M.A. Алданов - Е.Ф. Роговскому, 1 марта 1947
1 Марта 1947 г.
Дорогой Евгений Францевич.
Получил сегодня Ваше письмо от 28-го. Спешу ответить.
Очень рад, что Вы нашли деньги для еженедельника. Не хочу быть пессимистом и не повторяю того, что говорил Вам. Не знаю, на сколько хватит миллиона франков. Допускаю, что еженедельник при объявлениях может и окупаться. Здесь я почти никого не знаю и не слышал о людях, которые могли бы и хотели бы купить пай в сто тысяч. Столкинд обещал поговорить с Атраном[441]. Знаете ли Вы его? Он хороший человек и очень богат. Кстати, Столкинд в четверг уезжает на неделю в Париж (Плаза-Атенэ). Допускаю и то, что влиятельные и умеющие убеждать людей лица могли бы найти 2-3 пайщиков в Нью-Йорке.
О редакции мы с Вами обменивались мнениями. Вы и Маклаков высказывали мнение, что на мне «все могли бы сойтись». Помимо того, что это неверно, я никогда не соглашусь быть редактором: прежде всего я, вероятно, к лету вернусь в Нью-Йорк; кроме того я терпеть не могу работу редактора, - давно отказался и от редактирования «Нового Журнала», и, наконец, я, достигнув почтенного возраста и никак не имея возможности похвастать здоровьем, твердо решил отдать остаток дней собственным трудам, литературным и научным. На меня, пожалуйста, никак не рассчитывайте. Гораздо лучшим и единственным единоличным редактором мог бы быть Александр Федорович. Как раз вчера я от него получил письмо: Вы разрешили оповестить о Вашем плане ближайших людей в Нью-Йорке. Я написал о нем, как о проекте, Александру Федоровичу (вероятно, ему писали и другие). Тогда за обедом у Михаила Матвеевича все о нем говорили. Если я правильно разобрал его письмо (от руки), он пишет, что для дела готов был бы приехать в Париж. Как всем известно, он единственный эмигрант с мировым именем. Не исключаю, впрочем, возможности, что именно поэтому ему издавать газету не дадут (несмотря на новый, явочный порядок в возникновении периодических изданий). Ал. Фед. не выражает средней линии нью-йоркской эмиграции. Но я теперь знаю настроение демократической эмиграции во Франции, в Англии, в Швейцарии, и думаю, что он выражает среднюю линию демократической эмиграции в целом. Его письма в редакцию «Соц[иалистического] Вестника» (говорят, что оно вызвало сенсацию) я еще не читал, мне пока журнала не посылают. Но взгляды Ал. Фед. мне хорошо известны - я далеко не во всем с ним схожусь. Мы с Вами работали в «Днях» и оба знаем, что он и прекрасный публицист, и, в отличие от покойного Павла Николаевича [Милюкова], редактор не самодержавного, а конституционного типа. О программе издания, о пределах состава сотрудников, о том, что можно и чего нельзя писать, можно было бы и необходимо было бы, при всяком редакторе или при всякой коллегии, договориться точно заранее. Как Вы, конечно, понимаете, я говорю отнюдь не в интересах Александра Федоровича: напротив, в его интересах лучше было бы уговаривать его не уезжать из Америки. Но, как и он, я имею в виду дело. Впрочем, вероятно, у нас с Вами расхождений тут нет. У него, кстати, кроме дела, теперь больше никаких интересов нет.
Если Ал. Фед. передумает или если приехать ему нельзя, то, при решительном отказе Маклакова от поста единоличного редактора, единственный и тоже хороший выход - редакционная коллегия в составе ньюйоркцев и парижан. Насколько я могу судить, из первых, кроме А.Ф., для дела мог бы приехать Зензинов. Он отличный журналист и литератор, хотя едва ли будет писать передовые статьи. Затем Кускова - мы знаем ее большие достоинства и недостатки. Василий Алексеевич не отказывался войти в коллегию. Имя дал бы и приезжающий скоро в Париж Коновалов. Это «иностранцы». Разумеется, необходимы и представители Вашей парижской группы. Вы, Альперин, Тер-Погосян, Титов отказывались, как «не пишущие люди». Это не резон, -я тогда говорил, что никак не резон, и повторяю. Вот и коллегия.
Еще одно. Миллион теперь не очень большая сумма, издание может скоро прекратиться. Если Вы приглашаете людей из Нью-Йорка или из Швейцарии, то необходимо обеспечить и забронировать то, что в старину называлось (в дополнение к «прогонным») «подъемными», т. е. не только билет в два конца. Но Вы это знаете лучше, чем я.
Разумеется, я высказываю лишь свое личное мнение. Не пишу ничего о техниках газеты. Это вопрос серьезный, но не неразрешимый. Допускаю, что при некоторых условиях и гарантиях согласился бы приехать A.A. Поляков, - лучшего техника в эмиграции нет. Очень рекомендовал бы Вам посоветоваться с Дон-Аминадо. Писать у Вас, конечно, согласятся и все нью-йоркские публицисты. Как политический публицист очень ценен и П. А. Берлин. Вот все, что могу сказать.
Примите мои самые лучшие пожелания. До скорого свидания.
Ваш (подп.) М. Алданов
Машинопись. Копия.
HIA. 2-13.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 5 апреля 1947
5 апреля 1947
Дорогой Василий Алексеевич.
