В.А. Маклаков, A.C. Альперин, A.A. Титов, М.М. Тер-Погосян - СВ. Паниной, М.А. Алданову, А.Ф. Керенскому[157], 8 декабря 1944
Париж, 8 декабря 1944 г.
Госпоже Софии Паниной[158]
Господину М. Алданову
Господину А. Керенскому
Дорогие друзья.
Мы недавно получили письма от всех вас, и мы очень тронуты вашим вопросом о том, чем вы могли бы нам помочь. Как мы уже писали Ал. Ф., Центральный офис по делам русских беженцев был восстановлен под руководством В.А. Маклакова при содействии Альперина, Ступницкого[159], Тер-Погосяна[160] и Титова. Недавно состоялось собрание, организованное нашим Комитетом.
Присутствовали представители всех прежних организаций (за исключением тех, которые сотрудничали с немцами). Они приветствовали деятельность нашего Офиса, которая состоит в различных формах содействия русским беженцам. Офис признан французскими властями и Управлением Верховного комиссара Лиги Наций. В.А. Маклаков будет назначен директором Офиса. К сожалению, исчезли все лица, управлявшие национальным фондом[161], на средства которого прежде содержался Офис. Бернацкий[162] и К.К. Миллер[163] умерли, а их преемник пропал (он жил в Нормандии и не вернулся в Париж после освобождения). Таким образом, мы вынуждены собирать средства среди здешних русских. Это довольно затруднительно, так как мы не можем принимать деньги от дельцов, наживших состояния на сотрудничестве с немцами. Мы были бы очень вам обязаны, если вы могли бы организовать комитет и собрать средства для финансирования деятельности Центрального офиса по делам русских беженцев во Франции. Средства, собранные вами, должны быть помещены на особый счет и размещены в США до окончания войны. Нам нетрудно будет найти здесь лиц, которые смогут авансировать нам эквивалентную сумму, как только вы сообщите нам о количестве собранных средств и имена попечителей.
Что касается помощи интеллигенции и детям, доктор Долгополов[164] (Земгор) занимается самой важной работой. Он находится в тесном контакте с нашим Офисом. То же относится и к госпоже Софии Зёрновой[165], одной из наших сотрудниц. Господин Роговский[166] является нашим представителем в Ницце. Мы надеемся иметь возможность регулярно сообщать вам о нашей деятельности. Мы надеемся на ваш скорейший ответ. Пожалуйста, пришлите его авиапочтой на имя господина Б. Элькина[167] по адресу 21 Grove End Gardens, London N.W.S. С сердечнейшим приветом вам всем
Подписи: В. Маклаков
А. Альперин
А. Титов
М. Тер-Погосян[168]
Машинопись. Копия.
BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.
1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.
Исполнительный комитет парижского Земгора. Июль 1927 г.
Журнал "Иллюстрированная Россия". 30 июля 1927 г.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову[169], 15 декабря 1944
15 Дек[абря][1944[170]]
Дорогой друг, я сегодня получил Вашу открытку от 7-го октября. Вот так идут нынче письма. Ничего! Мы пережили и худшие времена. С Лондоном - не лучше: письма идут по два месяца или вовсе не доходят. Я получил с оказией посылку от Элькина; я не знаю, Ваша ли посылка или его. Так написал обо мне в Ваших газетах, что все расточают мне одобрения и похвалы. Я не захотел бежать, и отказался от грузовика, который мне предоставили, чтобы уехать с [сотрудниками]; я не захотел дезертировать, когда другие оставались[171]. И правильно сделал, так как те, которые уехали, потом вернулись. Но это произошло без всякого старания с моей стороны, и в этом нет никакой моей заслуги. Я не захотел вступать в какие-либо отношения с оккупационными властями и их игнорировал [слово нрзб]. Тогда они назначили другого на мое место и затем меня со всеми моими сотрудниками посадили в Санте[172]. Мы все там просидели два с половиной месяца и весь наш архив и [документы] были украдены.
После ухода [немцев], я решил реанимировать наши институции, но нам не хватает средств. Мы имели наивность обратиться к нашим американским друзьям. Я теперь понимаю, что это было невозможно, и я теперь жалею об этом демарше. Но без финансовой поддержки наша ситуация слишком затруднительна после этих [грабежей].
Забыл сообщить, что Ваша сестра с мужем[173] вернулись из Гренобля и теперь в Париже. Я с ними повидался. Я бы хотел больше Вам написать, но с этой системой открыток это невозможно.
В. Маклаков
Автограф.
BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.
Заключённые лагеря Компьен (Фронтшталаг 1922). 1941 или 1942 г.
Автор рисунка неизвестен.
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
1945
М.А. Алданов - Б.И. Элькину, 24 марта 1945
109 West 84 St., N.Y. 24 24 марта 1945
Дорогой Борис Исаакович.
Большое спасибо Вам и Анне Александровне[174] за Ваше внимание и участие. Т. М.[175] сама пишет Анне Александровне о себе. Мы оба очень тронуты. Письма идут теперь до изумительного разно: от 10 дней до 2 месяцев. Ваше письмо от 29 января шло бесконечно долго. То же самое - и еще в гораздо большей степени - относится к Франции. Так, я на днях получил от Б.К. Зайцева[176] два письма на расстоянии двух дней, причем первое было от ноября, а второе от конца января!
Со времени моего последнего письма к Вам произошла сенсация: в «Н[овом] Р[усском] Слове»[177] была 7 марта помещена парижская корреспонденция Кобецкого[178] о том, что 14 февраля десять более или менее видных людей, во главе со знаменитым человеком, Маклаковым, посетили полпредство[179], обменялись речами с Богомоловым[180], выслушали от него инструкцию о том, что надо относиться сочувственно к «Русскому Патриоту»[181] и затем приняли участие в «завтраке а ля фуршет». Корреспонденция, разумеется, была написана в самом восторженном тоне. Волнение в русских группах здесь было, как Вы догадываетесь, большое. О самом завтраке Вы, конечно, уже давно знаете, - я сообщаю Вам только об отношении к нему здесь. На следующий же, кажется, день собралось человек двадцать пять политических людей (не было Керенского - он в лекционном турне). Негодование среди эс-эров и эс-деков было невероятное и настроение единодушное. Только четыре человека из 25 высказались против резолюций и прочего - до получения более точной информации. К этим четырем принадлежали А.И. Коновалов[182] и я (а потом к нам присоединился и Александр Федорович [Керенский]). Я, в частности, доказывал, что Василий Алексеевич умнейший человек, не мог произнести ту бессмысленную речь, которую ему вложил в уста Кобецкий. Наше выступление вызвало холод, но все-таки резолюция принята не была. Коновалов послал Маклакову телеграмму с запросом и вчера получил ответ: «Иньоре артикль Кобецки. Канву ресеврэ нотр леттр докюмантэ, ву шанжерэ сертэнеман д-эмпрессион[183]. Маклаков, Титов, Альперин[184], Тер-Погосян». Будем ждать теперь писем. Вы справедливо скажете, что если бы собрание в 25 человек и приняло резкую резолюцию, то это мирового значения не имело бы. Конечно. Однако, участникам «завтрака а ля фуршет» было бы, вероятно, тяжело, если бы с ними порвали друзья всей их жизни. А некоторые эс-эры говорили даже о необходимости исключения из партии двух участников «завтрака а ля фуршет» - эс-эров (Тер-Погосяна и Роговского). О том, что послужило причиной странного акта 14 февраля, у нас есть только догадки. Вероятно, было сильное давление франц[узского] правит[ельства]. Любопытно и то, что подписались под ответной телеграммой Коновалову четыре человека, притом именно те из десяти, которые нас только и интересовали (Ступницкий или Одинец[185] никому не интересны). Они, очевидно, противопоставляют себя другим. От себя скажу, что если «лэттр докюмантэ» и не прибавит, т. е., если и не изменит ничего в статье Кобецкого, то лично я все равно не приму участия ни в каких актах и резолюциях, считая, что каждый человек имеет полное право в любой день признать всю свою жизнь ошибкой и поднять белый флаг. Привлекательного в этом немного, но право совершенно бесспорно. Все это не имеет отношения к переменам в СССР, к победоносной войне и т. д. Я всегда был и остаюсь счастлив, что Россия побеждает, идет от победы к победе. Признаю, что есть немало правды в предсмертной статье Милюкова[186] (скажем, 25%). Не стою на «твердокаменной» позиции Вишняка - Федотова[187], - там-мол все - зло, - и никогда не стоял. Но в основных идеях были правы мы, а не они - куда бы жизнь ни пошла. И завтракать а ля фуршет с тостами в честь одного господина у меня нет ни малейшего желания. Пользы же от этого не видно (может быть письмо В[асилия] Ал[ексеевича] объяснит ее): едва ли господин объявит амнистию и даст конституцию оттого, что у него позавтракало 10 эмигрантов (некоторые по соображениям чистым и благородным, как Маклаков, Тер-Погосян, Альперин, а некоторые другие по соображениям карьерным). В. Сирин[188] написал Зензинову письмо об этой сенсации, - в очень сильных выражениях[189], которые не могу повторить (он крайний антибольшевик).
Извините, что пишу об этом бессвязно (очень устал) и что говорю о себе. Напишите, что Вы думаете.
Теперь посылки. Мы (Лит[ературный] Фонд[190]) уже послали во Францию около 150 продовольственных посылок, посылаем и еще. Отправили посылки также другие организации. По слухам, пропадает и расхищается от четверти до трети посылаемого, - как бы не стало еще хуже. Я послал от себя 15 посылок Полонским, 8 - Анне Григорьевне[191] (ей послал еще 4 посылки мой бофрэр[192] Саша). От себя я отправил также по пяти посылок Буниным[193], Зайцевым[194], и по одной или по две-три разным другим старым знакомым и приятелям. Кроме 150 индивидуальных посылок Лит[ературный] Фонд получил в виде исключения разрешение на отправку одного большого груза продовольствия по адресу Долгополова для распределения между нуждающимися интеллигентами. Мы единогласно поставили условием, чтобы ни одна посылка не была дана людям, хоть в отдаленной степени повинным в «сотрудничестве» (их, к несчастью, оказалось гораздо больше, чем думали оптимисты). Кстати, Яков Борисович [Полонский] послал прямо Цвибаку[195] корреспонденцию об этих сотрудниках[196], которая меня чрезвычайно огорчила и расстроила. Я убеждал Цвибака и А. Полякова[197] не печатать эту его статью, - но не убедил, к сожалению. Я считаю, что это не дело печати. Кроме того, очень трудно доказать, что такой-то нажил миллионы на продаже, например, принадлежавших евреям картин[198].
Разумеется, Василий Алексеевич никак не забыт организациями, отправлявшими посылки. Не забыт, кажется, никто. К сожалению, мы не знали адреса Мельгунова[199]. Не посылаем посылок Гиппиус[200], Шмелеву[201], Берберовой[202], Вышеславцеву[203] и многим другим. О них крепко написал Поляков-Литовцев в «Н. Р. Слове»[204].
Послать Маклакову или кому бы то ни было «Новый Журнал» мы до сих пор не могли: не разрешалось отправлять русские книги по Францию. Несколько дней тому назад разрешение вышло, но установлен предельный вес: 1 фунт. Между тем «Новый Журнал» весит фунт с четвертью. Очевидно, придется разрезать его на части. Попробуем послать в разрезанном виде Маклакову, Бунину, Зайцеву, Полонскому. Знаю, однако, что Вас[илий] Алексеевич читал седьмую книгу журнала, - он об этом упоминает и расспрашивает. Он сообщил Коновалову, что написал мне. Я его письма не получил.
Не могу понять, что происходит с номерами, высланными Вам. Цетлина[205] мне сообщила, что последний вернулся! Между тем адрес, по ее словам, был правильный. Девятую книгу я послал Вам собственноручно.
Шлю Вам самый сердечный привет. Просьба к Вам: не согласитесь ли послать Б.К. Зайцеву (В. Zaitsev, ДО rue Thiers, Boulogne s/Seine) прилагаемую копию моего письма Бунину. По моим предположениям, Иван Алексеевич [Бунин] уже находится в Париже[206]. Оригинал письма я отправил ему в Грасс, но, быть может, копия дойдет скорее. Письмо касается и Бориса Константиновича [Зайцева], - «с. о.»[207] не нужно. Заранее очень благодарю.
Целую ручки Анне Александровне. Привет Ал[ександру] Б[орисовичу][208] и его жене.
Ваш М. Ландау
Бромберг действительно кладезь знаний, вроде Делевского. Пишет он мало. Примыкает к евразийцам!!
Машинопись. Подлинник.
Oxford University, Bodleian Library, Department of Western Manuscripts (далее - Bodleian). MS. Russian d. 7. Correspondence of Boris Elkin (далее - Elkin). Л. 24-24 об.
А.И. Коновалов. Париж, ноябрь 1930 г.
Надпись на фотографии рукою А.И. Коновалова: "Владимиру Феофиловичу Зеелеру на память о добрых, сердечных взаимоотношениях и дружной работе в годины эмиграции. А. Коновалов. Париж. 24 ноября 1930".
Фото предоставлено Бахметьевским архивом Колумбийского университета.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 апреля 1945
Written in Russian
109 West 84 Str., New York 24
En russe
18 апреля 1945
Дорогой Василий Алексеевич.
Получил Вашу открытку, она шла очень долго (так было вначале). Большое Вам спасибо. А.И. Коновалов читает Александру Федоровичу и мне, как ближайшим единомышленникам, все получающиеся от вас и вообще из Франции письма. Я тоже делюсь с ними тем, что получаю я -из Парижа и из Лондона. Теперь и мы трое, и, разумеется, не мы одни, с величайшим нетерпением ждем того «документированного письма», которое Вы, Ал[ександр] Андр[еевич] [Титов], Абрам Сам[ойлович] [Альперин] и Мих[аил] Матвеевич [Тер-Погосян] обещали прислать в телеграмме Александру Ивановичу [Коновалову]. По нашим расчетам, оно должно прийти со дня на день. О политике Вам писали другие. Я поэтому не пишу. Каждый поступает по своему пониманию событий, и едва ли кто-либо кого-либо переубедит.
Мы Вам (а также Бунину, Зайцеву и Полонскому) послали все номера «Нового Журнала», начиная с 4-го. Первая и третья книга распроданы. Вынуждены были послать в разрезанном (на две части) виде, | так как отсюда почта принимает только печатный материал весом в фунт, а «Новый журнал» весит фунт с четвертью. Скоро выходит десятая книга. Журнал был создан мною, но я от него несколько отошел, так I как он отнимал у меня слишком много времени. Редакторы: М.М. Карпович[211] и М.О. Цетлин[212], а я им в меру сил помогаю. Этот орган довольно I широкой коалиции, от Г.П. Федотова и М.В. Вишняка, статьям которых я далеко не всегда сочувствую, до Н.С. Тимашева[213] и А.Ф. Керенского, с которыми соглашаюсь в очень многом, хотя не во всем (Вы I видите, что «от - до» теперь проходит не в зависимости от «левизны»). Не склонны ли Вы писать у нас? Возможно, что Вы теперь выходите из пределов коалиции «Нового Журнала», но это нам не помешает с радостью напечатать Вашу политическую статью «в порядке дискуссии», а Ваши воспоминания (отрывки из тех двух томов, которые Вы, говорят, написали в последнее время) без всяких оговорок. Думаю, что . Карпович и Цетлин совершенно со мной согласны. Мы надеемся на сотрудничество Бунина, Зайцева, Адамовича[214], Церетели[215], Мельгунова, и, б. м., Бердяева. Разумеется, не может быть речи о том, чтобы мы поместили писания беллетристов или публицистов, которые сотрудничали с немцами или торговали с ними. В этом отношении русская колония в Америке настроена совершенно непримиримо. Наш Литературный Фонд принял, например, единогласно постановление не оказывать ни малейшей помощи деньгами и посылками лицам этих двух категорий. Кстати, получили ли Вы продовольственные посылки? И пришел ли, наконец, большой груз продовольствия, одежды, обуви, отправленный здешними организациями на имя Н.С. Долгополова? Это дело стоило большого труда им. Если оно выйдет, мы будем продолжать его. Иначе придется ограничиться почтовыми посылками по 4,4 фунта. Их Литературный Фонд уже отправил во Францию более двухсот.
