М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 19 января 1933
156 Avenue de Versailles XVIe
19 Января 1933 г.
Дорогой Василий Алексеевич.
Искренно Вас благодарю, - Вы сама любезность. Рад, что Шаляпин[104] уже поправляется, а обойтись без гриппа теперь в Париже никому нельзя.
Шлю Вам сердечный привет.
Ваш М. Ландау-Алданов
Автограф. HIA.2-11.
И.А. Бунин и М.А. Алданов. 1930 г.
Фото предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.
1934
М.А. Алданов - B.A. Маклакову[105], 12 июня 1934
12.VI.34
Дорогой Василий Алексеевич.
Вчера вечером получил Ваше письмо, сегодня побывал у Мережковского. Оказалось - недоразумение. Д. Серг[еевич] [Мережковский] сегодня же Вам напишет о нем, а Злобин[106] (его секретарь) заедет к Вам за деньгами. Детердингам[107] напишет благодарственное письмо М. Цетлина. (Я - первый подписавшийся только по алфавиту). Пишу Вам с почты - поэтому [два слова нрзб.] и неразборчиво.
Кстати (или некстати) Ел[изавета] Аким[овна] мне сказала, что Миронов Вам не послал билета на свой вечер[108]. Неужели не послал Марье Алексеевне?!! Все билеты рассылал, естественно, он. Но Вам - какой же билет? Ведь Вы предназначались председателем и, если я правильно Вас понял (тогда, у Альперина[109]), Вы, скрепя сердце, согласились. Председателям и докладчикам Миронов билетов не посылал. Мы Вас ждали, - очень жаль было, что Вы не пришли и что не было председателя. Моро говорил прекрасно.
Сердечный привет Марье Алексеевне и Вам.
Ваш М. Алданов
Автограф. HIA.2-11.
И.А. Бунин и М.А. Алданов. 1930 г.
Фото предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.
1935
М.А. Алданов - В.А. Маклакову[110], 14 сентября 1935
14.IX.35
Дорогой Василий Алексеевич.
К сожалению, я не все разобрал в Вашем письме. Но главное разобрал. Искренно Вам благодарен. Если разрешите, при встрече попрошу у Вас уточнения Вашей поправки. Мне казалось, что Вы и самый эпизод с Карабчевским[111] рассказали нам для характеристики его отношения к делу защиты и к роли адвоката?
Шлю Вам самый искренний привет. Еще раз очень благодарю.
Глубоко уважающий Вас М. Алданов
Автограф. HIA.2-11.
1937
М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 2 мая 1937
11 rue Gudin, XVI 2 мая 1937
Дорогой Василий Алексеевич.
Я сейчас пишу для «Сегодня» статью о Ваших воспоминаниях[112]. Пожалуйста, сообщите мне, можно ли упомянуть в ней о Вашем рассказе, - как Вы беседовали в 1917 году с генералом Алексеевым[113]. Помнится, он признал невозможным сотрудничество с Романовыми (с кем именно?), ссылаясь на то, что «лучше их знает», чем Вы, и предпочитает работать с общественностью; а Вы ответили, что общественность Вы лучше знаете и боитесь, что и с ней будет трудно. Так?
Разумеется, если Вы найдете, что печатать это неудобно, то я ни одним словом об этом и не упомяну[114]. В противном же случае, пожалуйста, напишите мне, верно ли я излагаю эту интереснейшую беседу, и когда именно, где и по какому в точности поводу она происходила. Заранее искренно Вас благодарю и прошу простить, что отнимаю у Вас время.
У меня почерк не намного лучше Вашего, и я теперь все письма пишу на машинке, - не удивляйтесь. Шлю Вам сердечный привет.
Глубоко уважающий Вас М. Ландау-Алданов
Машинопись. Подлинник. HIA.2-11.
B.A. Маклаков - M.A. Алданову, 22 мая 1937
Париж, 22 Мая 1937 г.