Податель этого письма В.М. Брайнос мне очень хорошо рекомендован - с просьбой отрекомендовать его Вам. Он хочет быть зачисленным в наше эмигрантское гражданство. Если Вы можете быть ему полезным, Вы весьма обяжете меня.
Пользуюсь случаем, чтобы сказать Вам, как необыкновенно интересна и эта Ваша книга о Государственной Думе. Меня она прямо взволновала, хоть так давно все это было.
Шлю Вам сердечный привет. Очень кланяюсь Марье Алексеевне. Моя жена тоже.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA.2-13.
1948
M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 26 апреля 1948
109 West 84 St., New York 24
26 апреля 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк я написал A.C. Альперину письмо, которое просил прочесть всем друзьям: не хотел повторять одно и то же в нескольких письмах. A.C., уезжавший в Лондон, ответил мне, что передал это письмо Михаилу Матвеевичу, который, надеюсь, Вам его прочел. Теперь хочу только Вам сообщить (простите, что с опозданием) о «Новом Русском Слове». Я тотчас по приезде побывал у них и сказал, что мне Вами поручено заплатить им за подписку. Они навели справку и ответили, что тут какое-то недоразумение: Вам газета, по их словам, высылается, и деньги внесены за первое полугодие текущего года. Я указал, что Вы газеты теперь НЕ получаете. Новая справка: нет, газета высылается регулярно, вероятно, пропал один пакет («Н.Р. Слово» всегда приходило во Францию связками, сразу за одну, а то и за две недели). Во всяком случае, деньги были кем-то заплачены. Надеюсь, Вы теперь получаете?
Нового со времени моего последнего письма нет ничего. Ал. Федорович выздоровел, я его навещал в больнице, а на днях он уже был у нас. Ему очень хочется уехать во Францию. Думаю, однако, что он не уедет. После кончины Лидии Федоровны[442] он американцев видит меньше и, следовательно, информации имеет тоже меньше. Именно сегодня в обеих руководящих газетах С. Штатов, в «Н.Й. Таймс» и «Н.Й. Хералд Трибюн», появились корреспонденции из Вашингтона довольно тревожного характера, - смысл тот, что, по мнению Форресталла, министра Национальной Обороны, сейчас самого влиятельного государственного деятеля в Америке, война может возникнуть в любое время. То же заявил и генерал Брадлей, начальник Генерального Штаба[443]. Впрочем, теперь Конгресс рассматривает вопрос о всеобщей воинской повинности, и такие заявления, вероятно, объясняются этим. Результат выборов в Италии вызвал здесь, как, конечно, и у Вас, необычную радость. Лично я в нем почти не сомневался. Кстати, 30 процентов - это для коммунистов какой-то своеобразный «плафон»: везде, где были свободные выборы, они получали около 30 процентов голосов.
Ваша статья передана «Новому Журналу»[444]. Карпович мне давно не писал. Мне статья показалась необыкновенно интересной. Вашу поправку я вставил. Не сомневаюсь, что Мих[аил] Мих[айлович] будет чрезвычайно рад этой статье.
Я не знаю адреса K.P. Кровопускова. Не будете ли Вы добры передать ему прилагаемое письмо?
Татьяна Марковна и я шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Марье Алексеевне. Надеюсь, Вы здоровы.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA.2-14.
В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 25 мая 1948
25 Мая [1948[445]]
Дорогой Марк Александрович!
Получил вчера пачку «Нового Русского Слова» и прочел Ваш рассказ[446]. И хочется Вам сказать, как бесконечно полезно то, что Вы делаете. Вам это дано - показывать живых людей, каковы они на деле. А именно поэтому, когда Вы говорите о людях известных - Черчилле, Сталине - в уме остается сомнение, таковы ли они на самом деле. Здесь мало показывать, здесь надо доказывать, т. е. начать рассуждения с ссылками и цитатами. А когда Вы говорите об иксах, кот. только могут быть и на которых отражается дух времени и влияние условий, Вы помогаете нам представить ту жизнь, кот. мы не видали и часто не понимаем. Ведь и Ваши и терминатор, и особенно Марья Игнатьевна, и даже Татарин - живые люди, и мне кажется, что я сам пожил в [слово нрзб] в нашу эпоху. Пишите побольше таких миниатюр.
Но почему Вы пишете в «Новом Рус. Слове»? Ведь этот рассказ не для газеты, хотя бы он печатался и без пропусков. Хорошо, что я получил газету целою пачкой. Или «Нов. Журнал» - кончился? Недаром до сих пор нет обещанной Мартовской книжки. И недаром Карпович читает лекции и на письма не отвечает. Но как это будет досадно.
Третьего дня был у А.И.К. Очень опустился со времени возвращения из США. Пульс 26, доходит до 35. Может сразу остановиться. Не задыхается. Не забывается, но часто начинает плакать. Принимать гостей ему вредно, но его жена настаивает, чтоб приходили, а то скучает.
Приехал сюда на неделю Элькин; был у меня, а сегодня Титов его угощает «парижанами».