Могу ли я обратиться к Вам с очень большой просьбой? Вы писали А.И. Коновалову, что для него и Анны Фердинандовны[217] Вы могли бы достать визу во Францию. Не знаю, воспользуется ли Вашей любезностью Ал. Ив., - для него это дело очень сложное по многим причинам. Но, может быть, и воспользуется - не знаю. Во всяком случае, ему страстно хочется вернуться. Не думаю, чтобы к Вам за этим обратился еще кто-либо, по крайней мере в этом году. Одни не хотят, другие не могут. А вот я и жена моя Татьяна Марковна и «можем», и очень хотим. Скажу больше, нам это по личным причинам необходимо: у меня в Париже сестра (Полонская), а у Татьяны Марковны в Гренобле мать (Зайцева), которой 75 лет и которая больна. Нам надо торопиться. Мы с женой прожили во Франции 20 лет и готовы, разумеется, подписать обязательство, что никакой платной (или даже бесплатной) работы во Франции искать не будем. Вы верно слышали об успехе моего последнего романа в С. Штатах, его продано 314 000 экземпляров, издатель Скрибнер[218] купил у меня еще другие книги (пока они не вышли), и я могу представить фотостаты контрактов с ним или текущего счета в банке, для доказательства того, что буду тратить во Франции деньги из Америки; следовательно, материального ущерба от нашего приезда никому не будет. Остановиться я могу у сестры или тещи, так что и с этой стороны все благополучно. Что до моей политической «благонадежности», то я с первых дней в Америке писал и печатал статьи по-английски и по-французски (в «Репюблик Франсэз» - по-французски) со «стопроцентной» защитой ген. де Голля[219]. Одна из этих статей была отсюда французами передана по радио в Африку, где тогда находился генерал де Голль (мне говорили, что он и Палевский[220] ее читали, - но, разумеется, я не знаю, правда ли это). Книги мои переведены на 23 языка. Наконец, сведения обо мне они могут найти в «Британской Энциклопедии». Извините, ради Бога, всю эту «саморекламу», но я боюсь, что она Вам необходима, если Вы любезно согласитесь помочь нам. Не так давно здесь был б[ывший] директор кабинета министра внутренних дел Блюмель[221]. Он твердо обещал сделать все для получения визы тем из нас, которые хотят поехать во Францию, был очень любезен, мы его чествовали обедом с речами. Николаевский[222] дал ему список из нескольких человек, - кажется, кроме меня с женой туда вошли сам Бор. Иванович, Зензинов и Шварц[223] (думаю, что ни Зензинов, ни Шварц, ни сам Николаевский не поедут в близком будущем). Мы дали Блюмелю все сведения о нас, и с тех пор (прошло уже месяца полтора) от него никаких известий. Вчера Бор. Ив. мне по телефону сказал, что Блюмель вышел в отставку, но что связи у него остались. Знакомы ли Вы с ним? Кроме того молодой Эльяшев, французский генеральный консул где-то в Австралии, с полгода тому назад сообщил мне, что говорил обо мне с Палевским, который будто бы ответил, что мне и моей жене виза во Францию будет дана беспрепятственно. Мы с ней поехали бы хоть завтра, если бы получили визу и места на пароходе: так нам необходимо повидать родных. Удовлетворились бы мы и временной визой, скажем, на шесть месяцев, - этого достаточно. Уехали мы из Франции с карт-д-идантитэ[224] и с сертифика д-идантитэ[225], совершенно легально. О них прилагаю справку ниже. Если бы Вам понадобились какие-либо дополнительные сведения, позвоните, пожалуйста, Я.Б. Полонскому (Jasmin 99-63), он Вам их доставит. Статью в «Репюблик Франсэз» и фотостаты могу Вам прислать, хотя, вероятно, они нужны не в Париже, а в консульстве тут? Если Вы можете оказать нам эту большую услугу, буду Вам, как и Татьяна Марковна, чрезвычайно благодарен. Конечно, я могу обратиться в посольство и в консульство в С. Штатах, - я немного знаком и с послом Боннэ[226], и с ген. консулом Герэн-де Бомоном и имею с ними общих знакомых. Но я знаю, что они для всех (кажется, даже для французов) обязаны пересылать дело в Париж: все зависит от Парижа.
О Вас мы знаем и из Ваших собственных писем, и из других. Мне писал и Элькин: мы с ним в постоянной переписке. Знаем о несчастном случае с Марьей Алексеевной, и очень нам ее жаль. Мы тем более сочувствуем, что моя жена здесь четыре года тому назад сломала ребро, а четыре месяца тому назад левую щиколодку [так!], и мы тоже пережили много тяжелого. Пожалуйста, передайте Марье Алексеевне мой самый сердечный привет и лучшие пожелания, к которым присоединяется Татьяна Марковна.
Увидимся ли мы в близком будущем? Очевидно, это зависит именно от нашей визы: ведь Вы сюда не собираетесь? (а следовало бы Вам приехать на месяц-другой). Примите сердечный дружеский привет, желаю Вам больше всего здоровья, крепости и бодрости, - того, чего у меня нет. Извините, ради Бога, что утруждаю. Кланяюсь общим приятелям.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-12.
Б.К. Зайцев, М.А. Алданов, Г.Н. Кузнецова. Париж, 1930-е гг.
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
В.А. Маклаков - Б.И. Элькину, 15 мая 1945
Париж, 15 Мая 1945 г.
Дорогой Борис Исаакович,
Сегодня получил Ваше письмо от 9 Апреля. Эта медлительность положительно недостойна цивилизованных государств и отбивает охоту переписываться.
После Вашего письма Фальковский[227] ходил в мэрию. Прилагаю копию его письма ко мне. Я по-прежнему думаю, что хозяин Ваш остался типичным французом, который не гнушается грошовыми выгодами и хочет взыскивать с Вас за квартиру и создать для этого аргумент в свою пользу. А пока Ваши вещи будет держать как залог, да еще взыскивать с Вас за хранение[228].
Мне очень интересны и ценны Ваши сведения об Америке; они совпадают с моими; мне писал и Коновалов, и Николаевский. Алданов молчит. О статье Полякова[229] слышал, но ее не читал и мне интересно Ваше изложение ее. Но как мог Поляков судить о моей речи? Или она туда дошла? Ведь и Вы ее не читали. В статье Кобецкого все было гнусно искажено и так, что меня самого от моей речи стошнило. Я знаю, что туда собирались послать краткое изложение речей, но не знаю, что послали. Очевидно, кто-то ее сохранил и раздает.
С Поляковской аргументацией я совершенно согласен[230]. Это - главное. Мы понимали и чувствовали, что «советская власть» нас спасает, что ее крушение - наша гибель. И заранее были готовы все ей простить, если она устоит. После этого мы не могли смотреть на нее по-прежнему. Но это эмоциональное соображение не все. Поляков не видал другого. Он не переживал с нами поведения наших русских германофилов, холопства перед Гитлером и Германией, антисемитских воплей, которых мы в старой России не слыхивали, и все это во имя непризнания «советской власти». Быть с ними в этот момент, говорить с ними на одном языке и ругать Советы, даже за то, что в них можно ругать, было бы то же, что во время «погрома» разбирать подлинные недостатки евреев. Мы могли говорить и думать, как ни гнусны большевики, немцы много хуже. И такие переживания обязывают.
Но про дома суа[231] скажу и последнее. Я присяжный защитник «эмиграции». Эта моя миссия не была еще окончена. И я видел ясно, что после всего того, что наши германофилы здесь делали, после негодования, которое они во всех возбудили, рассчитывать на льготы и преимущества, на конвенцию и т. п. потому, что мы «враги советов», было бессмысленно. Если отдельные лица вроде Нольде[232] или Деникина[233] могли жить старыми капиталами, то рядовая эмиграция должна была тон свой изменить. И я считал своим долгом использовать для нее этот момент, сделать так, чтобы она могла этим изменением только себя не унизить.
И последнее. Кроме нас в Париже есть «патриоты»[234]. Одинец, который принялся, как лакей, переменивший господ, славословить советскую власть «безоговорочно» и с «раболепством». И все, кто не стоял на непримиримой позиции, шли к ним и с ними. Надо было показать, что это не необходимо, что можно было не быть ни «Хлестаковым», который якобы «борется», ни «ренегатом», который плюет в прежних богов.
Вот все, что было ясно. Наши друзья, уехавшие в Америку, это не испытывали и это их счастье. Но что они нас «осуждают» не понимая в чем дело, им чести не делает и, право, мне на них [так!] обидно. Не думали же они, что мы подкуплены или испугались. И мои дружеские чувства к ним очень уменьшились.
Теперь вот что. Я послал протокол Саблину[235] 4-го Мая. Просил его из рук не выпускать. Это к Вам не относится. Однако ж Вам даю на одинаковых условиях - не давать никому другому. Здесь был Новицкий[236] и я дал ему прочесть у себя. Других не знаю и не даю. Но Вы его прочтите.
Журнал здесь выйдет 17 Мая[237]; у меня была статья, но она не пойдет в 1-ый номер, а во второй[238]. От этой статьи падают в обморок и справа и слева, но считаю ее правильной и не отрекаюсь. Советы будут недовольны, но я ими тоже.
О втором свидании с Богомоловым 9 Апреля я Вам послал самому [так!]. Главное я Вам изложил. Саблину писал о том же 4 Мая. Чего Вы еще хотите? Для курьеза посылаю копию протокола об одном заседании, бывшем на [слово нрзб.]; но я не ручаюсь за точность и потому не распространяйте.
Ваш Маклаков
Машинопись. Подлинник.
Bodleian. MS. Russian d. 4. Elkin. Л. 24-25.
Б.И. Николаевский. 1940-е гг.
Фото предоставлено А.П. Ненароковым
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 25 мая 1945
Париж, 25 Мая 1945 г.
Дорогой Марк Александрович,
Начну с дела, а о политике после. Я получил две книжки «Нового Журнала», седьмую и восьмую; не в разрезанном виде, значит не те экземпляры, которые Вы послали. Кажется, их привез Андерсон[239]; еще я получил, не знаю от кого, один номер «За Свободу»[240] и один «Социалистический Вестник»[241]. Это очень мало, чтобы понимать Ваши настроения; но это уже я захватываю политику.
Теперь главное дело - Ваш приезд. Я очень охотно сделаю все, что нужно, и надеюсь, что смогу Вам помочь. Но необходимо, чтобы Вы сами об этом просили через местного французского консула. Пока Ваше прошение, посланное через него, сюда не пришло, я просить не могу; мне ответят, что такой просьбы еще не получали. Конечно, все это страшно замедляет дело при быстроте почты; Ваше письмо от 18 апреля я получил 24 Мая. Может быть, это можно ускорить посылкой через вализу, т. е. с едущим сюда человеком, который, может быть, полетит. Этого я не знаю. Но знаю твердо, что только когда просьба придет, мне будет смысл идти в Министерство. Поэтому надо, чтобы, когда просьба пойдет, Вы немедленно меня об этом уведомили; лучше, если смогли бы указать № бумаги, число отправки и т. д. Просьбы поступают в Министерство Иностранных Дел; если оно будет согласно, оно еще запросит Министерство Внутренних Дел; у меня там тоже есть ход. Но начните пока так, как я Вам говорю.
Конечно, Палевский, если он по-прежнему у Голля, может все это ускорить и, может быть, сделает без той процедуры, которую я указываю. Но я и в этом не уверен, зная рутину всех администраций, - а эту рутину сейчас соблюдают гораздо больше, чем раньше. И могу Вас уверить, что когда запрос придет, все сведения о Вас я сумею достать и представить им дело в надлежащем, благоприятном виде. Но это здесь необходимо, чтобы они стали разговаривать.
Вы очень удивили, хотя и польстили меня [так!] предложением писать у Вас, в «Новом Журнале». При удручающей медлительности писем и невозможности, несмотря на все старания, достать Ваш журнал, и поэтому невозможности за ним следить - очень трудно что-либо писать. Ведь я только теперь начинаю понимать, в чем наши различия, т. к. мы, не я один, не предполагали, чтобы Вы так с нами разошлись. Если бы Вы ощутили весь ужас и разврат оккупации, и перспективу немецкой победы, представляли себе, что это счастие было бы для России, и понимали, что спасти от него может только советская власть, и одновременно видели наших германофилов, которые помогали немцам «для освобождения России» - то Вы бы не удивлялись, не хотели быть вместе с ними и чем-то их поддерживать; отсюда мы естественно ощутили, что мы ближе к советам, чем к Германии и германофилам, и считали, что их победа была бы трагичнее для России, чем продолжение советских бесчинств, которые сами готовили себе противоядие. Это я говорю не затем, чтобы Вас переубедить, а чтобы показать, как в этих условиях отчуждения трудно писать на злободневные темы. Что же касается до «воспоминаний» - то был напечатан [в] оккупации том о 1-ой Государственной Думе (вышел теперь); не знаю, дошел ли он до Америки; его издал «Петрополис»[242], но за отсутствием бумаги в очень малом числе экземпляров. Очевидно, он не годится для книжки; у меня еще написан том о 2-ой Государственной Думе (не напечатан), но не думаю, чтобы отрывки из него могли быть интересны. Интересен он только [в] целом, как и том о 1-ой Думе. Вот Вам ответ на Ваше предложение, если только оно было серьезно, а не ради любезности.
Нужно сказать, что я собрался подать фигурально в отставку от всех должностей и остаток моих дней заниматься только созерцанием того, что происходит. Надо уметь сходить со сцены вовремя; а для меня время настало. Третьего дня мне минуло 76 лет, будущего у меня уже нет, а жить только «воспоминаниями» можно только при уверенности, что они будут других интересовать. И, кажется последнее, что я написал, это статья для новой газеты (второго еженедельника) на тему о «смысле» теперешней русской эмиграции[243]. За эту статью меня будут винить и у советчиков, и у их врагов. Это моя участь, ибо я все-таки, как говорит Ал. Толстой:
«Двух станов не боец, а только гость случайный»[244].
И так я был всегда, и мне меняться уже поздно. И вот, в заключение хочу Вам сказать совсем особое слово о «политике», не с политической, а личной стороны. Говорю его Вам не потому, что очень ценю Ваш талант, но потому, что от Элькина я знаю Вашу позицию относительно нас, отрицательную, но не порицательную; я не собираюсь ни Вас убеждать, ни себя защищать, но мне хочется [пропущено слово], как если бы я Вам сообщал материал для некролога. И делаю это потому, что в этом не личный интерес, а общий, ибо в нашем шаге было мало личного.
Это первое, что я хотел Вам подчеркнуть; у Вас искали «виновника» и «главу» и нашли его во мне. Это очень неточно; не я это выдумал, не я руководил; с другой стороны, не другой мною воспользовался, как это тоже говорят. Все это возникло спонтанно, по «русскому» выражению. Да, среди людей «моей группы» было мало людей, которые мне импонировали; мои политические «друзья» либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж, только чтобы здесь умереть[245].
Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу - очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи[246]. Соглашение Сталина с Гитлером[247], слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией[248], еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские - одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию (комитет Горчакова[249]), - покинул и упрекали меня; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков[250], его газета[251], постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа[252], началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» - я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.