Дорогой Марк Александрович,
Боюсь, что у Пти[115] разговаривать неудобно; а мне хотелось Вам кое-что высказать. Не по первой части, здесь я поневоле безмолвствую. Если бы я соглашался, я бы уподобился Грузенбергу[116], если бы я стал спорить, я бы вспомнил изречение Лярошефуко[117] [так!]: «le refus des louanges est le désir d'être loué deux fois»[118]. Но по второй части мне хочется кое-что уяснить. Конечно, не для печати, а для Вас самих, во-первых; во-вторых, отчасти, и для меня самого, ибо если «мысль изреченная есть ложь»[119], то мысль невысказанная есть ровно ничего; а в-третьих, то, что я Вам скажу, может быть, для Вас будет интересно, если Вы когда-нибудь будете писать мой настоящий некролог.
Вы предполагаете, что я переменился, и интересуетесь знать, до какой степени. За это предположение говорит и видимость, и, если позволите сказать, общее мнение. Но я по совести думаю, что это ошибка и что Вы были гораздо ближе к истине, когда в первой половине обмолвились фразой «да и принадлежал ли он к левому лагерю». Я всегда сознавал необходимость обоих принципов, которые составляют государственную антиномию, и которые для краткости обозначу Вашими терминами «права человека и империи». Они противоречивы, но оба необходимы. Мы все достаточно видели, к чему приводит империя, которая пренебрегает правами человека; таков был наш старый режим, теперь фашизмы разного рода. Но я отлично понимал, и очень давно, к чему приводят одни права человека; я был близок к толстовцам, а студентом целое лето к анархисту Реклю[120]. Я инстинктом понимал, в чем они не правы. Освободительное Движение, I-ая Дума, 17-ый год - это все примеры того, что делают права человека, если они забудут об империи. Но нет спасительной формулы к примирению обоих начал; нет универсального компромисса; грань между обоими принципами постоянно передвигается как в зависимости от внешней обстановки (мир, опасность, войны, война), так и от степени общественной культуры, потому что можно иметь далекие идеалы, но вопрос о том, что нужно и почему нужно сейчас, решается не благородством наших идей, а грубыми фактами жизни. Тут политические деятели поневоле уподобляются докторам.
А отсюда и вопрос тактики. Если все дело в степени культуры в широком смысле этого слова, то она достигается только медленным воспитанием, известными навыками, а не насилиями и приказами. Тут еще больше нужно знать, что возможно, а не только то, что нужно и что желательно. Вы, который знаете французских ораторов, может быть, припомните пассаж Гамбетты[121] об оппортунизме, не помню, в какой речи, который кончается словами: «Vous pouvez tant que vous voules appliquer à cette politique une épithète malsonnante et même initelligible, je vous dirai que je n'en connais pas d'autre: car c'est la politique de la raison, j'ajouterai même la politique du succès»[122].
Эти несложные мысли составляют то, что Вы называете «золотым фондом»; они у меня остались и теперь, как были тогда, даже в студенческую пору. Меняться, пожалуй, могло только одно: понимание фактической обстановки [и] степени нашей некультурности и неподготовленности. Но можете ли Вы сказать, что доктор изменил свои взгляды и понимания, если он считает организм больного более слабым, чем считал его раньше. Все мои нападки на общественных деятелей либо характера тактического, ибо они преследовали не la politique du succès, или иногда программного, ибо в защите прав человека они доходили до забвения прав империи. И в моей книге[123] напрасно было бы искать чего-нибудь другого; принципиального характера она поэтому не носит.