Мне кто-то говорил, что Вы возвращаетесь сюда? Было бы хорошо, хотя жизнь здесь невесёлая. Люди по старой привычке, говорю это одинаково про нотаблей эмиграции и деятелей Франции, считают себя обязанными давать ответы на роковые вопросы, руководить другими, направлять историю, [слово нрзб] это, т. е. пытаться делать старым испытанным способом, и при этом грустить, что из этого ничего не выходит. Это как с Тарасом Бульбой, когда его схватили поляки. Или как с Анной Карениной, когда поезд на нее надвинулся и поволок неизвестно куда. Нужно ждать чего-то совершенно нового. Или, вернее, понять, что то старое, к кот. мы как будто привыкли, и есть это «новое», за кот. можно ухватиться. Я испытывал это, сидя в тюрьме, когда думал; есть люди, кот. на свободе, а недовольны! Как это удивительно. Для того, чтобы свободу ценить, надо ее потерять. Так и Ваш Ив[ан] Вас[ильевич][447] понял, что значит, что опухоль «незлокачественная». Но Вы меня раздразнили; неужели у них все кончено? Или впереди «новое»?
Вас. Маклаков
Автограф.
BAR. 5-6.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 июня 1948
8 июня 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Оба Ваши письма, несмотря на большую разницу во времени их отправки, пришли почти одновременно: на первом Вы наклеили недостаточно марок, и на конверте была пометка почты, что оно по этой причине отправлено не на аэропланах (казалось бы, было бы проще потребовать доплату здесь или вернуть Вам письмо, но, вероятно, таковы порядки, оставшиеся от времен Людовика XIV[448], - впрочем, тогда марок не было).
Второе письмо Ваше написано от руки, и, увы, ни я, ни друзья, которым я его показывал, не разобрали половины! Яснее было написано начало письма, и я с большой и подлинной радостью узнал, что Вам понравился мой «Экстерминатор» (он, кстати, напечатан с множеством ужасающих опечаток). Особенно рад был тому, что Вы хвалите ту часть рассказа, где нет исторических лиц. Сердечно Вас благодарю.
Наполовину разобрал Ваше сообщение об Александре Ивановиче. Да, к сожалению, все сведения о нем сходятся. Страшно его жаль.
Насколько я мог разобрать, Вы написали о своем здоровье, но что же именно? Я читал, вчитывался и не разобрал. Если хотите успокоить не одного меня, но и многих других, пожалуйста, напишите на машинке.
Вы сделали из появления моего рассказа в газете вывод, что «Новый Журнал» прекратил или прекращает существование. Это неверно. Верно то, что я ушел из «Нового Журнала». Причина: комически-бессмысленное (другие говорят: идиотское) письмо М. Цетлиной к Бунину[449]. Из-за этого письма прекратил сотрудничество в журнале Иван Алексеевич, а из солидарности с ним (по делу об этом письме) ушел и я[450]. Если хотите узнать подробности, спросите Бунина, - писать долго и скучно, да и не так важно это дело. Добавлю, что с М.М. Карповичем и у Бунина, и у меня остались самые лучшие отношения. Он относится к письму Цетлиной по существу так же, как мы и как, кажется, все. Казалось бы, естественнее было бы в виду «конфликта» с Буниным уйти не Бунину, а Цетлиной, тем более что Бунин и я были инициаторами «Нового Журнала»: журнал был задуман в июле 1940 года в Грассе, -Иван Алексеевич тогда тоже собирался уехать в Америку, и мы с ним решили создать в Нью-Йорке журнал под его и моей редакцией. Но настаивать на уходе Цетлиной не могли ни Бунин, ни я (не могли и не хотели), так как она, не имея никакого отношения к редакции, несет всю черную работу по журналу, отнимающую целый день, и заменить ее некем: журнал не может платить за эту работу. Поэтому Бунин просто заявил Михаилу Михайловичу, что уходит. А я к нему присоединился. Разумеется, мы оба желаем журналу всяческого успеха. Карповича я на днях видел, и он мне сказал, что Ваша статья идет в 19-ой книге, которая выйдет в сентябре.
Здесь некоторый интерес вызвала программа Союза, во главе которого стоит, кажется, Р. Гуль[451]. Она появилась в «Н. Р. Слове» с пометкой редакции: «следуют девять подписей»[452] (ни одна подпись приведена не была). Как мне говорили, этот Союз (не помню точного его названия) создан после того, как Гуль разошелся с Мельгуновым. Как Вы относитесь к этому делу?
О нашем с Татьяной Марковной возвращении во Францию пока ничего сказать не могу: все вилами по воде писано. Я остаюсь при мнении, что Франция останется свободной страной, если не будет войны. Если же будет война, то, конечно, через две недели после ее объявления у власти будет Торез[453]. Я недавно завтракал со знаменитым Робертом Оппенгеймером[454], кажется, главным создателем атомной бомбы. Он настроен довольно пессимистически в вопросе о том, будет ли война (это не для огласки - сообщаю только Вам).
Шлю самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне. Моя жена очень кланяется.
Ваш МЛ. Алданов
1) К расколу в парижском Союзе писателей, вызвавшему это письмо, я лично отношусь вполне равнодушно.
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 11 июня 1948
Париж, 11 Июня [1948[455]]
Дорогой Марк Александрович,
Мой почерк приносит мне больше неприятностей, чем Вы думаете. Ведь на приглашение из Праги на столетие Толстого в 28 г. я ответил длинным мотивированным отказом. Они не разобрали, принесли мне благодарность от Чешского Мин[истерства] Нар[одного] Просв[ещения], и мне пришлось туда поехать и прочесть лекцию.