И мне тогда были морально близки и нужны люди, которые, как я, не хотели победы Германии, но кроме того в нее и не верили. Они давали моей позиции какое-то логическое оправдание. И я сближался, несмотря на разногласия в других отношениях. Мы собирались время от времени в разных местах и в разных комбинациях; общее у нас было только то, что мы хотели разгрома Германии; но т. к. в это время она могла пасть только от сопротивления Советской России, а не [пропущено слово] от [пропущено слово] в Англии и Америке, ибо при разгроме России и захвате хлеба и нефти, Германия стала бы непобедима, то мы все ставили мысленно ставку на победу России. Это тогда вовсе не предрешало отношения к ней; помню, я полушутя сказал, что если теперь приедет сюда их посол, то я завезу ему карточку; но это была только шутка, на которую так и посмотрели. Тем не менее во время пропаганды германофилов о необходимости победы над С. Россией, я счел полезным зафиксировать наше суждение о том, что победа СССР для России предпочтительнее победы Германии, и что мы должны ей в этом способствовать, нисколько не меняя своего отношения к сов[етской] власти. Это было мною изложено в 7 пунктах и лежало у меня в шкапу [так!], когда я был арестован (28 Апреля 1942 г.). На другой же день люди, знающие про мою бумагу, приехали ее отыскивать, чтобы уничтожить. Так у меня ее больше нет[253]. После моего освобождения, я оказался без дела, а тут пошли и успехи России; мы продолжали это дело и впервые связались с резистанс. Все это велось, пока немцы не ушли, очень подпольно. Но слухи об этом были, эту группу называли моим именем, и я был в списке тех, кого надо было увезти в Германию при приближении союзников. Только стремительность их отступления меня от этого избавила. Один из наших, Кривошеин[254], еще раньше был арестован и увезен; теперь он освобожден и вернулся, но до Парижа его не довезли. После ухода немцев мы получили возможность уже открыто искать сторонников, выпустили листовку, но у нас не ставился даже вопрос о посещении Посла и о каком-нибудь соглашении с ним. Но тут произошло два обстоятельства. Появились «патриоты», отчасти от Резистанс, а отчасти из германофилов, которые под этим флагом скрывали свое германофильство и нажитые ими деньги; они побежали к Богомолову, оплевали прошлое эмиграции, словом, повели себя, как ренегаты. Одно их присутствие на Гренелль[255] отбило у нас всякую охоту идти туда. Но они стали убеждать нас к ним присоединиться, меня просили стать их почетным председателем, захватили помещение Жеребкова с украденной у нас мебелью, словом, эмиграцию отталкивали. А другое обстоятельство было раздраженное и несправедливое отношение французов ко всем белым русским, которых обвиняли в помощи Германии и измене Франции. Кто не с «патриотами», тот против Советской России, т. е. с Германией. Вот упрощенное рассуждение улицы. Я не знаю, к каким действиям это бы меня побудило. Но мне не пришлось никаких решений предпринимать, когда сам Богомолов через посредника дважды выразил желание со мной повидаться. Он не говорил зачем, и затем речь шла только обо мне, и . после второго приглашения, которое поручил мне передать, я решил пойти «на разведку» и через того же посредника ответил, что его желание совпадает с моим, и просил назначить время. Но тут он уехал с де Голлем в Москву[256], и все было отложено. После его возвращения об этом больше не было речи. Мы тогда решили все-таки в противовес патриотам наше «объединение» зарегистрировать, выпустили вторую листовку из 3-х пунктов, - Вы ее, по-видимому, знаете, - и назначили в Токио[257] собрание тех, которые ее разделяют. Но за несколько дней до этого собрания, Богомолов через того же посредника мне передал, что возвращается к первому плану о свидании и назначает мне прием, не только меня, но и моей группы, по моему выбору, но желает, чтобы я привел обоих адмиралов, которые к нам входили. Мы решили пойти, именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью, и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем, а [не оставлять[258]] борьбу с ними после провала Вермахта есть хлестаковщина. Тогда произошло свидание, протокол которого теперь Вы должны были уже получить[259], если даже не получили первый, отправленный с оказией, то наверное уже получили второй, заказной, посланный на имя Коновалова. Из него Вы увидите, что мы заявили себя эмигрантами, в Россию не просились, но заявили, что после происшедшего, мы больше не хотим их свержения, и хотели бы не личного, а массового примирения с эмиграцией, как символ установления нового строя. Когда Кобецкий писал, что мы ходили с Одинцом и патриотами, он просто лгал, но заведомо, т. к. наше отношение к патриотам всем было известно, и Кобецкий с ними в контакте. Прибавлю, что через несколько недель Богомолов меня одного вызвал и спрашивал, не хочу ли я поехать в Россию. Я ответил, что поставлю этот вопрос, только когда все эмигранты получат право вернуться.
Вот как происходило это дело - и никакие резкие перемены с нами не произошли; все казалось совершенно логично и естественно; это было спонтанным и общим движением, а не чья-то инициатива пойти по иному пути. И поэтому я считаю, что у Вас вообще подняли много шума по пустякам, и что иначе поступить было нельзя; нельзя было оставлять эмиграцию при Деникинской [программе], с призывом продолжать прежнюю борьбу[260], или при патриотах, которые писали: «да будет благословенна октябрьская Революция». И если я себя отнюдь не чувствую героем, то не могу считать и преступником. Среднему [слово нрзб.] - нет иного пути.
Но если я Вам объясняю, как это вышло, то очевидно эта позиция основана и на некоторых политических предпосылках. Они таковы.
1. Уверенность в том, что советский режим не только способен эволюционировать, но и действительно давно, хотя и слишком медленно, эволюционирует.
2. Что путь к этой эволюции указан им самим в конституции 1936 г., которая не исполняется, но может быть исполнена при некоторой [фраза не закончена].
3. Что главной и необходимой [пропуск в тексте] является превращение партии в простой аппарат государства.
4. Необходимость упразднить официальную кандидатуру, т.е. преимущество партийных кандидатов.
5. Не нарушая основ конституции, можно увеличивать индивидуальный сектор, менять структуру колхозов, давать свободу прессы и слова, все это в рамках советской системы; от нее останется только одно - мелкая земская единица под заглавием совет, но без его одиозных особенностей.
Но, конечно, советская власть и заинтересованные люди могут этого не желать и сопротивляться, как это делало Самодержавие.
6. А это может означать, что для этих реформ необходимо предварительное свержение власти, т. е. новая Революция; против советов. И тут, по-видимому, главное, что нас разделяет. Еще недавно мы не толь ко этого желали, но считали, что это непременная практика. В этом от ношении мы изменились; мы не верим, что это произойдет, раз Россия выдержала войну; но этого я лично и не хочу. Ибо только два исхода: либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов, и вообще всех тех людей, которые здесь радовались победе Германии. Этого я не желаю и предпочитаю медленную эволюцию свержению власти. Вот здесь я, может быть, с Вами всерьез расхожусь - и этого [так!] не откажусь, да и не считаю важным. Я все равно ни [пропуск в тексте], ни меняться не могу. А своих ощущений скрывать не хочу, и лукавить мне незачем.
Машинопись. Копия.
HIA.2-12.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 13 июня 1945
Written in Russian
109 West 84 Str. New York 24
13 июня 1945 Дорогой Василий Алексеевич.
Я написал A.A. Титову и СП. Мельгунову, но, быть может, письма не дойдут. Поэтому решаюсь просить Б.И. Элькина доставить Вам копию (не очень ясную) этого письма: пожалуйста, прочтите его и передайте Александру Андреевичу.
Надеюсь, Вы получили мое апрельское письмо к Вам? Не повторяю его, - заранее очень благодарю, если могли что-либо сделать (говорю о визе). Шлем самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник. HIA. 2-12.
М.А. Алданов - A.A. Титову, 11 июня 1945
[11 июня 1945[262]]
Вы хотите знать мое мнение о «визите». Вероятно, Б.И. Элькин сообщил в Париж информацию, полученную им от меня об отношении к визиту здешних русских политических деятелей и публицистов. Если так, то Вы знаете, что А.И. К[оновалов] и я наименее резко отрицательно отнеслись к этому политическому акту 10 парижан[263]: именно его и моими усилиями была предотвращена резкая резолюция протеста против него, которую, после появления злополучной статьи Кобецкого, предполагали вынести здешние соц[иал]-демократы и эс-эры. Мы (а также и Керенский) считали совершенно непозволительной какую бы то ни было резолюцию на основании газетной корреспонденции, до получения более достоверной информации. Мы были правы. Я прекрасно понимаю, что если бы такая резолюция и была вынесена, то Вы отнеслись бы к этому философски: что же были единомышленниками и перестали ими быть. Но все-таки и Вам, надеюсь, тяжело было бы разрывать ту немалую идейную связь, которая 25 лет существовала - в известных пределах - между русскими политическими кругами «от кадетов до эсэров». Как ни как, за этими идеями вековая русская традиция. То, что было сказано в статье Кобецкого (конечно, я имею в виду информацию, а не лирику), этой традиции клало конец. Надо ли говорить, как я рад тому, что Ваш «протокол», сегодня нами полученный (три страницы без заглавия и конца), и, в частности, вторая речь Василия Алексеевича и его письма вносят весьма существенные поправки. И Вы, и В.А. были, видимо, изумлены словом «бульверсе»[264] в Коноваловской телеграмме. Но ведь Абр[ам] Сам[ойлович] [Альперин] в телеграмме мне по поводу той же корреспонденции выразился еще сильнее (индигнент[265]).
Перехожу к существу дела и делаю это только потому, что Вы выразили желание узнать мое мнение. По своей инициативе я его высказывать не стал бы. Буду говорить откровенно, в уверенности, что политические разногласия на личных отношениях наших отразиться не могут и не отразятся. Добавлю, что письмо мое конфиденциально. Вы можете прочесть его исключительно Абраму Самойловичу и Василию Алексеевичу - больше никому. Под тем же условием конфиденциальности я пошлю копию настоящего письма Сергею Петровичу [Мельгунову].
Но прежде всего я коснусь двух общих вопросов.
1) Вас[илий] Алек[сеевич] пишет: «для того, кто пережил здесь владычество немцев, ...для тех ясно, что мы все ближе к Сталину, чем к Гитлеру и Жеребкову»! Да кто же в этом сомневался? Для этого не надо было переживать владычество немцев. Мы здесь все, и социалисты, и кадеты, и беспартийные демократы, всегда занимали «100-процентную» (как говорят в Америке) оборонческую позицию. Если бы Вас[илий] Алек[сеевич] хоть на мгновенье думал о нас иначе, он вообще не стал бы нам писать, как мы не пишем и не будем писать ни одному из парижских пособников немцев, активных, неактивных, идейных и продажных. Мы все в этом отношении ([пропущено слово] и лично) настроены совершенно непримиримо (гораздо более непримиримо, чем, по слухам, в личных отношениях многие парижане). О себе скажу, что я в своих статьях и на русском, и на английском, и на французском языке в С. Штатах неизменно говорил, что мы всей душой желаем победы в этой войне России, каков бы ни был ее режим.
2) У вас, по-видимому, существует мнение, что мы «потеряли чувство России», «утратили живую связь с ней» и т. д., тогда как вы, парижане, знаете о русских делах и настроениях много больше! Право, географическое расстояние здесь ни малейшей роли не играет: 2000 километров или 6000 километров - не все ли равно? Вы видите много «приезжих». Их очень много и здесь, и они тоже не прячутся. Но вы, вероятно, читаете почти исключительно крошечные французские газеты наших дней, тогда как мы читаем ежедневно газеты, которые по верности и обширности информации ни с чем не сравнимы даже в прежней, довоенной Европе. Мы читаем также регулярно советские книги и периодические издания, которых вы, вероятно, были очень долго лишены. Я прочел за последние три - 4 года не менее десятка книг, написанных о России посетившими ее за это время американцами разных направлений. Нет ни малейшего сомнения в том, что немецкое владычество вы пережили неизмеримо острее, чем мы. Но когда один из участников вашего визита пишет сюда, что мы ничего не знаем, а он все знает - или во всяком случае гораздо больше нас - о процессах в России, то это вызывает у меня полное недоумение. Вы и ваше общество сближения (кроме, кажется, Вас[илия] Алек[сеевича]) уверены, что советская власть вступила на путь либеральной эволюции, - могу только порадоваться вашей уверенности. Алек[сандр] Фед[орович] в своих тезисах, напротив, выражает уверенность в том, что Сталиным готовится социальная революция в Европе, - это, по-моему, тоже лишь одна из возможностей. Я недавно в одной американской газете написал, что я - единственный человек в Нью-Йорке, НЕ [так!] знающий, чего хочет Сталин. Все другие знают.
Вы скажете, что вы для этого и создали Общество изучения[266] и т. д. (смотреть первый параг[раф] устава). Но для этого едва ли был необходим визит. В одном Нью-Йорке есть десяток таких обществ, и они всегда были (и в Париже). Предсказываю вам, что это сведется к небольшому числу докладов, очень мало отличающихся от тех, которые читались в разных парижских залах в течение 20 лет, и к созданию крохотного архива. Разумеется, против этого не может быть никаких возражений, и я этому всей душой сочувствую. Какую помощь вы можете оказать желающим вернуться, мне не совсем понятно. Но слова в другом документе «и содействовать этим безболезненной ликвидации эмиграции» вызывают у меня тоже некоторое недоумение. Это почти то же самое, как если бы я, уехав от Гитлера в Америку, приглашал других остаться в Европе. Изменю свое отношение к этому в тот день, когда Абрам Самойлович, от доклада которого мы, в отличие от вас, не в восторге[267] (пусть он простит меня за откровенность), переедет в Москву. Он свое подлинное мужество проявил в Компьенском лагере, и этим я искренно и от души восхищался. Но его доклад я (и отнюдь не я один) читал с душевной болью - и как эс-эр, и как друг и почитатель Абрама Самойловича (которым я, разумеется, остаюсь, если только он теперь и меня не «скидывает со счетов»). Удивила меня в «протоколе» и его речь: она могла только ослабить впечатление от очень сильных слов В.А. Маклакова в его второй речи[268].
Вы называете официозом нового общества газету «Русские Новости». У меня были первые два номера в течение получаса, и я мог только просмотреть их. Статью Вас[илия] Алексеевича и примечание к ней парижской редакции Вашего официоза перепечатало «Новое Русское Слово»[269]. Статья очень интересна, хотя и спорна или потому что спорна. Редакционное же примечание вызвало общее изумление у наших друзей здесь. Василий Алексеевич - ваш почетный председатель; тем не менее ваш официоз в весьма странной форме - разумеется, с комплиментами - поучает его уму-разуму. Не знаю, кто автор примечания. Мой друг Бунин в подобных случаях любит говорить: «На кого он лапу поднимает». Этот развычный [так!] выговор большому человеку и политическому либерализму 19-го века со ссылкой на неназванный авторитет, кажется, Вышинского[270], очень меня позабавил. Первой передовой я не читал, но от ряда читавших (в том числе и от одного «большевизана») слышал, что она вполне могла бы быть помещена в «Советском Патриоте». Вероятно, это было недоразумение, и Вы, Волков[271], Михельсон[272] и другие руководители Общества и официоза «выпрямите линию».