А теперь два слова о частностях. Я уже заговорил с Вами о четырехвостке[124], которую Вы напрасно смешали с всеобщим избирательным правом. Впрочем, именно в этом пункте, если хотите, с моей стороны некоторые перемены. Прежде я считал только Россию не готовой для четырехвостки; а сейчас я считаю ее одним из заблуждений всякой демократии. Отрицаю я только прямые выборы, сохраняя их многостепенными по образцу Советов. Не каждый человек может судить о нуждах государства, но почти каждый о нуждах своего дома или своей улицы. Я бы открыл всеобщее избирательное право для самой мелкой самоуправляющейся единицы. Люди, которые будучи так выбраны надо считать доступными не только их уму [так!], но и уму их избирателей, опытом жизни покажут способнейших. Им и предоставлено будет право выбирать и в более крупную единицу, уезд, потом губернию, область и, наконец, имперский парламент. Таким образом, чтобы быть депутатом, нужно пройти через целую школу и ряд выдвижений. Не будет возможно то, что происходит сейчас, что вчерашнее ничтожество возносится до вершин политической лестницы. Конечно, это многим закроет дорогу, но это зло бесконечно меньшее, чем то, которое происходит от быстрых политических карьер. Ведь раньше чем командовать армией, всякий военный командует взводом, ротой, полком и т. д.; это необходимая для него подготовка; почему же для политика это считается ненужным. Быстрых карьер вообще не делают честными путями; всякий нувориш в лучшем случае только спекулянт, удачно сыгравший на бирже, в худшем же - вор и обманщик. Так и политик, который сразу попал к верху, попал, наверное, за то, что он лгал своим избирателям, льстил их страстям и т. д. Когда говорят о необходимости подготовки, возражают насмешкой: «вы считаете, что человеку нельзя позволять купаться, покуда он не научится плавать; это остроумно, но раньше, чем купаться в океане, можно учиться плавать в купальных и других безопасных учреждениях»; это нужно было бы сделать с политикой, она была бы менее эффектна, менее завлекательна для честолюбцев, менее эстетична, если Вы хотите, но гораздо более серьезна и прочна. Но обратите внимание, что в моей книге этого вопроса я совсем не касаюсь, потому что для нас он решался еще проще.
Еще два коротких замечания. Вы неправильно свели мои упреки к общественным деятелям, не поддержавшим Витте, потому что они не пошли в его кабинет. Дело было тогда совсем не в этом; я нисколько не настаивал, чтобы они шли в его кабинет; более того - я согласен и с Вами, и с Милюковым, что это было и невозможно, да и не нужно. Упрекаю я их за другое; Витте, очутившийся в несвойственной ему роли созидателя конституции, просил их совета, что ему делать, и просил их помощи, которая могла быть гораздо разнообразней, чем вступление в кабинет. И в совете, и в помощи ему отказали, требование Учредилки и опубликование всех деталей их разговоров было именно отказом в такой помощи[125]. Если хотите, тут и обнаружилось лишний раз, что либералы думали только о правах человека, а не об империи.
И последнее. Вы вслед за Керенским[126] меня упрекнули, будто я нашел, что конституция пришла слишком рано[127]. Такое слово у меня действительно имеется в 3-м томе, поэтому формально Вы правы; и все-таки это недоразумение, в самом этом месте 3-го тома я смягчаю эту мысль оговоркой - «как это ни парадоксально сказать»; значит, я сам это считаю не утверждением, а парадоксом; конечно, конституция запоздала. Моя идея в том, что, несмотря на такое запоздание, она застала нас, русское общество, неподготовленным; мы требовали конституции, а когда она пришла, у нас не было даже политических партий. Единственно в этом смысле я и сказал, что она пришла слишком рано. Представьте, что гости пришли с опозданием к назначенному часу, а хозяйка все-таки оказалась не готова, повар тоже; я бы сказал, как это ни парадоксально, гости пришли слишком рано.
Вот Вам несколько главных замечаний; остальных писать не стоит, да их и немного.
Машинопись. Копия. HIA. 2-11.
П.Н. Милюков в рабочем кабинете. 1930-е гг.
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 21 декабря 1937
11 rue Gudin, XVI
21.XII.37
Дорогой Василий Алексеевич.
Сердечно Вас благодарю за такую любезность, - за особое сообщение об этой встрече, при этом столь интересное. Я, кажется, разобрал почти все, но, к сожалению, кроме одной из наиболее существенных строк - в конце. Спрошу у Вас о ней разъяснений при встрече. В будущем году? Не будете ли на воскресном балу?
Шлю Вам самый искренний привет. Кланяйтесь Марье Алексеевне.
Ваш М. Ландау-Алданов
Автограф. HIA.2-11.
Письмо М.А. Алданова к В.А. Маклакову. 21 декабря 1937 г.