Мое нездоровье - была полоса фурункулов на шее и лице; кажется, это кончилось. Опасного нет с тех пор, как есть пенисиллин, но скучно.
Попытки создания «центра» здесь все время идут; отношусь с большим скептицизмом; нужно было бы найти общее дело, практическую работу; люди, объединившись на ней, могли бы стать «представителями» эмиграции, но объединяться за тем, чтобы стать «центром», провозглашать себя центром, значит начинать не с того конца; это все -суета и самомнение. И сейчас могло бы быть полезным и живым делом организованная помощь русским дипистам; но это работа черная и хлопотная и не соблазняет.
Не смею Вас с Буниным критиковать, но очень жалею о вашем решении оставить «Новый Журнал», тем более что оно мне кажется немотивированным. Я слышал о письме Цетлиной, но его не читал. Но ведь как бы то ни было, оно исходило лично от Цетлиной, а не журнала. Можно было прекратить отношения с ней, но почему же с Журналом; мне жалко Журнала, его читателей и вообще этого удара по культурному делу. Наконец, хорошо ли превращать Вас в фельетониста «газеты»?
Теперь нечто личное. Вы мне написали, будто моя статья пойдет в 19 книжке. Это для меня новость. После долгого молчания Карпович мне написал, что она в 18 книжку не попадет, но надеется на 19. Я ему ответил, что если так, то я очень рад, что я ее к тому времени кое в чем переделаю, тем более, что последнюю 4-ую главу хочу переделать основательно. Просил его меня до отъезда уведомить, когда крайний срок присылки, по какому адресу летом мне присылать. Не получив ответа, я переделал кое-что в первых трех главах, а 4-ую еще не трогал. Я ему писал 26 Апреля, 11 Мая, 24 Мая, но ни на одно письмо ответа не получил. Я решил, что это не совсем любезный, но все же ответ, и собирался написать ему перед своим отъездом, что отказываюсь от печатания и прошу рукопись мне вернуть. Я ведь вовсе не стремлюсь ее печатать, хотя, прочтя ее в заседании ложи на Puteaux[456], я вижу, что она интересует. Но все равно я не стремлюсь; но после Вашего письма я вижу, что молчание может быть объяснено и почтовым тарифом, и неразборчивостью почерка и др. причинами. Письмом 8-го Марта Карпович меня извещал о присылке мне другой рукописи; я ее поднесь не получил, о чем его уведомлял. Но, может быть, он не получал и уведомления. Во всяком случае, до 1-го Июля подожду, а затем пошлю решительный отказ, тем более что после моего отъезда не смогу прислать и готовой части рукописи. Сообщаю Вам все это, чтобы кто-нибудь это знал в случае чего.
А здесь все умирают; А.Н. Мандельштам[457] пришел к жене Нольде выразить сочувствие[458] и упал в обморок; был без памяти несколько часов, но ожил. У Кн. Мещерской[459] удар, хотя она выжила. Коновалов уходит и т. д. А впрочем, уходят не только отдельные люди, но целый мир. Неясно только, что придет к нему на смену; не тоталитаризм, но, думаю, что и не «демократический социализм», о чем мечтает «Соц[иалистический] Вестник». Но это могло быть содержанием еще других «еретических мыслей». У меня есть в голове материал на целую книгу, но нет времени и, пожалуй, досуга, чтобы ее написать. Если Вы знаете что-либо о Карповиче, что могло бы быть для меня полезно, сообщите, чтобы я не сделал ложного шага.
Я пишу Карповичу по адресу: Wardsboro, Vermont. Надеюсь, что здесь нет ошибки?
Вас. Маклаков
Среди тех «провалов», кот. постигают демократические «идеалы», во Франции есть провал «представительства» как формы правления, и провал «национализирования» предприятий, т. е. в сущности практического «социализма». Они убыточны, беспорядочны и являются видом эксплуатации «населения» в пользу меньшинства. Скажу Вам «ересь», кот., конечно, не напечатаю. Государственное хозяйство ведется так, что можно бы начать с возвращения к системе «откупов». Либо дисциплина, как в Советской России, и тогда проститесь со свободой; или свобода, а тогда «личная выгода» и «интерес», только умеряемый властью. «Соц[иалистический] Вес[тник]» думает, что это сделает «демократия»; пока это иллюзия раздевания жирных.
Машинопись. Подлинник. BAR. 5-28.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 июня
18 июня 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Получил Ваше письмо от 11 июня и одновременно из другого письма узнал, что было празднование Вашего дня рождения. Пожалуйста, извините меня, что не поздравил раньше. Приносим Вам теперь сердечные поздравления и лучшие пожелания.
Меня из Испании просят похлопотать у Вас о Вас. Григ, де Базиль[461], известном балетном деятеле (его настоящая фамилия, кажется, Воскресенский). Дело идет о свидетельстве о том, что он имеет права на нансеновский паспорт (тогда как у него только «титр де войаж»[462]). Свидетельство же ему нужно для получения денег в связи с убытками, причиненными ему немцами. Этот оптимист, очевидно, надеется на то, что деньги получит. (У меня немцы забрали на рю Гюден всё: мебель, книги, рукописи, я подал просьбу года два с половиной тому назад и пока ни гроша не получил.) Де Базиль изложил Вам все дело подробнее, а я позволяю себе только просить Вас сделать для него что можно: помимо того, что он имеет большие заслуги перед русским балетным искусством, при нем кормится 85 русских эмигрантов.