Вас[илий] Алексеевич в своей первой речи сказал: «Мы хотим, чтобы... Вы непосредственно узнали от нас». Они достаточно непосредственно узнали бы о ваших мыслях и чувствах, если бы Вы напечатали об этом статью (как сделал покойный и незабвенный Павел Николаевич [Милюков] - имею в виду его напечатанную, кажется, на гектографе последнюю статью[273], с которой я в очень многом не согласен). Так, помнится, кто-то сказал, Герцен напечатал об Александре II: «Ты победил, Галилеянин»[274], - но он не пошел читать это в посольство (не касаюсь вопроса о некоторой разнице режимов). Василий Алексеевич в письме Коновалову объясняет, как было дело с «тостом». Понимаю психологическую трудность и далее безвыходность положения, но кто же виноват. Если бы Вы ограничились статьей, листовкой или речами в другом месте, то не подверглись бы этой неприятности. По совести, я не понимаю, зачем Вы, Вас[илий] Алекс[еевич] и Абрам Самойлович, пошли туда. Ни малейших практических последствий это не имело. Гора родила мышь. Вдобавок повторяю, ваше Общество могло создаться и без этого. Очень легко говорить: «Мы от наших идей не отказались». Если судить по «официозу», то Вы именно отказываетесь от самых основных наших (т. е. и Ваших) идей. Еще раз скажу: надеюсь, передовая и примечание к статье Маклакова - недоразумение. Но и самый факт визита... Много лет тому назад, задолго до войны, в пору высших внутренних успехов Муссолини (конкордат с Ватиканом, осушение Понтийских болот и т. п.) знаменитый итальянский социалист объявил, что от идей свободы и прав человека не отказывается, но рекомендует «примирение с дуче и общую работу на пользу родины»[275]. Вы помните эту нашумевшую историю и ее результаты. Очевидно, это лишь иллюстрация, привожу ее, зная сходства и отличия.
12 июня
Вчера оборвал это длиннейшее письмо, так как утомлен и слишком взволнован. Сегодня видел Алек[сандра] Федоровича. Он распечатал и прочел мне два письма, присланные ему Василием Алексеевичем.
Вы говорите, что Вы отказались от борьбы с советской властью. Вам отлично известно, что никакой борьбы с советской властью не ведет уже пятнадцать лет в эмиграции никто. В пору войны мы все к тому же пером и деньгами (чем же мы могли помогать еще) помогали русскому народу в его геройском сопротивлении врагу: жертвовали, что могли, посылали (по независящим от нас обстоятельствам, анонимно) продовольствие, одежду, обувь писателям и ученым в Москву. Во всем этом мы от Вас ничем не отличаемся. Но от права свободной критики, обсуждения и осуждения мы отказаться не можем, так как говорим и за тех, кто лишен возможности говорить. Я понимал, что значит «оппозиция его величества». Но что такое «эмиграция его величества», я не понимаю. Вы скажете, что и Вы от упомянутого выше права не отказывались. Да, во второй речи Василия Алексеевича это сказалось с большой силой. В докладе Абрама Самойловича это еле слышится. А в том примечании, которым редакция «Р[усских] Нов[остей]» снабдила Маклаковскую статью (и, по-видимому, в их передовой - о ней я говорю лишь понаслышке) это не слышится совершенно. Напротив, в них слышится прямо противоположное. Очень умеренная статья В[асилия] А[лексееви]ча была написана с точки зрения первого из тех двух «равноправных принципов», о которых он говорил и сообщает нам. Но редакция ему отвечает с точки зрения второго. Официоз Общества, отвечая его почетному председателю, небрежно отбрасывает первый принцип: иди, мол, старик, на покой с твоими допотопными взглядами[276]. Не знаю, остается ли после этого В.А. почетным председателем и сотрудником газеты. Очевидно, остается. Могу только этому удивляться. Думаю, что В.А. скорее по пути с нами, чем с авторами примечания к его статье.
В.А. задолго до визита сообщил нам, что в парижской эмиграции существует три течения: «непримиримые» (Мельгунов, Церетели), выжидающие и третьи типа Одинца (кажется, имена были названы не им). Сам В.А., по-видимому, относил себя ко вторым. Естественно, я подумал, к какому течению я должен был бы причислить себя. Не могу причислить себя к «непримиримым», потому что не понимаю, что это значит. Если маршал освободит миллионы заключенных в лагерях и хоть немного освободит народ от нынешнего гнета, существование которого признает В.А., то мы, и не являясь в посольство, будем всячески это приветствовать (его большие заслуги в деле обороны России совершенно бесспорны). Кто же мы: «непримиримые» или «выжидающие». Думаю, что фактически мы все, не исключая Сергея Петровича [Мельгунова], «выжидающие». «Непримиримость» - это часто тога, а у меня охоты щеголять тогой, как Вишняк, нет. Однако пока ни о каком освобождении России речи нет. В.А. пишет, что его не поддержали, как не поддержали Керенского в октябре 1917 года. Пусть он меня простит, тут ни малейшей аналогии не вижу. Отчего же мы должны были «поддерживать» его в действии, которое мы признаем ошибочным и которое, думаю, со временем признаете ошибочным из десяти участников визита именно вы трое. В тоне писем Василия Алексеевича и сейчас большой уверенности не чувствуется. Может быть, я в этом и ошибаюсь.
И еще последнее. В.А. нас спрашивает: «А что же вы предлагаете?» Однако же мы и в последние двенадцать лет ничего реального не предлагали, и это было естественно, так как от нас, ото всей эмиграции, решительно ничего не зависело. Формула «когда падут большевики» была довольно утопической и в 1930, и в 1925 году, - отчего им было пасть, если с ними никто борьбы уже не вел. Мы изо дня в день повторяли, что дважды два четыре, что свобода лучше рабства, что она нужна русскому народу, как всем народам. Мы (к счастью) ошиблись в одном: мы недооценили военную мощь СССР. Ошибка очень важная, но ее допустили с нами крупнейшие военные авторитеты всего мира. Однако это другой вопрос. О наших ошибочных и о наших верных взглядах можно было бы написать не письмо, а книгу. Здесь же я только хочу сказать, что каковы бы ни были наши взгляды, они уже лет двадцать никакой «практической платформы» для эмиграции не представляли: от нас не зависело ничего. Никакой практической платформы, кроме устройства лекций и крошечного архива, не дает и ваше Общество сближения и изучения. А кто захочет вернуться, тот вернется и без вас или получит отказ и с вами. Мы этого не «запрещали» и прежде, по крайней мере так называемым обывателям. Или «вождей» Пешехонов призвал вернуться - и вернулся - без нынешней торжественности[277]. А Мякотин[278], если бы был жив, 12 февраля без малейшего сомнения остался бы дома.
Машинопись. Копия.
HIA.2-12.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову[279], 22 июня 1945
22 Июня [1945[280]]
Дорогой Марк Александрович!
Получил от Вас посылку и искренне благодарю. Но пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз сказать, это я дважды Вам написал закрытым письмом, что для того, чтобы я мог Вам помочь с визой, необходимо, чтобы Вы сами через местного консула возбудили об этом ходатайство. Иначе мне откажут по формальным причинам.
Ваш В. Маклаков
Автограф.
BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.
1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.
В.А. Маклаков - Б.И. Элькину[281], 2 июня 1945
Париж, 2 Июля 1945 г.
<...>
Очень возможно, что из наших действий ничего не выйдет. Причина этого общая. Люди больше умеют воевать, чем мириться. Примирение каждая сторона понимает, как капитуляцию противника. Наша русская история с 1902 г. полна примеров этого; она теперь повторяется. «Советы» согласны мириться, если мы станем «советскими» патриотами и не будем видеть их недостатков, или по крайней мере не посмеем об них говорить. А те в «Америке» согласны мириться, если Советы капитулируют без всяких условий, пойдут на Учредиловку. Мне не простили из одного лагеря, что я в доме повешенного заговорил о веревке, о необходимости права, о свободе; а из другого, что я признал желательной не революцию, а эволюцию в рамках советского строя. Отрадно видеть, что Ваши молодые советские собеседники - при этом партийцы, были умнее[282]. Они понимали необходимость реформ; не реставрации, не революции, но необходимость реформ, хотя бы на базе Сталинской конституции. Моя ставка в России на людей этого типа, но их мало; и эта ставка «теория», а не практика.
Но наше дело кончится вничью не только потому, что стороны не понимают, что такое примирение, но еще и потому, что мы по-прежнему лишены возможности излагать и защищать наши мнения. Ступницкий испугался последствий моей статьи и только из приличия меня в своей газете не ругает. Если бы это был только страх, то не беда; он имеет право бояться за газету. Я боюсь худшего, чем страха: невольного подлаживания под вкусы того, на кого он ставку ставит. Тогда у его газеты не будет отличия от «Патриота»; этого отличия и не видят. А тогда патриоты их съедят.
Во всяком случае, они смотрят на газету, как на свой личный орган, и я не знаю, куда они клонят. Они от меня отдаляются, как от «опального». Но где их опора здесь, я не вижу.
Судьба газеты показывает, насколько Алданов вне французской реальности, когда находит, что вместо визита было достаточно «статьи». Статья была и остается невозможной. Этого оружия во Франции не было. Я не говорю, что мы пошли потому, что не смогли статьи поместить; но говорить о статьях, и печати и т. д. - значит говорить не о Франции и говорить с нами на другом языке.
Но все эти вопросы мелочь сравнительно с той игрой, которая разыгрывается перед нами, и неизвестно чем кончится. Жду с интересом выборов в Англии. Но ведь и этого недостаточно. А то, что, как будет делаться, очень тревожно. Неужели требуется еще одна иллюстрация того, как «победу проигрывают».
Я бы хотел послать Вам мою последнюю книгу - «О 1-ой Государственной Думе»[283], - но не знаю, как это можно с теперешними порядками, когда не доходят даже газеты. Ассоциация мыслей не случайна; «проигрыш победы» - цитата из этой книги.
Спасибо за статью Полякова[284].
Ваш Маклаков
Машинопись. Подлинник.
Bodleian. MS. Russian d. 4. Elkin. Л.32-33.
А.Ф. Керенский - В.А. Маклакову, 9 июля 1945
109 East 91 Street
En russe
New York City, N.Y.
9-го июля[19]45г.
Дорогой Василий Алексеевич,
по причинам, от меня не зависящим, а вытекающим из особых обстоятельств сейчас моей жизни около тяжко больного человека[285], я так поздно отвечаю Вам. (Кстати, в свое время я послал Вам письмо вместе с «тезисами». Это письмо из вализы было кем-то ВЫНУТО, поэтому только Вы его и не получили. В нем Вы нашли бы подробное распределение мнений и увидели бы, что тогда взаимного понимания у некоторых из нас, во всяком случае, было ДОСТАТОЧО, как писал на днях Вам и Ал[ександр] Ив[ано]вич). Кон[овалов] написал Вам, что от меня Вы получите пространное письмо, изъясняющее «нашу общую точку зрения». Это письмо таковым НЕ будет, не потому что у нас здесь нет даже минимума общности воззрений и оценок (об этом я только что написал Теру), а потому что перед отъездом в дальний путь[286] мне хочется написать лично от себя лично Вам (что не значит, конечно, сокрытие этого письма от наших ОБЩИХ друзей)... Несмотря на частые наши, как Вы пишете через д-р М., разномыслия, у нас было, как я думаю, нечто общее и весьма существенное не только для нас: мы всегда выносили за всякие партийные и групповые скобки Госуд[арство] Российское и аршином его интересов мерили все вокруг себя - партии и группы, учреждения и людей (почему иногда и сходились в оценках и наше «единомыслие» удивляло, а подчас даже возмущало привычно-шорных людей). Поэтому мне странно и непонятно, как Вы можете находить во мне «ЭМОЦИЮ непримиримости» и исток Вашей собственной тактики находить все же а «эмоции», рожденной жизнью под немцами!.. Эмоции присущи всем людям, но хирург НЕ делает эмоциональных операций, инженер не строит эм[оцио]нальных машин, стратег не ведет эм[оцио]нальных кампаний, политик не создает эм[оцио]-нальных программ и тактик. Он человеч[еские] эмоции направляет в русло нужного в данное время политического действия.
А Вы, милый Василий Алексеевич, урожденный ПОЛИТИК. И то, что ВЫ кратчайше написали мне, как Вашу ПОДЛИННУЮ точку зрения на современность, свидетельствует именно о том, что Вы не эмоц[иональ]ный обыватель, а политик в самом точном смысле этого слова. С Вашей точкой зрения можно соглашаться (я согласен был раньше, чем прочел, т. к. я тут говорил почти то же самое) или с ней бороться. Но выводить ее из случайных эмоций случайного местожительства нельзя и недопустимо, ибо это сводит весьма важную политическую тему спора (хотя бы с непримиримыми) на уровень житейских, человеческих, слишком человеч[еских] пререканий - кто как чувствовал, кто больше или меньше любил (Россию), кто больше выстрадал или совсем не страдал. И уже совсем нельзя разницу «эмоций» (как причину «разных дорог») сводить к географии - вы, мол, за тридевять земель живете! Ну, а как же быть с «непримиримыми» и «невизитерами» (хотя и не-непримиримыми) в САМОМ ПАРИЖЕ?!
Логика подсовывания политич[еских] действий под эмоц[иональные] жесты неизбежно приводит к необходимости измышлять «духовных американцев» в Париже и «духовных парижан» в H[ью-] Йорке, т. е. приводит к политич[ескому] абсурду.
Посему совместно постановим: эмоцию и географию впредь из «наших разногласий» изъять и рассуждать политически. Из всего дальнейшего я исключаю, как предмет обсуждения, один, решающий иногда судьбу человека, повод к действию: непреодолимую потребность кончить жизнь у «могил предков» - см. Мит[рополита] Евлогия в № 1 «Рус[ских] Нов[остей]»[287]. Человек, ощутивший соверш[енную] повелительность этой потребности должен устраниться от всякой общ[ественно]-политич[еской] деятельности и добиваться своей цели в полном одиночестве. Как бы жгуча не была у Вас / у нас жажда увидеть еще раз телесными очами Россию, Вы / мы поставили вопрос не о «милости» к припадающим к стопам, а о «примирении», т. е. о внутренних - пусть весьма скромных - переменах, («реформах»), которые сделают правомерное и нравственно оправданное ныне существование свободолюбивой эмиграции - бесцельным и ненужным.
Милый Василий Алексеевич, я считаю, рассуждая политически, это Ваше - именно ПОСЛЕ великолепной победы России под водительством тотал[итарной] власти - УТВЕРЖДЕНИЕ ПРАВА на существование политич[еской] эмиграции, защищающей свободу личности и закону подчиненность гос[ударственной] власти, считаю государственным АКТОМ огромного значения. Непристойная выходка «милюковской» газеты только подтвердила смысл и значение Вашего выступления, сразу разгаданного «наверху»[288].
Ваша статья, в которой я вижу комментарий ко всем вашим «визитам», - раскрывает все положительные и отрицательные стороны Вашей (и Вашей группы) тактики полнее, чем речи на свидании и Абр[ама] Сам[ойлови]ча [Альперина[289]]. В статье нет косноязычия политического. Зато есть другое, о чем дальше. А сейчас о всем положительном и, по-моему, весьма нужном и ценном, что сводится к одной главной мысли: нужно поставить (и Вы ее наметили) новую ВЕХУ на особом русском пути к целокупной политич[еской] и соц[иальной] свободе.
Мне легко, кажется, раскрыть настоящий смысл Вашего тактического] пути, т. к. я сам им иду; знаю, что на нем я здесь не один, но не говорю - «мы идем» - сознательно: личная форма никого не обязывает и не связывает. Итак...
Вы вместе с некоторыми нашими общими друзьями признали или, скорее, установили, как ОЧЕВИДНОСТЬ, что победой открылась НОВАЯ ЭПОХА истории России; что страна - народ и власть - стала другой; что в новом, органическом сотрудничестве - «перемирии» -побеждающая армия, безвластный народ и всевластная диктатура уже осуществили и ЕЩЕ совместно осуществляют завещанную историей программу установления ОКОНЧАТЕЛЬНЫХ рубежей России и восстановления ее мирового положения; что процесс перерождения соц[иальных] тканей России есть процесс НЕОБРАТИМЫЙ вспять к строю, существовавшему - у нас до первой войны, а на Западе - до второй, но что гос[ударственно]-политический строй СОВЕРШЕННОЙ (тот[альной]) HE-СВОБОДЫ, продолжающий существовать в СССР., в корне НЕ соответствует ни достоинству, потребностям и чаяниям народа-победителя, ни мировой роли России, ни даже формальным обещаниям власти.
