.
Трагически звучат слова критика А. Немзера: «В повести Владимова нет свободных и безвинных – лагерная жизнь корежит человека, лагерное существование искорежило душу страны. Руслана отравили ядом ненависти, той ненависти, что выработана не им – "двуногими". Люди, мучающие других людей, люди, отказывающиеся от души и совести, люди, переставшие быть людьми, непременно погубят все живое. Природа напитывается нашей мерзостью – и мстит. Мстит страшно – и прыжок Руслана, его кровавый оскал, его издыхающая ярость – предвестие. Предвестие тех катастроф, что мы выковали своей человечностью»203.
Сейчас слова «лагерь», «проволока», «шмон», «вышка», «вертухай» въелись в сознание русских людей, как будто все они «дети ГУЛАГа». Но литература именно потому и чудо, что она помогает освободиться от психологии ГУЛАГа, от стандартов мышления. Об этом поведал нам сатирик В. Войнович. Чудовищные нелепости, о которых идет речь в «Чонкине», порождены уродливым государственным (тем самым «прекрасным»!) строем, о котором грезит умирающий на свалке Руслан. Свои надежды на иную жизнь, жизнь без идеологических стереотипов, писатель связывает с нравственным миром своих наивных, чистых героев – Ивана Чонкина и Нюры, людей непосредственных, не отравленных ядом веры. Говоря здесь о вере, мы имеем в виду то, что Эрих Фромм называл иррациональной верой: верой в человека или идею, основывающуюся «на подчинении иррациональному авторитету», «на подчинении силе, которая воспринимается как неодолимая, всезнающая и всемогущая». Вера Чонкина и Нюры совсем в другом, и, исходя из предложенной выше классификации, мы можем назвать ее рациональной. Не будем говорить здесь о мышлении и суждениях, ибо они, по Э. Фромму, не составляют единственной области опыта, в которой проявляется рациональная вера. В сфере человеческих отношений такая вера является непременной чертой всякой серьезной дружбы или любви. «Иметь веру» в другого человека – это значит верить в его возможности, быть уверенным в нем, в самой сути его личности, его любви. Что касается любви, то здесь имеет значение вера и в собственную любовь, ее способность возбуждать любовь в другом человеке, и в ее постоянство. Основа рациональной веры – созидательность; жить своей верой значит жить созидательно204.
Но вернемся к В. Войновичу. Кто сказал, что анекдот и правда – две вещи несовместимые?
Если Г. Владимов писал о трагедии преданности, то, читая В. Войновича, мы переключаемся на комедию преданности. Солдат Иван Чонкин, ведущий свое происхождение от Ивана-дурака, предан приказу, предан своей службе. Автор «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Даль определял глагол «служить» следующим образом: «Служить… быть орудием, средством для цели, идти в дело, на дело; быть нужным, надобным»205. И если для Руслана Служба есть подлинное существование (а отсутствие Службы – жизненная катастрофа), для Чонкина Служба есть долг солдата. И в полную меру отпущенных ему способностей он этот долг исполняет.
Вдумываясь в положение вещей, обрисованное в романе, надо иметь в виду, что начиная с 1930-х гг. наше общественное сознание трансформировалось в так называемое «новое сознание» – атрибут «нового человека», в формировании которого значительную роль сыграла Система (прежде всего в лице ее репрессивных и пропагандистских органов) и принимал непосредственное активное участие сам Вождь, выступающий в роли главного «инженера человеческих душ». Одна из черт такого сознания – слабо развитая или даже вовсе атрофированная ориентация на самостоятельное принятие решений; сознание иждивенческое, пропитанное духом конформизма, рассчитывающее на тотальную опеку «сверху», презирающее «своеволие» личности.
Потому-то многие из персонажей Войновича «знают лишь установку (она побуждает исключить из партии председателя колхоза, ради спасения урожая прекратившего в плохую погоду работать) да еще сопряженный с ней личный интерес. Он-то и есть главная движущая сила, отчего к любой перемене установки эти люди наперед готовы», – пишет Поэль Карп206. И его мнение разделяет критик Н. Иванова: «Если Чонкин предан присяге и не может бросить самолет (сломанный и бесполезный), если Нюра предана своему Чонкину и, ничего не боясь, готова последовать за ним куда угодно, то такие, как капитан Миляга, играют лишь комедию преданности, а на самом деле предают все свои „убеждения“ при первой угрозе»207. И действительно, глава местного Учреждения капитан Миляга, по оплошности приняв войска, до которых он, удрав от Чонкина, добрался, за немецкие, старательно вопит: «Хайль Гитлер! Сталин капут!» – и торопится рассказать о том ущербе, который он нанес советской стороне, расстреливая без разбора и коммунистов, и беспартийных.