К попыткам создания «центра» я отношусь приблизительно так же, как Вы. Но верхи нашей эмиграции, кажется, переживают вторую политическую молодость: число комитетов, центров, обществ теперь больше, чем было в 1919-21 гг. Было бы очень хорошо создать один центр для помощи Ди-Пи[463], но для этого никакая «программа» не нужна. А здесь и в Париже все вырабатывают длиннейшие программы.
С Вашей статьей, вероятно, недоразумение: должно быть, письмо Карповича затерялось. Как бы то ни было, я ему сегодня напишу, хотя больше никакого отношения к журналу не имею. Нет, пожалуйста, не посылайте журналу отказа. Карпович теперь в Вермонте. Я как раз сегодня получил от него письмо, - еще раз просит Бунина и меня вернуться, - на этот раз по поручению сотрудников журнала, недавно собиравшихся. Известно ли Вам, что произошло и другое мировое событие, вызванное, однако, не частным письмом, а политическими разногласиями: в меньшевистской партии, из-за «власовского движения», произошел раскол! Кажется, скоро прочтете в «Соц[иалистическом] Вестнике». Думаю, по крайней мере, что демократы, защищающие власовское движение, хоть перестанут бранить участников визита 12 февраля (т. е. не участников, а участие: участников они не бранят).
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA.2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 июня
24 Июня [1948[464]]
Дорогой Марк Александрович!
Базиль какой-то чудак. Про него мне писал и просил Рогнедов[465] из Испании (марка с лицом Франко[466], что очень ценят филателисты); пишете Вы из Америки. Но ни он сам, ни кто-либо из его близких не идет, документы не показывает, и я при всем желании, а может быть, и возможности ему помочь не могу ничего сделать. И я не знаю, где он находится, куда ему писать. Я знаю его по репутации, помнится, знал его лично - но ведь все это недостаточно. А через неделю я уеду, и тогда уже я помочь не смогу.
Мы с Вами совершенно совпали во взгляде на центр. И теперь и можно, и должно создать какой-то координационный центр для помощи Д.П. Не далее как вчера для этого кое-что сделал. Но надо признать, что эмиграция старая очень постарела и ослабла, и сейчас не видно людей, кот. этому бы отдались, как когда-то многие отдавались. «Работников» стало мало. Мы «вымираем». А вот с политическими объединениями - повезло; и Вы правы - вспомнили молодость. Сравните программы Мельгунова и Гуля и объясните, из-за чего они разошлись и переругались? Пора нам умирать, т. к. умного мы ничего придумать не можем. Очевидно, закон «бытия».
С Карповичем все выяснилось. Получил от него два письма. Я рад, что Журнал просит Вас с Буниным вернуться; право, несправедливо Цетлинскую непонятную для меня выходку вымещать на журнале и на читателях. Боюсь, что Вы их не послушаете; но это будет уже ради «упрямства». Тем более что официальные отказы вы не делали; вы ушли молча и можете молча вернуться, и неужели М.С. [Цетлина] не постарается это облегчить. Ведь причина ее письма все-таки неадекватна последствиям. Ведь весь инцидент в Союзе писателей - буря в стакане.
Но не хорошо повсюду. Что за нелепость разыграли в Германии; но как ни наглы Советы, я плохо понимаю, почему при разделении Германии на 2 и законном вытеснении СССР - из Западной половины, Берлин должен находиться в общем владении[467]? Все это последствия Потсдама и увлечения Сталиным, за что заплатил и Масарик[468]. Но не всегда можно поправить ошибку, а логические выводы из нее приходится принимать. Очень грустно, что уступка Американцами в Берлине наносит удар их престижу и подъему у нас Советов; но чтоб на этом вопросе поднять перчатку и сейчас пойти на войну, кажется невероятным. И у меня ощущение, что Американцы уступят, а не Советы.
Очень жалко, если Базиль до моего отъезда не отзовется; я писал Рогнедову в Испанию, но ответа не было.
Вам преданный В. Маклаков
Сейчас E.H. [Штром] с торжеством показала нам газету о награждении Вас премией за «Истоки». Все поздравляем. И подумайте, что их нет «на русском»[469].
Автограф.
BAR. 5-5.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову[470], 3 сентября 1948
Paris,
3 Сентября 1948
Дорогой Марк Александрович,
Меня смущает, что противники (Кер. и Тер.) находят, что я согласен с обоими. Ведь это можно объяснить тем, что я или лукавлю или не знаю, что думаю. И мне хочется Вам пояснить мое отношение к спору.
Когда мы расстались в последний раз, я сказал Теру, что, по-моему, между ним и Кер. тоже нет разницы; я так и думаю; разница только в оттенках, а может быть, даже в словах.
Мы вообще не говорим о людях, которые себя «продали» из выгоды или страха. Они не интересны, и о них и Т., и К. одинакового мнения. Говорим только о тех, которые искренне думали этим служить России, чтобы свалить в ней большевизм, пошли же к Гитлеру и надели германскую форму, рассчитывая, что победа Гитлера освободит Россию. Это - типичное пораженчество.
И я думаю, что в суждении о них между нами принципиальной разницы нет. Эта политика была большой ошибкой, и если бы она удалась, это было бы для России несчастьем. В этом между нами тоже разногласия нет. Мы все эту политику осуждали. Вопрос в том, как сейчас надо относиться к тем, кто ее тогда представлял и кто искренно верил, что победа Гитлера для России полезна.