Выход из всех этих очевидностей вытекает только один, который ВЫ сделали и провозгласили: единственная задача, которая ПОСЛЕ победы, достигнутой в органическом сотрудничестве власти и народа, стоит перед властью и народом есть восстановление - гражд[анской] и политич[еской] - свободы.
Как достичь раскрепощения? - в том же сотрудничестве власти с народом, в каком была достигнута победа. Способна ли «советская» или тоталит[арная] диктатура на ТАКОЕ сотрудничество, т. е. на эволюцию к свободе и в свободе?
В ответе Вашем на этот вопрос - ключ к Вашему полит[ическому] поведению после победы. Ваш ответ: мы хотим, чтобы диктатура, побратавшаяся кровью с народом в подвиге защиты и победы и тем ставшая ГОС[УДАРСТВЕННОЙ] НАЦИОНАЛЬНОЙ властью, - хотела пути эволюции и шла по нему, ибо мы ни за что НЕ хотим, чтобы народ ЗАХОТЕЛ революции (по соображениям нам всем общим и которых не стоит здесь повторять). Совершенно не существенно для практич[еской] политики, осуществимо ли объективно Ваше хотение и не-хотение. Весьма существенен бесспорный факт, что в данной историч[еской] и психол[огической] обстановке в России для свободолюбивой и в то же время безоговорочно патриотической эмиграции исполнения ее НЕОТМЕНИМОГО долга - защиты прав человека, личных и политических - должно быть ограничено рамками творческой критики и предостерегающих настояний, обращенных к власти. Так уж случилось, что в новую эпоху русской истории надо начинать со старых политических азов, вроде «тверского адреса»![290] И Вы это сделали, УСТУПИВ ВСЕ, КРОМЕ ПРАВА НЕОТЪЕМЛЕМОГО человека НА СВОБОДУ, ОГРАЖДЕННУЮ ЗАКОНОМ.
Я знаю, что Ваша тактика продиктована НЕ «наивной» верой (как некоторые думают и здесь, и в Париже), а отчетливым знанием (или, скорее, ощущением) современной обстановки и стремлением предотвратить новую скорбь и кровь в России. И чем Ваша «наивная» тактика будет практически бесплоднее, чем презрительнее в головокружении от физ[ической] мощи и внеш[него] могущества отнесется к Вашим «бессмысленным мечтаниям»[291] о внутреннем ПРИМИРЕНИИ власть, тем значительнее будет становиться Ваше «лояльное» обращение, ибо для будущего России, для событий, которые при упорстве власти рано или поздно там - вопреки нашей до конца честной воли к вн. миру -разыграются, будет важно УКАЗАТЬ НА ВЕХУ, от которой победившая великолепно и восставшая в могуществе страна могла завершить свой подвиг в братском примирении и содружестве и не завершила его НЕ по вине народа, а потому, что власть оказалась не способной к мудрому и дальнозоркому самоограничению...
Из всего предыдущего Вы, дорогой Василий Алексеевич, видите, что «взаимным непониманием» я не страдаю: я Вас понимаю! Хотел бы, чтобы и Вы поняли, как далек я от «непримиримости», свойства, которого у меня вообще никогда не было, что явствует из всей моей политич[еской] жизни. Но кроме непримиримости есть еще ТВЕРДОСТЬ в защите СУЩЕСТВА того, что считаешь целью своей пол[итической] работы. Моя цель была: преображение России в страну народоправства (в любых го[сударственных] формах), что в России не могло случиться без глубокого, коренного социального перерождения. Посему «новый соц[иальный] строй» в России, с которым Вы только теперь примирились, был зачат (национ[ализация] земли) февральской свободой, за что эту новорож[денную] свободу и возненавидели будущие носители «белой мечты». Не только большевики слева, как писал Черчилль[292], но и большевики СПРАВА, - «вырвали из рук русского народа победу». Кто же, рискуя собой, изменял национальному долгу и долгу защиты вечной России?! - Временное Правительство и с ним Вы, его посол. Как же сейчас Вы пишете, что методы тот[алитарной] диктатуры оказались целесообразнее для защиты и победы, чем «свобода» Вр[еменного] Прав[ительства]?! Ведь свободная Россия была рождена в бурю войны, в развале распутиновщины, и считала свою жизнь еще месяцами и все-таки НЕ пустила немцев ни на шаг дальше линии осени 15-го года, приковала к русскому фронту больше Герман[ских] войск, чем раньше, и сделала невозможной победу Германии. А тот[алитарная] диктатура прежде, чем победить, увидела германца у Москвы и Питера на 25-ом году своей жизни, 10 с лишком лет террором, голодом и холодом строя чудовищную военную машину?!.. Милый Василий Алексеевич, я пишу Вам об этом не в порядке «обиды». А как пример отрицательного, что умоляет силу Ваших доводов не потому что в дан ном случае они направлены против демократ[ического] правительства (которое, впрочем, Вы никогда не признавали «настоящим правительствам»), а потому что в Ваших речах и статье есть иногда положения и доводы, которые ослабляют Ваши собственные блестящие доводы в защиту права, правды и свободы. Приведу еще пример. Вы убеждаете Кремль начать (по-вашему - продолжать) спуск на тормозах. А тут же приводите Токвиля: плохие правительства исчезают, когда начинают исправляться[293]. Это в перевернутом виде Ваша же мысль о большевиках - помните? Вы мне говорили, когда я допускал возможность «эволюции»; нет, говорили Вы, большевики на опыте Н[иколая] II поняли, что самовластие никогда не должно уступать. Какой же вывод сделают из Вашего Токвиля в Кремле? И какой вывод сделает патриотич[ески] взвинченный «советский» человек из Вашего утверждения, что диктатура, как система, лучше для обороны страны, чем демократия?! А ведь выводы этого «советского» человека для всех нас самое важное. И еще. Вы сводите Ваши старые счеты с «четырехвосткой», противопоставляя ей советскую систему. Но ведь ЕДИНСТВЕННОЕ новшество Сталин[ской] конституции (36 г.) и заключается в том, что он уничтожил советскую, т. е. куриально-классовую систему выборов и ввел эту самую «четырехвостку». Ведь в Вашей аргументации доказательство (на основании самой констит[уции] 36 г.), что в России уже нет советской системы; что формально там уже существует общенародная внеклассовая система местного самоуправления и народного представительства; что нужно только отменить монополию партии на кандидатские списки для того, чтобы произошло МИРНОЕ преобразование страны - такое доказательство прозвучало бы у Вас сильно и убедительно...
Вот я и думаю, что между «непримиримостью» и примиримостью должна стоять ТВЕРДОСТЬ не только в защите прав личности, но и в аргументации этой защиты. «Мы думаем, - пишет мне один ближайший к Вам человек, - что если коммунисты сумели и восстановить, и защитить государство, то сделали они это за счет порабощения населения, которое, м. б., и не понимает, КАК оно порабощено». При этих внутренних мыслях, не слишком ли много ВНЕШНИХ уступок сделали наши единомышленники в Париже?! Только это сомнение нас и тревожит иногда. Но у меня есть какое-то чувство, что наш Париж уже решил «ДАЛЬШЕ НИ ШАГУ»!
Машинопись. Подлинник.
HIA. Maklakov. 8-17.
А.Ф. Керенский.
Боулдер, Колорадо, 1945 г. Рисунок А.А. Койранского.
Архив Гуверовского института
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 11 июля 1945
Париж, 11 Июля 1945 г.
Дорогой Марк Александрович,
Я пользовался каждым случаем, чтобы довести до Вашего сведения, что для того, чтобы я мог хлопотать о Вашей визе, необходимо, чтобы Вы сами через местного французского консула ее попросили. Только когда эта Ваша просьба сюда дойдет, я могу ее поддерживать. Потому надо было и меня тотчас об этом уведомить. Теперь я уезжаю на отдых; больше не могу. Если Вы все-таки хотите ехать сюда - сейчас перспектива не солнечная - известите меня по адресу бюро.
Я принял все меры, чтобы это было сделано и без меня.
Ваше письмо я по прочтении немедленно передал адресату, Титову; но я как его ни просил вернуть его мне на время для ответа Вам, он это сделал только сейчас, за 3 дня до отъезда. Буду отвечать Вам суммарно. Впрочем, все теперь как будто разъяснилось и для Вас, да и для нас.
И сейчас я отвечу по нескольким пунктам.
Хочу, во-первых, рассеять недоразумение, которое и здесь существует, о тесной связи «Объединения» с «газетой». Говорят даже, что она наш «оффициаль». Здесь столько же недоразумений, сколько не оправдавшихся надежд.
О газете говорили давно; не знаю юридического положения «Последних Новостей», но можно было ожидать, что после освобождения эта газета воскреснет. И этого с первого дня ожидали. Так как это зависело от Министерства Иностранных Дел, куда Ступницкий очень вхож, то все эти разговоры и слухи шли через него и от него. Когда эти слухи начинали переходить в реальность, Ступницкий предлагал мне быть редактором; потом - быть членом редакционного комитета. Я от всего отказался, считая это не своим делом. Согласился быть только в числе сотрудников и даже написать статью руководящую в первом же номере. Этим ограничивалось мое личное отношение к газете. Так как политически я был связан с «Объединением», которое даже называлось в общежитии Маклаковской группой, то было естественно предположить, что по направлению газета будет поневоле совпадать с «Объединением». Но в самом «Объединении» с каждым днем становилась резче рознь между флангами. С моим формальным уходом из «Объединения» именно серединная линия в нем терпела ущерб. Ведь основа нашей идеи было приятие советского строя без отказа от наш [пропуск в тексте], т. е. компромисс между крайностями. Я был всю жизнь сторонником компромиссов и соглашения; это была моя политическая линия. Другие же смотрели на уступки скорее как на некоторое свое умаление, и понимали примирение скорее как капитуляцию противника. Ступницкий с 42 г. был на том фланге, который ставил на первое место соглашение с советами, а не сохранение прежних признаков как на второстепенное [так!]. Став редактором, лично, не по поручению Объединения, он придал газете этот же партийный характер. Он демонстративно подчеркивал, что газета не орган Объединения, а дело его, как наследство «Последних Новостей». Здесь произошло первое охлаждение и разочарование. «Объединение» считало, что Ступницкий его обманывает, что было, конечно, неверно. Но Ступницкий не умел понять, что Объединение не его только фланг, что оба течения равно законны и необходимы, с легкостью выкидывал за борт всех несогласных с ним. Он только свой фланг считал законным представителем Объединения, а противоположный скидывал со счета. Это - результат темперамента и некоторой поверхностности. Скоро обнаружилось, что газета не может быть органом Объединения. Все это резко сказалось на моей статье в № 2. Она оказалась реактивом. Конечно, она если не по тону, то по содержанию вполне соответствовала линии Объединения. Но чтобы себя проверить, я предварительно ее показал нашим крайним флангам, Тер-Погосьяну, с одной стороны, и Ступницкому и Кедрову[294], с другой. Оба одобрили, хотя боялись реакции советов. Я предвидел возможность их неудовольствия и предложил Ступницкому обойтись без моей статьи. Он не хотел от нее отказываться, и пошел на компромисс - «оговорку». Я согласился. Их делали часто «Современные Записки». Но вместо короткой оговорки Ступницкий написал целую критику, притом неудачную. Я нисколько не обиделся, и понимаю, что он был вынужден. Но когда, несмотря на это, советы отнеслись к моей статье как к объявлению войны им, Ступницкий здесь сдал.
Я не знаю, что там ему говорили и как он оправдывался; он не говорил, и я поэтому не спрашивал. Но другим он жаловался на меня, что я газету подвел и стал ее спасать. В Объединении поднялся вопрос - отречься от газеты. Но такое отречение было бы претенциозно, т. к. никто нигде никогда не говорил печатно, что газета орган Объединения. Мне жалко Ступницкого, который взялся нести тяжесть ему не по силам; и в большем винить его не могу. Но, конечно, превратив газету в подражание «Патриоту», он лишил Объединение «голоса». Если о нем и не будут судить по «газете», то физиономии его все-таки нет; оно теперь без голоса. И оттуда взаимное неудовольствие и потеря Объединением связи с советами. Тут Вы оказались пророком: гора родила мышь. Но ведь горы-то и не было; она Вам только издали показалась горой; мы смотрели скромнее.
Теперь хочу Вам сказать два слова о другом. Если мысль о том, что Россия круто повернула на новый путь, есть иллюзия, то все же в России, как всюду, идет полным ходом процесс сочетания старого с новым, интересов всего государства с интересами отдельного человека на иных, но разумных началах. Если бы я имел время и был редактором, вместо Ступницкого, я бы именно это анализировал и описывал, и хвалил бы советов [так!] за это так, что от моих похвал бы не поздоровилось. В России воскресает личность и заставляет государство себе уступать. И это во всех областях.
Возьмите интимную область личной жизни - любовь, семью и т. д. После недолгих лет нравов конского завода, или уничтожения личной жизни для государственной пользы, воскресает старая семья, с ее грехами и со здоровой основой. То же в области религии: безбожие провалилось, личность победила. В хозяйственной жизни, как живут мужики в колхозах - не знаю. Но зато вижу, что внизу, не только в местных советах, но во всех предприятиях (промышленных) идет здоровое сочетание «ответственного» распорядителя с «общественностью», которая может и критиковать, и порицать, и требовать ответа. Все это начинается снизу, и если еще не дошло доверху, то дойдет. И по мере того, как эти нравы будут укрепляться внизу, будет меняться и верх. В борьбе всякого верха с низом, верх может победить только тогда, когда он поставит низы в соответственные условия, будет держать их в темноте, в полном подчинении начальству, словом в атмосфере верха [так!]. Я думаю, что это они понимают. И недаром, как говорят, их старания направлены сейчас на массы, что свобода внизу при самодержавии наверху достижима. Отсюда новый своеобразный культ Иоанна Грозного[295]. Но это, конечно, паллиатив ненадолго. Изменить политику внизу она уже не может. И поэтому советская власть подпиливает сук, на котором сидит. Но это совершится не переворотом, не революцией, а постепенным изменением существующего. Теперешний процесс в России напоминает Самодержавие после 60 гг. Оно тоже не хотело сдаваться, держалось за свои прерогативы, за полноту своей власти, но тем, что освободило крестьян, дало земство и суд, себя постепенно подтачивало, и привело к 1905 г. То же будет с советской властью; но новый порядок выйдет из них, с ними, а не из «Учредиловки». То был предмет давнишней моей ненависти, ибо в ней нет ничего, кроме фраз, фикции и обмана, не в обиду будь сказано Вишняку. Когда сейчас французское правительство без всякой надобности уступило в этом вопросе, мне все же обидно; для меня Ф[ранция] провалилась. Учредительное Собрание мыслимо только, как орудие сильной власти, а не источник ее. Считать «плебисцит» выражением воли народа теперь, после опыта XX в. непростительная наивность[296].
Если это реакция - я в ней повинен. Я предполагаю, что в основе власти лежит занятие практической работой, советов или хозяйственных ячеек, а не «партий» и их комитетов. И поэтому из «советов» может возродиться здоровая государственность, а не Учредиловка - только уродливая. Учредиловка может быть только орудием сильной власти, а не источником ее.
Машинопись. Копия.
HIA. 2-12.
М.А. Алданов - Б.И. Элькину[297], 15 июля 1945
15 июля 1945
Дорогой Борис Исаакович.