По мнению И. Виноградова, автора критической статьи «Ваня Чонкин возвращается из эмиграции», книга Войновича «замечательна, прежде всего, мощью того собирательного образа, который создают на ее страницах бесчисленные ее персонажи, со всех сторон обступающие Ваню и Нюру, – все эти оголтелые редакторы, которые сдвигаются в разуме при виде какой-нибудь нелепой опечатки во вверенной им газете, и все эти оборзевшие от собственной подлости прокуроры, в истерике разыгрывающие сцены расстрела собственных несчастных жен; пламенно бдительные члены всяческих бюро, изобличающие неосторожных простаков в злостной антисоветщине, все эти ревностно подвизающие Там, Где Надо, доблестные капитаны Миляги…»208.
А вспомним знаменитую доярку, получающую ордена за внедрение нового метода доения коров путем дергания их за четыре соска одновременно, или поэта, подыскивающего слова для очередной патриотической оды: «…но та-та в таком-то бою – Я тоже когда-нибудь лягу – За родину тык-скыть свою»209.
Не правда ли, совершенно как в поэме Гоголя, где, как считает критик П. Николаев, «зафиксировано противоречие между внутренним ничтожеством и весьма высоким социальным положением личности», а «сам страх – символ состояния людей – принял фаталистический характер. Неотступный, почти мистический страх перед начальственной силой или даже любым деянием и словом, выходящими за рамки привычного»210.
Чтобы развить эту мысль, вспомним героя повести А. Платонова «Город Градов», написанной еще в 1920-е гг. Бюрократ Шмаков умер от истощения на большом социально-философском труде «Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия». Можно с уверенностью сказать, что такой «абсолютный гражданин» и появился ко времени действия романа Войновича в миллионах копий. Подобный гражданин не способен вести себя как критически мыслящая, свободная, автономная личность. Этот гражданин готов без малейших колебаний одобрить любое решение партии и государства, даже если из двух одновременно одобренных им решений одно противоречит другому и оба – здравому смыслу.
Наверное, утрата простого нравственного чувства, омертвление души от совершаемых жестокостей и ведут к утрате здравого смысла. И тут не важно, что чему предшествовало. Сердце и ум – одно целое. Притупление нравственных чувств ведет к затемнению мозгов. А там уже нет Человека.
Эпиграфом к «Ревизору» Гоголь взял старинную русскую пословицу «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Сатирическое произведение – это зеркало, глядя в которое человек содрогается от стыда и ужаса, если в этом человеке, конечно, еще не все человеческое утрачено. Говорят, что в сталинские времена для заключенных в зоне самой дефицитной вещью считалось зеркало. Наверное, это не случайно. Человека, который забыл свой облик, забыл себя, проще всего превратить в покорного раба. (Страна рабов – так говорил о России Лермонтов. Рабы, сверху донизу все рабы – так говорил о россиянах и Чернышевский…)
Если же задаться целью превратить весь народ в послушное, безропотное стадо, надо первым делом лишить его своего отражения. Сколько лет были занавешены прекрасные зеркала – наши литература и искусство!
Сколько лет от людей скрывалось то, о чем поведали нам Г. Владимов и В. Войнович: дрессировка сознания людей ведет к стандарту мышления, к обезличиванию человека, к нравственному кризису.
«Что мы сделали, господа, с собственными душами?» – кажется, вопрошают их книги. А ведь еще в начале прошлого века русский писатель Д. С. Мережковский написал нашумевший памфлет-пророчество «Грядущий Хам», центральной идеей которого можно, пожалуй, назвать следующую мысль: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь – рабства и худшего из всех рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт – уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий князь мира сего, Грядущий Хам»211. По сути, рабство и хамство для Мережковского – синонимы антисвободы. Ему удалось выразить очень глубокую мысль: попрание свободы всегда создает угрозу пришествия «Князя мира сего, Грядущего Хама». Во все времена, когда свобода становилась прерогативой лишь владык, императоров, диктаторов, тиранов, над людьми нависал призрак «Грядущего Хама». И этот Хам антисвободы может быть кровавым, чудовищно страшным.
Исследуя растлевающее влияние сталинской идеологии на человеческие души, известный историк Д. А. Волкогонов пишет: «Люди полагали, что тяготы, репрессии, лишения – все это историческая плата… за достижения в будущем "земли обетованной". Сталин спекулировал на этой святой вере… Насилие использовалось как универсальное средство решения всех проблем… Народ не отступил от своих идеалов, потому что верил. …Люди поверили, и с этим связана их духовная жизнь. Человека, который глубоко поверил, почти невозможно переубедить»