Я бы понял тех, кто вообще осуждает всякое пораженчество. Но Вы сами заметили, что в известные моменты мы бывали все пораженцами. Не нам занимать позу патриотов без упрека. Если все дело в том, что эта политика была неразумна, что Гитлер опаснее Сталина -то здесь вопрос не принципа, а фактической оценки политического положения. Можно спорить и не соглашаться, но не согласных с собой нельзя осуждать, считать недостойными. В этом тоже мы как будто согласны. Убежден, что так будут судить власовцев и нас наши потомки. Разница между нами в словах, за которыми скрываются «эмоции». В тот момент, когда победа Гитлера над всей Европой, в том числе Англией, могла казаться вполне вероятной, СССР явился нашим неожиданным и единственным спасителем. Мы все пережили чувство облегчения и радости от первых советских удач. Опять увидели ту Россию и тот русский народ, которых не видали за коркой СССР. И когда в этот момент русские люди одели гитлеровский мундир и пошли ему помогать против Сталина - мы все их считали врагами. Этого чувства злобы на них мы не могли сразу забыть; оно проходит с течением времени и с ближайшим ознакомлением с ними. Но оно проходит постепенно и различными темпами в зависимости от темперамента и от силы пережитых эмоций. Оттого так бесплодны споры - на ком onus probandi и т. д., за кого презумпция и т. д. Но так как страсти еще не улеглись, то неосторожно и неразумно их гальванизировать нашими препирательствами.
Я бы запретил употреблять слово «власовец», которое пока разделяет. И чем настоящий власовец хуже того, кто, не надев мундира, в душе хотел победы Гитлера, а не России. Наконец, у людей разные степени терпимости и способности прощать. Я бы совершенно спокойно мог сотрудничать в газете, где писал бы бывший власовец, другие - нет. Это не принципиальное разногласие, и я вообще не допускаю, чтобы по этому вопросу могло бы между нами быть принципиальное и неустранимое разногласие.
Среди власовцев есть также совершенно различные люди: и те, кто до сих пор думает, что победа Гитлера была бы предпочтительнее для России и для мира; то, что сейчас происходит, - вода на их мельницу; только этого они публично не скажут и полемизировать с ними не придется. Есть те, кто признают, что они ошиблись. Есть те, которые скажут, что хотели разложить немецкие войска. Есть те, которые сознают, что не выдержали плена и «согрешили»... Как обо всех судить одинаково? Их так же не надо осуждать, как выдавать им за это аттестат благонадежности; это как после сражения: одни сражались, другие прятались за траншеи, третьи - бежали - все это забывается. Пора забыть об этой власовской ориентации; она была преходящим эпизодом, кот. на людях серьезных следов не оставил, и слово «власовец» и не порицание, и не аттестация. Оно - как бывшая профессия: но если подчеркивать и упоминать это прошлое, то надо быть готовым дать объяснения и доказательства, что он в этой профессии делал. Это пока неизбежно; и надо не ссорить людей, лучше самим этого вопроса не подымать. Если Ник. и Кер. сумели доказать, что среди власовцев есть совершенно подходящие люди, то большего они не могут требовать; я разумею: нельзя группу «власовцев» заключать в свои ряды как группу, характеризуемую только Пражской программой. Кроме «программы» у них был акт, кот. требует «пояснения». От этого требования нельзя отказаться. Его надо дать или быть готовым дать не «формализируясь». Между тем есть [тенденция?] считать, что «власовство» никогда не было германской и антирусской ориентации. Здесь так легко па это не смотрят, и с этим надо считаться. Я повторяю: я успокоюсь только тогда, когда К. и Т. заговорят на одном языке; ибо по существу разногласий между ними не вижу.
Преданный Вам В. Маклаков
Машинопись. Подлинник.
BAR. 6. F. Maklakov VA. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Sept. 1948 - March 1953.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 7 сентября 1948
7 сентября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Искренне благодарю Вас за Ваше письмо. К сожалению, конца, написанного пером, не разобрал. Тем не менее Ваша позиция ясна, и я не думаю, чтобы Вас в Нью-Йорке или где бы то ни было обвиняли в «лукавстве».
Повторяю, по-моему, общего принципиального решения вопроса о «пораженчестве» быть не может. Арман Каррель в рядах испанской армии сражался с войсками французского короля[472], и таких примеров в истории множество. Думаю, что самым важным критерием при оценке пораженчества должно быть то, во имя чего человек принимает не свойственную человеческой природе пораженческую позицию. Если во имя свободного человеческого существования - это одно; если во имя гитлеризма - это совершенно другое. Человек, воевавший на стороне Гитлера, мог надеяться только на то, что в России ужасающий строй будет заменен другим еще более ужасным. Некоторые б[ывшие] друзья немцев теперь совершенно серьезно утверждают, будто они рассчитывали сначала с помощью Гитлера уничтожить большевизм, а затем освободить Россию от гитлеризма уже каким-то другим, очевидно, им известным способом. Я не сомневаюсь, что у 99 из 100 никакого такого расчета не было и быть не могло. Если же такой расчет был, то он в лучшем случае свидетельствует о бесконечной политической простоте и невинности.