<...>
Я получил длинное письмо от Василия Алексеевича о «визите», но оно скрестилось с моим, и на мои доводы он, таким образом, не отвечает. Не могу сказать, чтобы его письмо меня убедило. Да, сам В[асилий] Ал[ексеевич] не капитулировал, но его «группа» (о которой, скажу Вам по секрету, он пишет довольно пренебрежительно) бесспорно капитулировала. Что сказать, например, о докладе Альперина?! А их «официоз», по-видимому, ничем не отличается от «Сов[етского] Патриота» -по крайней мере в передовых. Первая передовая и ответ Маклакову были именно «Чего изволите». Вас. Алексеевич пишет и Коновалову и мне, что его первая статья в этой газете была, вероятно, и последней. По письмам П.А. Берлина[298] видно, что некоторые визитеры (как Тер-Погосян) бьют отбой (у них Катценяммер[299], - пишет Берлин). Я продолжаю считать визит большой ошибкой, хотя, как Вы знаете, не причисляю себя к «непримиримым», не понимая, что это значит. Статьи Вишняка и Федотова, особенно в «За Свободу»[300] чрезвычайно меня раздражают. «Нов[ый] Журнал» этих статей не поместил бы при всей своей «коалиционности». Я писал Титову, что если бы Сталин дал амнистию, то мы приветствовали бы это (а не его), и добавил: не являясь с визитом в посольство. Так же мы приветствовали и победы русской армии. Думаю, следовательно, что Вы тут находите у меня противоречие напрасно. Мои письма и к Вам, и в Париж были построены на том, что ошибкой были визит и тост. Если бы они то же самое сказали в газете или в брошюре, как покойный Павел Николаевич [Милюков], то это развала политической эмиграции за собой не повлекло бы. Абрам Самойлович [Альперин] с довольно странной, чтобы не выразиться сильнее, шутливостью, сообщает нам (для «петит истуар»[301]), что икра, рябиновка и портвейн были превосходные. Я очень этому рад, но боюсь, что хуже едят и пьют миллионы ни в чем не повинных людей, сидящих в ужасных лагерях по воле человека, за которого пили портвейн и рябиновку на рю Гренелль («молчаливо», - сообщает Вас[илий] Алексеевич, - но он ничего не слышит: может быть, кое-кто и не совсем молчаливо). Я писал, что «эмиграция его величества» есть нечто совершенно бессмысленное, и остаюсь при этом мнении. Нельзя призывать к возвращению - и сидеть в «Биотерапии». Нельзя говорить «мы ни от чего не отказались» и издавать лакейскую газету - или называть ее «нашим официозом». Думаю, что M а к л а к о в - не знаю насчет других - относится к первой передовой газеты и к ответу редакции на его статью точно так же как я (а относительно Вас я и не сомневался в этом). Вас. Алексеевич пишет, что предложения вернуться не принял, так как капитан корабля покидает его последним. Как он, при своем редком уме, не почувствовал маленькой доли комического элемента в этих словах: при крушении капитан сходит в лодку с корабля последним потому, что оставаться на корабле очень опасно, а быть на лодке менее опасно. Здесь же дело обстоит как раз обратно: оставаться в Париже совершенно безопасно, тогда как вернуться значит идти на авантюру (напомню хотя бы о Святополке-Мирском[302]). Все же остальные, от Титова до Ступницкого, ни о каком возвращении никогда и не думали, - они рекомендуют это другим. А если вернувшихся постигнут там позже какие-либо неприятности, ну, что ж делать, очень жаль.
Прошу Вас ничего из сказанного в этом моем письме в Париж не сообщать.
Машинопись. Подлинник.
Bodleian. MS. Russian d. 7. Elkin. Л. 31-31 об.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 20 июля 1945
Written in Russian
109 West 84 Str., New York 24
En russe
20 июля 1945 Дорогой Василий Алексеевич.
Большое Вам спасибо за Ваше письмо от 25 мая. Оно чрезвычайно интересно, я прочел его Коновалову, Керенскому, Карповичу, - это ближайшие единомышленники (хотя я все-таки во многом не согласен с Александром Федоровичем). Вероятно, Вы тем временем получили мое письмо к Титову, копию которого я послал Вам через Элькина. Наши письма таким образом скрестились. Мне кажется, что, поскольку дело идет лично о Вас, то Ваша позиция не так уж далеко отстоит от нашей, - точнее, от того, что у нас здесь можно вынести за общие скобки. Говорю это, прочитав Ваши письма и Вашу статью в «Русских Новостях». Не могу, к сожалению, сказать того же о Вашей «группе», -хотя последние письма Тер-Погосяна отнюдь не похожи на первые и на то, что было сказано в докладе Альперина.
Карпович, главный политический редактор «Нового Журнала», просил меня передать Вам, что редакция будет чрезвычайно рада Вашему участию в «Н[овом] Журнале». В моем письме к Титову была просьба к Вам ответить на анкету, начатую журналом[303]. Ответите ли Вы? Если Вы предпочитаете ответить целой статьей, сделайте одолжение. Вероятно, редакция сделает оговорку об ее расхождениях с Вами, но Вы можете быть уверены, что оговорка эта и по существу, и по тону будет отличаться от той, которой от Вас отмежевалась редакция «Русских Новостей». 10-ая книга Вам послана, как раньше были посланы книги 4, 5, 6, 7, 8, 9. Первые три книги журнала распроданы. В 11-ой книге отвечает на анкету и Коновалов. Теперь Ваши воспоминания о Второй Думе. Карпович (и Цетлин) пишут, что они будут весьма рады и им, но не могут гарантировать помещение всей Вашей книги целиком: для этого прежде всего не хватит никак места. Кроме того «Новый Журнал», несмотря на «моральный успех» и на то, что продается до тысячи экземпляров каждой книги, предприятие все-таки непрочное, и редакторы никогда не знают, на сколько времени обеспечено существование журнала. Но они очень хотели бы помещать избранные главы, как это часто бывало и в России, в дореволюционные времена. Все уверены, что, вопреки Вашему предположению, и избранные главы вызовут большой интерес у всех читателей. Если бы Вы на это согласились, то, пожалуйста, либо выберите эти главы сами, либо пришлите всю рукопись Мих. Мих. Карповичу, а он произведет выбор. Журнал платит, но, по бедности своей, очень немного. Переводить деньги по курсу 50 франков за доллар не имеет никакого смысла, - быть может, лучше употребить гонорар на продовольственные посылки Вам? Во всяком случае сохраните у себя копию рукописи, ибо не все доходит. Если мы получим Вашу рукопись не позднее конца августа, то она могла бы попасть в 11-ую книгу. Посылать надо Карповичу: Prof. M.M. Karpovich, 61 Brattle Street, Cambridge, Mass., U.S.A.
Мы чрезвычайно Вам благодарны за готовность помочь в деле визы. Конечно, не имело смысла Вам ездить в Министерство до прихода в Париж нашего досье. Оно ушло в Париж из французского консульства в Нью-Йорке недели две-три тому назад за № 1688. Даты отправки консульство мне не сообщило, отправили, конечно, обыкновенной почтой (а может быть, впрочем, и вализой). Дело идет о визе для меня и жены. Извините, что утруждаю Вас. Но думаю, что, кроме нас, Вас никто этим делом беспокоить не будет: едва ли кто-либо из бывших парижан уедет во Францию, - по крайней мере в этом году. Мне было бы достаточно и разрешения въезда на шесть месяцев, - в крайнем случае даже на три.
Александр Федорович, вероятно, в августе уедет в Австралию, куда должен свезти больную жену (к ее родителям). Дальнейшие его планы совершенно неопределенны: они зависят от состояния ее здоровья.
На всякий случай сообщаю, что если бы ВЫ [так!] хотели поместить в «Новом Журнале» воспоминания Ваши с оговоркой о том, что Вы с журналом во многом (или в том-то и том-то) расходитесь, то редакция [зачеркнуто «думаю»] на это согласится. Сама она Ваши воспоминания поместила бы без всякой оговорки.
Еще раз от души Вас благодарю за готовность помочь в визе и шлю самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-12.
М.М. Карпович.
Конец 1920-х - начало 1930-х гг.
Фото предоставлено архивом Гуверовского института
В.А. Маклаков - А.Ф. Керенскому, 23 августа 1945
ПАРИЖ, 23 Августа 1945 г.
Милый Александр Федорович.
Я только что вернулся в Париж и могу Вам написать хоть несколько строк на машинке; тороплюсь, чтобы это письмо Вас застало, а сейчас, после долгого отсутствия, завален спешной работой. Ваше письмо уже показал Теру, исполнил поручение к Софии Григорьевне; от себя прибавлю несколько слов. Я не помню, кому я писал о Вашей эмоции непримиримости; пересмотрел письма в Америку и этого выражения там не нашел. Удивляюсь, если его употребил. Было время, когда я Вас считал нетерпимым, что приблизительно одно и то же; но это время давно утекло. С самой Революции Вы оказались гораздо терпимее, чем я Вас считал, и тогда мое отношение к Вам изменилось в лучшую сторону. Позже - еще больше. Думаю, что Вы нетерпимее меня, но это ничего не означает; и если эти слова были мною написаны, то это отзвук прежнего, давно пережитого. И потому мне легко с Вами говорить до конца.
Я думаю, что Вы очень правильно, лучше, чем я сам это бы сделал, формулировали нашу позицию, во всяком случае мою. Да, после победы, эмиграция не потеряла смысла и резон д'этр[304]; ибо, несмотря на все успехи, в режиме России есть органический дефект, который рискует свести ее победу на нет. Это - неуважение к личности и к праву, как верховному арбитру. Верно то, что если советская власть смогла войну эту выиграть, то этим она сама стала на тот путь соглашения, где эмиграция, не отрекаясь от себя и своей миссии, может провидеть примирение. Только на этой дороге мы можем мириться; а вне ее - России спасения нет.
Повторяю, я именно так думаю и рад, что Вы меня понимаете и за меня договариваете. Конечно, в статье я мог говорить яснее, чем у Посла; мы ведь пришли «мириться», а не требовать «капитуляции». И в статье я мог бы говорить яснее, если бы меня неделями не мучили просьбой смягчить, замазать и под[обное]. Вы досказали мою мысль до конца - что показывает, что понять меня было все-таки можно. Но к этому я хотел бы указать то, в чем я за Вами не следую.
Но это требовало бы такого длинного изложения, которое нельзя послать по авиону.
Вы думаете, что все дело сейчас заключается в возвращении к демократии, к ее началам, что все, что есть ценного в позднейшей эволюции большевизма, есть в уничтожении классов, [слово нрзб.] системе выборов, в самоуправлении, т. е. в принципах демократии, как они понимались раньше, и в Ваше время, в 1917 г. Права человека и демократическое самоуправление, как защита его.
Я не буду спорить об этом, т. к. это не актуальный вопрос. Вы верно отмечаете, что я во многом сам изменился, и причиной то, что социализм изменился, а против него мой инстинкт восставал. Я социализм принимаю как развитие и расширение прав «человека», каждого человека. Всякий должен иметь право на достойное существование и на охранение государством этого права. Это не менее важно и обязательно, чем право совести, собраний и слова. Государство должно это всем обеспечить. Но я совсем не убежден, что это достигается четырехвосткой. Мне глубоко противно, когда строй жизни определяется «волей» - будь то самодержавия, будь то большевистского правительства. Слово «воля народа» мне также непонятно, как «высочайшая воля». Я не вижу преимущества «большинства» перед «меньшинством». И когда я вижу, как каждое большинство считает себя представителем всех, не согласных с собой - [два слова нрзб.] свою партийную волю выдают за суверенную волю коллектива, то это представляется мне основной ложью нашего времени. Вы должны понимать, что кроме большинства есть меньшинство с ним не согласных, существующее вполне законно и которым нельзя пренебрегать. Долг большинства вести себя так, чтобы оно защищало меньшинство; так поступают в Англии, и в этом ее величие. И именно потому я считаю необходимым существование двух палат; считаю ложным желание второй палаты подчинить первую или делать из нее «сколок» первой; вторая палата должна быть голосом меньшинства. И для изменения закона нужно соглашение большинства и меньшинства, т. е. не борьба за большинство в избирательном округе, а соглашение двух палат. Но кто требует соглашения, тот должен указать, что делать, если соглашение не состоится. И я говорю: при наличии двух палат то решение получит силу закона, к которому присоединится «власть управления», т. е. глава государства, кто бы он ни был. Ибо он по существу своему представляет интересы всего государства.
Все это теория и с ней можно не согласиться. Но только при наличии трех независимых сил можно говорить о равновесии всего государства. Но я не могу развивать Вам дальше эти мысли, тем более что это не практическая политика, а просто результат пристального наблюдения за провалом демократии буржуазной и денежной. И я думаю, что советской строй при дальнейшей эволюции к этому может придти. Ибо он, как, впрочем, и тоталитарные режимы, понял, что «правительство» не только исполнительная власть, зависимая от «представителей» и «представительств», не представляющих народной воли. Вся ложь произошла из того, что часть вообразила себя целым, как когда-то монарх, а потом «представительство».
Не знаю, дошли ли Вы до того, чтобы не считать это только моей реакционностью.
Машинопись. Копия.
HIA. 8-17.
В.А. Маклаков. Париж, илюль 1946 г.
Надпись на фотографии рукою В.А. Маклакова:
"Дорогому Владимиру Феофиловичу Зеелеру на память о многом и прежде всего о гостеприимстве, оказанном мне в Ростове в ноябре 1919 года. В. Маклаков. 26 июля 1946 г. Париж".
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 27 августа 1945
ПАРИЖ, 27 августа [19]45
Дорогой Марк Александрович,
Я только что вернулся в Париж после длинного отпуска, увы, не вполне вернувшего мне прежние силы. Спешно стараюсь наверстать запущенные дела. Моего друга из Министерства Иностранных Дел к сожалению нет, он в отпуску; но туда обратился по моей просьбе сам делегат Верховного Комиссара, бывший посол. Ему эти поручения внове и он берется за них с большой энергией. Думаю, что все пройдет быстро. И, может быть, Вы как-нибудь используете пребывание нашего шефа в Америке; но обойдется и без этого.
По получении Вашего письма от 20 июля в Экс-ле-Бэн[305], я ответил Вам несколько слов от руки и потому неясно помню, что ответил, и еще меньше знаю, что разобрали. Помнится, писал не только о визе, что было понятно и нужно, но и по вопросу о моем сотрудничестве в Новом Журнале, в ответ не только на письмо 20 Июля, но и 18 Апреля. Это было совсем не спешно, и когда Вы предвидели возможность, что я помещу у Вас статью с оговоркой, что я во многом с журналом не согласен, то это было так неожиданно, что даже комично. Какой смысл имела бы такая оговорка, и кто же ее из сотрудников когда-либо делает? Из Вашего журнала я видел всего 4 книжки, что недостаточно, чтобы судить о направлении журнала, а имена авторов, конечно, ни в какой мере не могут меня «конфузить» и смущать. Рад сотрудничать у Вас без всяких оговорок, как это делал в «Современных записках».
Что меня гораздо более останавливает, это опасение, что моя вторая книга, о 2-й Думе, не будет напечатана, не найдет издателя, а без этого печатать из нее отрывки комично. А главное, мне не хочется писать о 2-ой Думе, пока книга о I-ой никому не известна. Мне Каплан[306] сказал на днях что только что послал 10 экземпляров в Америку; а вообще она напечатана в 200. Но так как она все-таки напечатана, то, конечно, отдельных глав из нее Вы перепечатывать не станете. Я бы охотно прислал лично Вам экземпляр, но пример Ваших посылок показывает, как ненадежно посылать что-либо в Америку. И пока я не потерял надежду Вас увидеть здесь, я оставляю этот вопрос открытым. Мне было бы очень приятно, если бы Вы здесь могли прочесть обе книги. Они между собой тесно связаны; препрославленную первую Думу я осуждаю, а оплеванную 2-ю защищаю. А кроме того, там есть заключительная глава с книгой вовсе не связанная, которая является моим не завещанием, а политической исповедью. Мне хотелось бы, что Вы все прочли. Рубинштейн сказал, что прочел два раза, меня не проклял, но и не убедился. И я был рад узнать Ваше мнение, даже если это печати никогда не увидит.
