии примирить Россию и Турцию, она записала следующее указание Панину: «Берегитесь, чтобы эти вертуны-англичане не вздумали бы навязать вам при первом случае мнимый мир, который вы должны будете отвергнуть. Лучше всего будет просить их не вмешиваться таким горячим образом. Друзья и недруги нам уже завидуют из-за выгод, которые мы можем иметь, и приобретение одной только пяди земли на Черном море совершенно достаточно для возбуждения зависти англичан, которые преследуют в эту минуту мелочные интересы и которые всегда останутся лавочниками» <50>.
После заключения Парижского мира отношения между Великобританией и Францией продолжали оставаться напряженными. В отличие от 1710-х гг., за миром не последовало сближения. Главный министр Франции герцог Шуазель думал о реванше, и международная изоляция Великобритании благоприятствовала его планам. Наиболее острый характер приобрел кризис в отношениях между двумя странами, связанный с аннексией Францией Корсики в 1768 г. Высадка французских войск на Корсике поставила британское правительство перед необходимостью определить свои позиции. Между тем сначала в министерстве царила растерянность. Об этом свидетельствуют донесения А.Мусина-Пушкина, относящиеся ко времени начала кризиса. В мае 1768 г. он сообщал, что известие об отправке французских войск было воспринято в Лондоне «с неудовольствием», но, в то же время, замечал: «Не видно еще, чтоб хотели здесь с надлежащей серьезностью настоять на отмене отправления туда французских войск» <51>. Через месяц он писал, что лорд Шелборн «наблюдает по делу высаживания французских в Корсике войск такую обычайную ему скромность, что едва только и в разговор о том вступает. А между тем известно здесь, что заключенный с Генуэзской республикой Францией трактат подписан» <52>.
Причиной «скромности» английских политиков в «корсиканском деле» было отсутствие в правительстве единства. Дж.Рамзей подчеркивал, что британский кабинет «представлял собой клубок противоположных мнений и борющихся интересов» <53>. Чэтэм и его сторонники стояли за военную линию, за принятие самых решительных мер давления на Францию. Шелборн полагал, что вторжение французов на Корсику может явиться началом новой схватки, в которую Франция вознамерилась вступить, чтобы покончить с Англией, что это начало реализации плана, задуманного Бурбонами. Чэтэмитам противостоял Бедфорд со своими сторонниками, выступавшими против того, чтобы вступать в войну «из-за маленького острова». Бедфорд и Веймут открыто встречались с французским послом Шателе, который подсказывал им аргументы против сторонников «военной линии». Раскол был преодолен не ранее второй половины июня, когда верх взяла точка зрения Бедфорда, хотя продолжали звучать опасения, что захват французами Корсики приведет к ущербу для британской торговли в Средиземноморье. После июня корсиканский вопрос оставался предметом разногласий в парламенте и правительстве. А. С. Мусин-Пушкин отметил в ноябре 1768 г., что правительство продемонстрировало «удаление свое от принятия серьезных к Франции мер из опасности замешать английскую нацию в новую опять войну, которая желательна здесь как военным и морским, так и большой части купечества и фабриками живущим» <54>. Именно тогда было дезавуировано указание Шелборна об отзыве английского посла Рошфора из Парижа. Поскольку оппозиция постоянно атаковала правительство из-за Корсики, в августе 1769 г. правительство подготовило весьма умеренно составленную декларацию, по поводу которой граф Чернышов писал в Петербург: «Рошфор (ставший государственным секретарем – А. С.) сильно всех уверить старался, что здешний двор делает оную не в том разуме, чтобы грозить французскому, чего бы, кажется, и говорить не для чего, ибо то заключить можно и из того, что она столь мало значит и сделана для того только, чтобы отнять причину у оппозиции тем их попрекнуть, что в молчании все то оставили, однако Бог знает, избавятся ли они или нет» <55>.
Вопрос о корсиканских событиях был вновь поднят в начале 1770 г., когда оппозиция во главе с Чэтэмом внесла билль о дополнительном наборе моряков во флот. «При подкреплении предложения сего лорд Чатам особливо изъяснялся о робком, покорном, снисходительном и пассивном поведении министерства во время начатого и доконченного несправедливого французского на Корсику нападения: посему де Французской и Гишпанской дворы не только вздумать, но и увериться могут, что могут они посметь нарушить общую тишину, не опасаясь сильного со здешней стороны супротивления», – сообщал Мусин-Пушкин в донесении Екатерине II <56>. Хотя «мнение сие подкрепляемо было не только лордом Шелборном, но и всей оппозицией», правительство отвечало, что достоверных сведений о «недоброжелательных бурбонских дворов противу Англии намерений» не имелось, поэтому «приумножение матросов было бы не только безвременно, но могло бы оное подать народу повод к опасению скорой войны, а Франции предлог к жалобам за такой намеряемой со здешней стороны разрыв» <57>. Как видим, во время корсиканского кризиса отчетливо выявились две политические линии в отношении к Франции: примирительная, приверженцы которой не хотели доводить проблему до состояния военного столкновения, и выступали за сохранение мира, и воинственная, которую наиболее последовательно выражал Чэтэм, допускавший вступление в войну с целью изгнания французов с Корсики. Хотя билль об увеличении числа моряков был отвергнут парламентским большинством, несомненно, что поражение в корсиканском кризисе стало одной из важных причин отставки правительства Графтона.
Другой острый внешнеполитический вопрос, привлекший широкое общественное внимание, касался отношений с Испанией. Кризис по поводу Фолклендских (Мальвинских) островов 1770– 1771 гг. был первым внешнеполитическим кризисом, с которым столкнулось правительство лорда Норта. Эти острова, считавшиеся владением Испании, не были заселены. В 1764 г. на одном из них возникло британское поселение Порт-Эгмонт. Здесь же находился британский 16-пушечный шлюп «Быстрый». В феврале 1770 г. два испанских корабля вынудили его покинуть бухту, а в начале июня губернатор Буэнос-Айреса дон Фр. Букарелли прислал солдат, которые заставили английских переселенцев капитулировать. Первые известия о произошедших событиях «Быстрый» доставил в Англию в июне, что сначала не вызвало большого волнения, однако уже в конце осени разразилась политическая буря. Вопреки мнению некоторых скептиков, утверждавших, что Фолкленды для Англии бесполезны (например, С. Джонсон в памфлете «Thoughts on the Late Transactions Respecting Falkland’s Islands»), большинство политиков и публицистов заявили, что национальные интересы и престиж подорваны. Особенно резко выступил, как обычно, Чэтэм: «Я призываю нацию ускорить события и вступить в войну. Мы за мир, но за мир не сфабрикованный, а достойный и безопасный» <58>. Правительство Норта оказалось в сложном положении. Норт не был готов идти на военный конфликт, хотя казалось, что возможности мирного урегулирования отсутствовали.