Однако, поскольку дело идет обо мне лично, скажу еще раз, что я в мыслях не имел и не имею «травить» или «клеймить» б[ывших] друзей гитлеровцев. Я отлично знаю, что как люди они (те, что жили в России) могли бы справедливо ссылаться на «смягчающие обстоятельства». Мне только кажется тяжелой политической ошибкой - вести с этими людьми общую политическую работу. Вы, наверное, никогда не отрицали в царское время, что между правыми были очень хорошие, честные и порядочные люди. Но если б Вы, скажем, в 1913 году стали редактором газеты, Вы НЕ позвали бы их ни в соредакторы, ни даже в сотрудники. И это никак не означало бы, что Вы их «травите». В этом и заключается мое основное разногласие с Керенским, Николаевским и другими организаторами «Лиги»[473]. Я совершенно не понимаю, зачем им понадобились «власовцы». Пользы от этого ни малейшей, а вред -огромный (конечно, в наших эмигрантских масштабах). Если дело идет о практической работе (пока весьма проблематической), то для нее есть Ди-Пи, всегда занимавшие позицию близкую к нашей, и я знаю, что их много. Существует выражение, над которым принято насмехаться: «чистота политических риз». Никогда не видел и не вижу, что в нем есть смешного. Будущее темно, но пока «чистота политических риз» - это наш единственный морально-политический капитал. Для чего его лишаться? Я понимаю, что государственный деятель, ведущий большую напряженную политическую работу, может кое-чем поступиться ради цели, имеющей огромное практическое значение. Мне приходилось слышать, что Черчилль своей тягчайшей морально-политической ошибкой теперь считает свою, действительно не слишком привлекательную, роль в темном деле, связанном с именами Михайловича и Тито. Однако это хоть было сделано в процессе очень большой политической игры. Между тем Александр Федорович свой капитал тратит неизвестно для чего. Я очень боюсь, что если «Лига» начнет работу, то его первыми французские социалисты объявят «новым Марселем Деа»[474] и т. п. На клевету врагов нечего обращать внимание, но тут будут не враги. Если бы еще дело шло о раскаявшихся власовцах, однако таких что-то пока не видно. Судя по их изданиям, они были во всем правы: не их надо амнистировать, а они должны амнистировать других и, быть может, по доброте своей на это согласятся. А если они что-то не совсем демократическое писали в «Парижском Вестнике», то только круглый дурак может их в этом обвинять: ведь ясное дело, это в их чистейшие либеральнейшие статьи вставляло своей властью Гестапо. Так кто-то из них недавно писал в ответ Аронсону. Чудесный прецедент для всех большевиков (в случае неприятностей исторического порядка): в их чистейшие либеральнейшие статьи все не-либеральное вставляло ГПУ. Как это будет для них удобно, для всех, от Александрова[475] до Эренбурга[476] и Заславского![477] - Меня все же забавляет: на какого нынешнего читателя рассчитан этот довод?
Разумеется, настоящее письмо предназначается только для Вас и для наших друзей, участвовавших в недавней беседе о «Лиге».
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Я совершенно согласен с Вами в том, что под общим названием «власовцы» объединяются самые разные люди. Но то же относится и к коммунистам, и к троцкистам и т. д.
Машинопись. Копия.
BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945-1950.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову[478], 8 октября 1948
Paris,
8 Октября 1948
Дорогой Марк Александрович,
Вчера пришла от Вас посылка, очевидно, та, о которой Вы мне говорили; но почему-то из Лондона! Большая коробка, наполненная шоколадными конфетами в таком количестве, что, наверное, хватит до конца жизни. И конфеты настолько разнообразные, что часть их похитила себе моя сестра; у нас совершенно различные кулинарные вкусы. Итак, большое, большое Вам спасибо. Если бы человек жил одними конфетами, мне ни о чем бы не надо заботиться.
Но «пользуюсь случаем», чтобы Вам написать то, о чем должен был написать раньше. Не знаю, будет ли здесь издаваться газета; я плохо вижу ее возможность и шансы в настоящих условиях. В январе приедет А.Ф. (по крайне мере пока собирается); тогда поговорим конкретно. Но справа, не поднимая вопроса о газете, задумали другое. Издать Сборни к, не периодический, а единовременный, чтобы напомнить о себе, о своем существовании и, кстати, дать возможность высказаться тем, кто этой возможности не имеет. Его издает «Возрождение» как книгоиздательство; редактором его будет Тхоржевский, как его старый сотрудник. Сборник будет беспартийный, с широким фронтом, но, конечно, без уклона к советам. Обеспечены статьи: глава из посмертной книги Нольде «о различии русской и имперской идеи», самого Тхоржевского (о Полонском), Эльяшевича, Прокоповича и Бунина. Будут и другие dii minores. Покорная просьба к Вам дать что-нибудь. Я по их поручению зондирую почву, можно ли к Вам обратиться? От себя добавлю, что я очень был бы этому рад. Я не вижу для себя мотивов отказаться, тем более что они у меня просят нечто готовое, ненапечатанную речь, которую я говорил в качестве вступительного слова на заседании в память 800-летия Москвы[480]. Мне восстановить ее легко, а ее слышали и Эльяшевич, и Тхоржевский и просят. Но я чувствую себя очень неловко в компании, где я самый левый. Правда, там Прокопович, но мне было бы гораздо уютнее, если бы были и Вы. Конечно, это не аргумент, я понимаю сам, но это объясняет мое посредничество. Тхоржевский - человек разумный и сам отлично понимает политическое положение и уклона не допустит. Но хотелось бы знать, как Вы к этому относитесь?