Я получил письмо от Е.Д. Кусковой[309], в котором имеется такая не совсем ясная фраза: «по-моему, Ступницкий зарывается и это напрасно. Следовало бы держаться на той линии, на которой был первый номер. Вашей статьей и мы, и другие очень недовольны». По правде, не понимаю, что им нравится в 1 номере и что они осуждают в моей статье.
Итак, м. б., до свидания.
В. Маклаков
Машинопись. Подлинник.
BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.
1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.
Е.Д. Кускова
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 7 сентября 1945
7 сентября 1945
Дорогой Василий Алексеевич.
Я (и жена моя) чрезвычайно Вам благодарны за хлопоты о нашей визе. Я не совсем понял, кто любезно взялся помочь Вам в этом деле (Вы пишете: бывший посол)? В таком случае прошу Вас и ему передать мою самую искреннюю благодарность. Я побывал опять в здешнем французском консульстве и получил от более толковой служащей более подробные сведения о моем досье. Действительно, оно ушло в Париж с вализой 1 августа за № 1688 и 1689 (это мне сказали давно, и я Вам сообщил), но общее «бордеро», под каким значилось мое досье, имело № 104. Из Парижа консульство пока ничего не получило. Как Вы знаете, я указал мотивы: желание повидать родных (матери моей жены, Зайцевой, 75 лет, и она больна) и желание побеседовать с моим издателем Plon. Последнее, разумеется, добавлено как «коммерческий резон»: Плон действительно издал мои романы, но важных дел у меня к нему нет.
Редакция «Нового Журнала» очень, очень рада Вашему согласию (или полусогласию?) напечатать в «Новом Журнале» главы второго тома Ваших воспоминаний. Она никак не думает, чтобы незнакомство читателей с первым, напечатанным, и пока не дошедшим сюда томом было препятствием. Если те десять экземпляров первого тома сюда придут, мы как-нибудь раздобудем книгу и дадим о первом томе отзыв, который еще облегчит понимание второго тома. Очень просим выслать нам эти главы возможно скорее, лучше всего по адресу М.М. Карповича (61 Brattle Street, Cambridge, Mass.). Я лично жду их с величайшим интересом, особенно заключительной главы с «исповедью» или «кредо». Получили ли Вы десятую книгу журнала (в разрезанном виде)? 11-ая выйдет, должно быть, через месяц.
Мы наш маленький гонорар платим всем сотрудникам, и, конечно, Вашего отказа не принимаем. Но так как посылать деньги по курсу 50 франков за доллар не имеет никакого смысла, то не разрешите ли Вы обратить гонорар в продовольственные посылки Вам? Мы тотчас начали бы их посылать.
Моя машина в починке, мне временно дали эту с новой орфографией и с отвратительным мелким шрифтом.
Еще раз сердечно Вас благодарим за помощь в деле визы. Меня вполне удовлетворит и временная виза.
Шлю Вам самый искренний привет
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-12.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 17 сентября 1945
17 Сен[тября 1945[311]]
Дорогой Марк Александрович,
19 Ав[густа] я вернулся в Париж и узнал, что Генеральный Делегат Верховного Комиссара, ambassador Ponsot[312] (не смешивать с Poncet[313]) приехал тоже, был у него, говорил о Вас и получил обещание поддержки. 24 Ав[густа] я передал ему официальное письмо об этом. 14 Сентября я был лично в Мин. Ин. Дел. у того, кто заведует визами, Вандана, кот. Вас знает, и услышал от него, что там был немедленно дан благоприятный отзыв, но что по правилам дело ушло в Мин. Ин. Дел. Завтра Я.Л. Рубинштейн будет завтракать с тем чиновником Мин. В. Д., кот. этим ведает, и будет лично с ним говорить. Не сомневаюсь в исходе, но если дело тянется, не пеняйте. Здесь все происходит медленно, а я сейчас так завален делами соотечественников, что, должно быть, скорее попаду в сумасшедший дом. У нас ежедневно на приеме около 100 человек, а нас трое. Думаю, что на этой неделе все кончится.
Теперь второе.
Мне очень заманчиво Ваше желание напечатать «главу». Но я не могу послать Вам всей рукописи. Там кое-что придется переделать, а мне на это пока времени нет. И мне гораздо более хочется дать Вам «прочесть» мое «credo», чем его «печатать». Пока посылаю Вам оглавление. Может быть, Вы скажете, что годилось бы как самостоятельная глава. Но все бы было приятней, если [бы] Вы по приезде в Париж всю рукопись просмотрели. По правде сказать - я, конечно, недостаточно опытен - но мне представляется, что вырывание отдельной главы из всего изложения очень ослабит ее интерес. Вся книга построена на одной идее. Но это, может, самообольщение.
Вам преданный В. Маклаков
Автограф. BAR. 5-28.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 октября 1945
18 октября 1945
Дорогой Василий Алексеевич.
Я не все разобрал в Вашем письме, касавшемся дел журнала, и переслал его М.М. Карповичу, который чудом разбирает все почерки. Если он (и я) правильно поняли, Вы не отказываетесь дать нам главы воспоминаний. Мы чрезвычайно этому рады и сердечно Вас благодарим. Вы (с той же оговоркой) не очень склонны дать «исповедь» и предпочитаете прочесть ее мне, когда я приеду в Париж. Разумеется, я буду очень, очень рад хоть услышать ее, если нельзя прочесть и напечатать. Но, быть может, и об исповеди решение Ваше не окончательное? К письму Вашему приложен список глав (переписанный на машине). Мих. Мих. [Карпович] пишет мне, что его особенно интересуют главы 1, 2, 4, 5. Мы убедительно просим Вас послать нам их. Как досадно, что Вы не прислали сразу: две могли бы попасть еще в 11-ую книгу, которая выходит через две-три недели. Теперь попадут в 12-ую.
Вчера зашел к нам А.И. Коновалов и прочел Ваше интереснейшее и очень мрачное письмо. Там были строки, относившиеся к нашему делу о визе. От души Вас благодарю за хлопоты и прошу извинить беспокойство. Как досадно, что вышла задержка из-за фамилии (если верно, что она вышла поэтому). Может быть, они просто потеряли мое и моей жены досье?! Ведь я Вам сообщил, а Вы, наверное, сообщили им, что наши досье имели номера 1688 и 1689 и что ушли они в Париж с вализой 1 августа, при общем бордеро номер 104. Значусь я: Марк Ландау Алданов. Жена моя Татьяна - так же.
Мы все очень угнетены идущими к нам политическими сообщениями, - Вы совершенно правы в пессимизме. Я моложе Вас, но ей Богу иногда радуюсь, что тоже уже очень немолод и не увижу следующих глав трагикомедии. То есть, увидеть их, пожалуй, и было бы интересно - вот как интересно читать Гиббона[314]. Но переживать их - нет, с меня достаточно. Не думаю, что еще было какое-либо поколение с сотворения мира, которое видело бы и пережило бы столько, сколько мы. Читаю старых второстепенных романистов, живших в ту эпоху, которую я пытаюсь описать в романе «Истоки». Право, смешно и стыдно. Это Хвощинская написала: «бывали времена хуже, но подлее не было»[315] (Некрасов взял у нее[316]). А жили они в лучшее (не говорю: в очень хорошее, но в лучшее) время и русской и мировой истории. А вот наше время, - действительно, пока не было ни хуже, ни подлее.
Еще раз очень благодарю Вас и шлю самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA.2-12.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 октября 1945
24 0кт[ября) [19]45
Дорогой Марк Александрович,
Перехожу прямо к делу. Посылаю вам первую главу. Раз у вас есть время, то предпочитаю, чтобы вы прочли на досуге и сказали сначала, подойдет ли она к журналу. Ведь я все-таки остался реакционером и старомодным. Вся моя книга пропитана одной общей мыслью, кот. противопоставляла вторую думу первой, в пользу второй. Моя «Первая дума» дошла до Америки, раз об ней была там рецензия в «Новом Слове»[317]. Если вашего журнала «Первая Дума» не шокирует, то вы помиритесь и со «Второй». Если же нет, то не стоит посылать вам и других глав - они в том же духе. Вторую книгу хотел издать Петрополис, и когда я спрашивал его, возражает ли он против напечатания у вас отдельных глав, он сказал, что нет, при условии чтобы там было упомянуто, что это глава из книги, кот. печатается там-то. Но я думаю, что Петрополис не будет скоро печатать книги, если когда-либо и будет. Пока здесь бумаги нет, или по сумасшедшей цене.
Недавно я получил от Гордона[318] письмо с предложение ее издать в Америке, но просит сначала прислать ему книгу. Лично мне все равно, где ее издавать, хотя править корректуру из Америки невозможно. Но все предложение Гордона пока слишком общо и туманно. Он спрашивал меня об условиях. Никогда со своих книг гонорара не получал и не искал. Довольствуюсь вместо гонорара авторскими экземплярами, кот. не [так!] получил от Петрополиса. Но я очень неуверен, что книга на эту тему и с такой трактовкой может найти читателя; те, для кот. она бы была интересна, все вымерли. Поэтому я склоняюсь думать, что с печатанием книги я опоздал, как опоздал и с первой. Разве если бы они выходили в серии других, как библиотека. Меня интересует знать ваше мнение, в сущности, если книга не выйдет, пока огорчаться не буду: писание ее мне доставило некоторое удовольствие. Но без уверенности, что это зачем-либо нужно, не хочу всю рукопись отсылать в Америку. И потому у меня к вам просьба. Если вы с Гордоном знакомы и видаетесь, то при случае поговорите с ним, и покажите ему главу: а если вы захотите, я пришлю вам и другие, чтобы посмотреть, было бы для читателей интересно.
Я встретил Полонского, и он сказал мне, что вы не торопитесь сюда. Посылаю вам копию ответа Мин. Ин. Дел, чтобы вы видели, что путало все Мин. Вн. Дел. Очень они все изолгались.
Пред[анный] Вам В. Маклаков
Я нисколько не хочу настаивать, чтобы Вы мои главы печатали, если общее направление к ним не подойдет; прочтите мою книгу о 1-й Думе. Пришлю Вам для ясности и другие главы, (не сразу), если Вы этого захотите. Но если Вы захотите печатать, надо условиться, как объяснить, что это за главы. Как видите, вся книга еще не печатается, не знаю, будет ли печататься и кем. Ведь Петрополис, т. е. Каплан, ее не [слово нрзб.]и только [два слова нрзб.]. Это неприятно. Книга писалась во время оккупации, когда я был свободен; обдумал ее я в тюрьме. Только я вырезал из нее анахронизмы. Но надо будет сказать о XVII гл.; в прежнем виде ни за что не дам в печать. Но ее будет легко переделать.
Только что узнал про «юбилей» А.Ф. Пошлем ему телеграмму из Офиса.
Машинопись. Подлинник.
BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.
1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 12 ноября 1945
109 West 84 Str., New York 24
12 ноября 1945
Дорогой Василий Алексеевич,
Получил Ваше письмо со статьей и с копией ответа Министерства. Получил истинным чудом: Вы это заказное письмо отправили на мое имя, но по адресу Коновалова (в доказательство прилагаю кусок Вашего конверта[319]). По чистой случайности, А.Ф. Коновалова, не разобрав, вероятно, вопроса почтальона, расписалась (своей фамилией, конечно), и письмо дошло.
Сердечно благодарим Вас за интереснейшую главу из воспоминаний. Я ее прочел тотчас. Вы, вероятно, уже знаете, что позавчера скончался Мих. Ос. Цетлин. Его похоронили сегодня. На похороны при ехал М.М. Карпович, и он тоже за день пребывания здесь прочел Вашу статью. Она показалась ему столь же интересной, как мне. По общему нашему решению, Михаил Михайлович теперь стал единоличным редактором «Нового Журнала». Он просил меня передать Вам, что статья пойдет (без всяких редакционных примечаний, хотя едва ли М.М. согласен с некоторыми ее положениями) в 12-ой книге «Нового Журнала»: как я Вам писал, 11-ая уже готова; она вышла бы, вероятно, на этой неделе, если бы теперь, из-за кончины Цетлина, нами не решено было добавить еще лист с его некрологом[320]. Еще раз благодарим и просим прислать другие главы.
От души Вас благодарю и за хлопоты о моей визе. Не могу понять, почему Полонский сказал Вам, что я «не тороплюсь», и, не скрою, злюсь на него за это[321]. Я могу и не приехать вообще, если американское министерство не выдаст мне разрешения на возвращение в С. Штаты (об этом можно хлопотать только после получения французской визы). Об этом я и писал Полонскому. По общему правилу, теперь право на возвращение дают только в том случае, если кто-либо из семьи остается в Америке, т. е. либо муж, либо жена. Однако иногда делается и исключение. Вот, например, Керенским выдали обоим. Я надеюсь, что дадут и нам с Татьяной Марковной (которая тоже очень Вас благодарит за хлопоты). Если же откажут, то поеду во Францию либо я, либо она. Или, точнее, мы съездим поочередно. Поселиться в стране, где я прожил последние 20 лет, я не могу, так как мне там решительно нечего делать: той страны больше нет, есть другая. Но в чем же, все-таки, по-вашему, дело? Если оба наши досье поступили в Министерство Внутренних дел 24 августа, то возможно ли, что решение еще не принято?
Вчера в «Таймс» была телеграмма о том, что Александр Федорович с больной женой благополучно приехал в Австралию[322]. Его отсутствие очень чувствуется здесь, он был душой нашей общественной жизни.
О Вашей статье мы сегодня много говорили. После похорон пошли завтракать впятером: Коновалов, Карпович, Николаевский, Денике[323] и я. Спорили о Думах, о 1916-7 годах. Одни находили, что еще в 1916 году можно было «все спасти». Я лично думаю, что последняя возможность избежания революции была в 1881 году, - этой эпохе и посвящен мой роман «Истоки», печатающийся в «Новом Журнале»[324].
Продовольственный груз Долгополову уже, верно, пришел в Париж? Наш Литературный Фонд написал Николаю Саввичу [Долгополову], что Вам, Бунину, Бор. Зайцеву и Мельгунову должно быть выдано максимальное количество этих 15-фунтовых посылок.
Буду ждать от Вас известий, от души благодарю и шлю самый искренний привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-12.
Б.И. Николаевский и Н.А. Троицкий.
Мюнхен, 1950 г.
Фото предоставлено А.П. Ненароковым
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 17 ноября 1945
Париж, 17 ноября [1945[325]]
Дорогой Марк Александрович,
Я сконфужен оплошностью с адресом; утешаюсь тем, что могло кончиться хуже. Оправдание мое в том, что американские адреса так нехарактерны, что не удерживаются в памяти; я его списал с конверта и спутал Вас с А.И. [Коноваловым]. Обратите внимание, что я сейчас только заметил, как похожи ваши почерки.
Если вы будете печатать мою главу, то прилагаю при этом письме список ошибок переписчицы; не помню, были ли они исправлены на том экземпляре, что я Вам отослал. Ведь, очевидно, присылать корректуры вы не сможете.
Спрашивал Долгополова о посылках, он говорит, что последнего транспорта еще не было; я через него давно ничего не получал.
Теперь самое главное.
Если вы мою главу напечатаете, мне кажется, следует упомянуть в подстрочном примечании, что это глава из книги, которая будет печататься. В сущности это только предположение; никто из эвентуальных издателей ее еще не читал. Гордон только просит сказать, сколько в ней будет страниц, а от «Петрополиса» в Среду придет Эльяшевич[326], чтобы ее взять для прочтения. Если Вам и первая глава показалась интересной, то последние главы гораздо интереснее для публики. Хотя я все-таки не уверен, что сейчас это подходящее чтение. Моя книга материал для историка, а не для чтения. Но так как всего Вы печатать не можете (там 16 глав), то печатание у вас носит только «информационный» характер.
Я надеюсь, что в ближайшее время я получу ответ от «Петрополиса», чтобы можно было указать это в примечании. Если он не захочет или отложит, и Гордон тоже, смотрите сами, есть ли смысл печатание у вас начинать, если она тогда не будет доведена до конца?
Я Вам говорил раньше о последней главе. Она была присоединена к этой книге совершенно неправильно: о второй Думе в ней не говорилось. Это были размышления о причинах «кризиса демократии» и средствах его излечения. Мне казалось претенциозным печатать это самостоятельно: я не Монтеские[327] [так!] и не Сиэз[328]. Это могло проскочить вместе с книгой, но после того, что происходит во Франции, кризис демократий так очевиден, соображения на эту тему актуальны, что даже простым смертным позволительно о них говорить, без опасения уподобиться Ляпкину-Тяпкину. А у меня есть желание, может быть и вздорное, чтобы эта статья где-нибудь была бы помещена. Но она так противоречит обычным взглядам, что, может быть, при всей доброжелательности Вы печатать ее не захотите. Я пришлю Вам ее на прочтение конфиденциально, с обязательством мне вернуть, если не захотите печатать.
Если бы я был за вашим завтраком, то я бы был с теми, кто думал, что спасение и в 1916 было возможно; но ведь это то же самое, что сказать, что Наполеон мог выиграть Ватерлоо. Конечно мог, но и при этом не мог быть победителем над всем миром. В 1881, если вместо 1 Марта дали Лорис-Меликову провести «Представительство»[329], дело могло пойти иначе; в этот момент оказалась виноватой революционная общественность. А в 1894 - если бы власть, т. е. Николай, пошел другой дорогой[330], то могло все быть спасено. Но в таких вопросах если чего-нибудь не было, то значит и быть не могло.
Я пишу Вам в начале кризиса, кот. мог бы легко быть избегнут. Когда он разыграется, мы увидим, действительно ли Франция стала другая, как этот Вам издали кажется.
Полонский мне сказал, что Вы раньше весны не приедете, и я перестаю торопить. Сегодня, т. е. уже 19 Ноября, справился в Мин. Ин. Дел; ответа от Мин. Вн. Дел еще нет. Обещали его запросить. А я сам туда пишу. Но сейчас всем не до того. Как только будет ответ от Мин-ва, Вас извещу.
Вас. Маклаков
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-28.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 21 декабря 1945
21 декабря 1945 Дорогой Василий Алексеевич.
Сегодня мы получили от Полонских телеграмму, извещающую нас о том, что виза во Францию мне и моей жене дана. Мы оба приносим Вам нашу самую сердечную благодарность, так же как и лицам, в этом деле помогавшим Вам. Теперь начнем хлопоты о праве на выезд и на возвращение в С. Штаты. Если получим оба, вместе и съездим в Париж. В противном случае поедет моя жена, потом я.
Итак, надеюсь скоро Вас увидеть. Я чрезвычайно ценю то, что Вы хотите прочесть мне «исповедь». Но проф. Карпович специально мне пишет: почему Вас. Алекс. думает, что эту главу можно напечатать только после его кончины?! для нас она была бы кладом и теперь. -Я совершенно согласен с мнением Михаила Михайловича, нынешнего единоличного редактора «Нового Журнала», и присоединяюсь к его горячей просьбе: пришлите нам (Karpovich, 61 Brattle Str., Cambridge, Mass.) «исповедь». Та глава Ваших воспоминаний, которую Вы мне прислали, идет (с Вашими поправками) в 12-ой книге «Нового Журнала», она уже набирается. Мы указали, что Ваша статья - глава из книги. Ждем следующих глав. А в 13-ой книге мы без сомнения поместили бы «исповедь», если бы Вы ее нам прислали.
Журнал послал Вам через агентство «Нового Русского Слова» почтовую продовольственную посылку (двойную, в 22 фунта). 11-ая книга вчера вышла и Вам высылается. В 11-ой книге закончилась анкета о «визите» 12 февраля[331]. Ответ редакции, написанный Михаилом Михайловичем, и ответ А.И. Коновалова, конечно, Вас не заденут. СП. Мельгунов, к большому нашему сожалению, ответил резко; мы выпустили все, что можно было выпустить, и уверены, что на журнал Вы не рассердитесь: уж если он объявил свободную анкету, то собственно не имел права и смягчать чей бы то ни было ответ. «Новый Журнал» ответ Сергея Петровича (собственно, это его старая статья, ходившая по Парижу в рукописи) смягчил, а одного ответа, посланного нам лицом, к которому мы не обращались, не поместил вовсе.
Еще раз сердечно Вас благодарю. Шлем Вам и Марье Алексеевне искренние наши поздравления и лучшие пожелания на Н[овый] Год.
Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник. HIA.2-12.
М.А. Алданов - Б.И. Элькину, 23 декабря 1945
109 West 84 St., N.Y. 24
23 декабря 1945
Дорогой Борис Исаакович.
Очень Вас благодарю за интересные и убедительные письма. Вчера получил Ваше письмо от 14-го и вчера же говорил с Александром Ивановичем [Коноваловым], который одновременно получил от Вас письмо от 15-го.
Прежде всего: у меня было впечатление, что Вы допускаете во мне и некоторый личный интерес к этому делу (разумеется, в хорошем смысле); т. е. Вы, быть может, предполагаете, что я склонен был бы и сам принять участие в газете в случае ее преобразования? Могу Вас уверить честным словом, что я в мыслях не имел и нее имею быть членом ее редакционной коллегии и ни за что на это не согласился бы, если бы меня и упрашивали. Очень не склонен был бы и писать в ней - в нынешней парижской обстановке - даже в том маловероятном случае, если бы газета стала похожа на покойные «Посл[едние] Новости». Меня это ни в каком отношении и ни в какой мере НЕ интересует: я решил и остаток дней провести в совершенно свободной стране, и в ней и писать, без оглядки на то, что скажут в полпредстве и что подумают русские парижане (Сирин остроумно и верно сравнивает русскую парижскую колонию с развалившейся сливочной пасхой, которой в понедельник тщетно пытаются придать воскресный горделивый пирамидальный вид). У меня к этому делу отчасти интерес общественный, отчасти интерес, связанный с Александром Ивановичем, - больше ничего.
Пишу Вам откровенно и конфиденциально. Мне кажется, А[лександр] Ив[анович] сам еще не окончательно решил, что ему требовать. В нем преобладает личная обида на людей, действительно поступивших с ним очень некорректно. Однако он отлично понимает, что начинать третейское дело о некорректных действиях Волкова, Ступницкого и Михельсона и не стоит, и незачем; я думаю, что они с полной готовностью выразили бы сожаление, принесли бы извинения и без суда чести, - это им ничего не стоит (особенно в буквальном смысле слова): они, конечно, в мыслях не имели обижать А[лександра] И[ванови]ча, а просто хотели получать жалованья и стать «вождями» развалившейся сливочной пасхи. Это было легче и проще сделать без Александра Ивановича, который на такую газету никогда согласия не дал бы. Поэтому они его не запросили, воспользовавшись удобным слухом об его смерти. Дальше - больше, - приходилось изворачиваться.
Но если это чувство обиды в А[лександре] И[ванови]че, по-моему, преобладает, то, конечно, есть у него и большой общественный интерес: он хочет, чтобы газета изменила направление и стала независимым органом печати. Он со мной согласен в том, что конкретно это может вылиться только в требование о перемене редакции. Ваши доводы против суда чести, разумеется, сильны. Быть может, теперь дело упрощается, если сам Ступницкий готов отказаться (чем это объясняется: или газеты больше не читают? Или уже иссякли фонды «Посл[едних] Нов[остей]»?). Тут у нас начинается расхождение. А[лександр] Ив[анович] НЕ видит кандидата в редакторы. Мы оба сходимся в том, что лучше всего подходил бы Василий Алексеевич, но мы оба почти не сомневаемся, что он откажется. Вторым кандидатом А[лександра] И[ванови]ча был бы Я.Л. Рубинштейн. Я тоже думаю, что после Маклакова, он был бы наиболее подходящим кандидатом. Однако опять-таки и Коновалов, и я почти уверен, что Я[ков] Л[ьвович] [Рубинштейн] также откажется. Больше А[лександр] Ив[анович] не видит никого.
Я лично не вполне с этим согласен и дальше высказываю только свое личное мнение. По-моему, надо убедить Кускову, чтобы она переехала в Париж и чтобы они с С[ергеем] Н[иколаевичем][332] стали редакторами, - временно единоличными. Как и Вы, я думаю, что при обеспечении ей прожиточного минимума она согласится на это. Разумеется, редактором она будет плохим. Однако, при ней независимость газеты будет обеспечена; репутация «Русских Новостей» улучшится. Если А[лександр] И[ванович] в 1946 году приедет в Париж, редакция должна стать коллективной: Кускова и он. В газету Кусковой ему будет не стыдно войти. Это надо было бы оговорить с Екатериной Дмитриевной. Думаю (не уверен), что на такую газету деньги достать в Париже можно было бы (поле того, как фонды «Посл[едних] Новостей» иссякнут). Допускаю также, что в этом случае согласился бы вернуться в Францию A.A. Поляков, прекрасный технический редактор (впрочем, Ратнер[333] тоже очень хороший техник: общим редактором он быть не может при всей своей даровитости газетного дела).
Возможно, впрочем, что Кускова откажется, как ни трудно их положение в Швейцарии (каюсь, я хотел бы оказать услугу этой прекрасной, хоть сумбурной женщине: ведь в Швейцарии она просто пропадает от безденежья. В Париже с весны, при сносном заработке, они могли бы жить лучше). Если она откажется, то, быть может, годился бы в редакторы С.Ф. Штерн[334] или М.М. Тер-Погосян. Если говорить правду, лучше Ступницкого будет всякий.
Вы спрашиваете, можно ли сослаться в разговоре со Ступницким на меня: конечно, нет: у меня нет никакого права вмешиваться в это дело, и Ступницкий вполне основательно ответит, что Алданов тут не причем. Я «вмешиваюсь» только потому, что А[лександр] Ив[анович] со мной советовался, и потому, что мы с ним в дружбе. Вы - душеприказчик Павла Николаевича [Милюкова] и представитель интересов А[лександра] И[ванови]ча. Сам он - б[ывший] председатель Правления «П[оследних] Нов[остей]» и крупный акционер. Только Вы и можете вести переговоры со Ступницким, нет, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, тем более что я повторяю и при Кусковой в газете писать не буду. При Кусковой - Коновалове, быть может, иногда неполитические статьи помещал бы, да и то не уверен.
Мы оба очень огорчены Вашим сообщением о «новых болезнях» Анны Александровны. Как она себя чувствует? Вы понимаете, как хотелось бы повидать Вас обоих.
Вчера получил телеграмму от Полонских: нам дана французская виза. Начинаем хлопоты о праве возвращения в С. Штаты. Если весной поедем, то я надеюсь вернуться через месяц.
Сердечный наш привет Вам, Анне Александровне, Александру Борисовичу, который видел так много интересного, - чего я больше не увижу. Лучшие наши пожелания на Н[овый] Год, - надеюсь, в 1946 году встретиться.
Ваш М. Ландау
Машинопись. Подлинник.
Bodleian. MS. Russian d. 7. Elkin. Л. 36-36 об.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 декабря 1945
5, rue Péguy
24 Дек[абря 1945[335]]
Дорогой Марк Александрович,
Пишу Вам, когда Ваш вопрос окончился. Прилагаю копию отношения Мин. Вн. Дел, которое на этот раз обличало Мин. Ин. Дел, что оно задерживает дело. С этим письмом я поднял в М.И.Д. такой скандал, что они немедленно дали согласие. Обещали послать его телеграммою, за наш счет, как это делалось в доброе старое время. За этим следит уже Полонский. Словом, моя роль окончена, и я не чувствую более перед Вами вины за собой.
Это дает мне право вернуться к своим делам. Слухи об XI книге заглохли, и я не знаю, когда она выйдет и приедет сюда. Мне писал Коновалов, что в этой книжке будет его статья, и он заранее выражает огорчение, если она будет мне неприятна. Этого не может быть по его общему отношению ко мне, вопрос же и целесообразность нашего тогдашнего визита вообще перестал быть актуальным. Из него не вышло того, что обе стороны ждали. Но каяться нам не приходится. И я рад, что мы тогда этот шаг сделали, хотя бы он ни к чему не привел. Идти же дальше по этому пути, т. е. из желания с «ними» сойтись от себя отрекаться мы не хотим. В этом мы раскололись. Об этом я писал подробно Коновалову в том письме, кот. он не разобрал. Он просит меня его повторить, а я прошу его мне прислать. Это облегчит мне работу писания нового письма, да и не хочется, чтобы это письмо бесследно пропало.
Через несколько месяцев, с переездом Nat. Unis в Америку, заботы о русских беженцах перейдут в другие руки, и я, может быть, буду свободен от довольно скучных занятий, т. е. буду иметь время. Но мечтать об этом пока еще рано. Я получил здесь от Полонского для прочтения номера «Нового Журнала», начиная с 5. Обидно думать, что в свое время мы их не видали; Вы сделали большое культурное дело, которое «останется», и я вас всех поздравляю. Не понимаю одной Вашей фразы в одном Вашем письме, что может быть для сотрудничества с Вами я захочу сделать «оговорку». Принципиальной разницы между собой и Вами я не усматриваю, кроме тех, какие у меня всегда были со всеми моими единомышленниками, начиная с кадет, и, в частности, Милюкова. Но если на них смотреть исторически, издали, то они только интересны; и прибавлю, разногласия между теми, кот., несмотря на разногласия, вместе работают, делают некоторую честь и тем, и другим.
Я буду с нетерпением ждать 11-ю книгу, с еще большим 12-ю, если Вы не перемените намерения напечатать там первую главу моей книги. Если захотите потом напечатать другую, скажите какую, и я Вам ее пришлю. Но мне было бы самому всего интереснее, если бы оказалось возможным напечатать ту главу, кот. я уже не покушаюсь рассматривать, как часть этой книги, но скорее как «послесловие» ко всей моей жизни. Когда смотришь то, что творит здешняя «Конституанта», я тем более чувствую, что, несмотря на парадоксальность этой главы, в ней есть доля правды, а в тех вопросах, кот. я ставлю, очень большой и актуальный интерес. Но я ее никому не показывал, и не знаю, какую она может вызвать реакцию. После переписки письма немного места осталось, и я хочу его использовать. Во-первых, вчера Долгополое прислал мне посылку. Не знаю, та ли, о кот. Вы писали в письме 12 Ноября. Он написал: «Заканчивая резерв посылок первой группы, посылаю Вам одну посылку». Если это Ваша - большое спасибо. Я давно ничего не получал. Во-вторых, очень жалею, что у Полонского «Новый Журнал» оказался только с 5-го номера. Он бы его здесь имел с самого начала. Хотел бы видеть и начало Ваших «Истоков». Ваши исторические романы, как «Ключ», есть «вклад» в историю, необходимый для понимания тем, кто сам этого времени не переживал. Когда же речь идет о прошлом, это как «картинки» к тексту: чем Вы лучше знаете эпоху, тем они интереснее. Но весь вопрос в том, насколько точно, т. е. внутренне правильно, изображены эти люди. В частности, Александр II. Да и «народовольцы». В Вашем изображении их невольно чувствуется отголосок «легенды», кот. делает их «сверхлюдьми», обратно с тем, что происходит с «историческими героями» - Бисмарком, Дизраэли и т. д. Здесь относительно них такой подход полезен, т. к. приближается к реальности: эти люди становятся более живы. А революционная среда, ибо она все-таки среда, она с этими людьми мне не стала понятнее. Но читать все это очень завлекательно.
Вас. Маклаков
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-28.