Кажется, будет статья Добужинского по случаю смерти Качалова. Но только «сборник» не периодический.
Вас. Маклаков
Машинопись. Подлинник.
BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and п. р., Sept. 1948 - March 1953.
Сидят, слева направо: Е.Д. Кускова, Н.В. Милюкова, П.Н. Милюков.
Стоит С.Н. Прокопович. Прага, 1937 г.
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 12 октября 1948
16, av. g. Clemenceau, Nice
12 октября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Очень рад тому, что выйдет сборник И.И. Тхоржевского, и желаю ему большого успеха. Я много слышал об этой Вашей речи и буду ждать ее с большим нетерпением. Сам я, однако, участвовать в сборнике не могу. Я очень уважаю Тхоржевского и ценю его талант. Но он консерватор, и сборник его, конечно, будет консервативен, а я давно, лет тридцать тому назад, решил, что буду участвовать только в умеренно-левых и антибольшевистских изданиях. Сборник будет удовлетворять второ му условию, но не первому. Вдобавок, у меня ничего подходящего нет. Я всецело ушел в свою французскую философскую книгу, первый том которой уже закончил. Помнится, я Вам о ней говорил. Так Бунин обещал участие? Я этим приятно удивлен, помня его ругательное письмо в редакцию о Тхоржевском, в свое время еще более меня удивившее. Иван Алексеевич - «человек настроения».
С Александром Федоровичем я обменялся дружески-ироническими письмами. Он разошелся политически почти со всеми (кроме Зензинова) своими старыми друзьями. Я ему шутливо написал, что новая дружба Кравченко[483] и Далина[484], наверное, его в этом утешит (знаю с давних пор, что они были его «бэт нуар»[485]). Он также шутливо ответил. Из его письма я не вынес впечатления, что он скоро приедет в Париж. Вдобавок, Атран, который хотел дать миллионы на газету под редакцией Керенского, пока признаков жизни не подает. Я не знаю даже, где он.
Удивлен тем, что посылка пришла к Вам только теперь. Я ее послал два месяца тому назад. Это американское общество, имеющее филиал в Англии, соблазняло в объявлениях тем, что посылки идут из Англии, и потому приходят быстро. Конфеты я послал, зная, что Вы их любите (в Америке они плохие) и что в Париже все другое есть.
Кончина Качалова очень меня огорчила. Замечательный был артист. Кстати сказать, много лет тому назад я в Москве слышал, что всех московских и петербургских дам сводят с ума «два Василия»: Вы и он. Добужинский, наверное, напишет о нем интересно. Да и весь сборник, конечно, будет интересен.
Шлю Вам сердечный привет, такой же Марье Алексеевне.
Ваш М. Алданов
Пожалуйста, кланяйтесь Тхоржевскому - я, во всяком случае, очень благодарен за приглашение.
Машинопись. Подлинник.
HIA.2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 14 октября 1948
Париж, 14 Октября [1948[486]]
Дорогой Марк Александрович,
Я сообщил Ваш ответ Тхоржевскому. Он спросил Ваш адрес: значит, будет Вам сам писать, но я хочу тоже прибавить несколько слов. Для меня неотразимый аргумент, что у Вас ничего готового нет, и что Вы другим заняты. Но поскольку у Вас есть политический довод, мне хочется против него возразить.
Вы пишете, что сборник будет «консервативен». Я мог бы сказать, что этот термин неясен, и сейчас старомоден, что было бы правда; но, конечно, все-таки есть какие-то противоположные тенденции, и я сам хотел Вашего участия, чтобы не оказаться самым левым в сборнике. Поэтому этот довод я принимаю.
Но мне хотелось все-таки знать, в ком Вы видите залог консерватизма сборника? Есть, конечно, имена недопустимые, и в этом смысле достаточно красноречивы. Таких, насколько я знаю, в сборнике нет. Это не Тхоржевский, не Эльяшевич, не Нольде. И мне кажется, что у меня с Вами разные подходы к этому вопросу.
Главное препятствие это то, что сборник издает «Возрождение», что за спиной фигура Гукасова. Но мне представлялось скорее желательным, что весь этот аппарат «Возрождения» стал бы издавать сборник иного направления. Это было бы хорошим символом общественного оздоровления. Есть ли политический интерес после всего пережитого сводить счета за старое. Во время оккупации «Возрождение» нельзя было ни в чем упрекнуть; оно не запятнало себя коллаборацией и склонностью к Гитлеру. А их старый антагонизм с Милюковым сейчас потерял всякую актуальность.
На днях в «Нов. Рус. Слове» я прочел статью Аронсона о положении Франции; в ней есть ссылка на Вас, на Вашу характеристику Блюма, с Аронсоновской иронией относительно тех, кто сейчас борется с правой опасностью[487].
Та нетерпимость, кот. была раньше, сейчас едва ли нужна.
Это не затем, чтобы Вас убеждать, но мне кажется, что Вы неправильно оцениваете характер сборника. Едва ли он может противоречить тому, что Вы называете «умеренно левым направлением». Он именно таким и будет. И это надо поощрять, в интересах выправления людских мозгов. Я и сам не хотел бы участвовать в «консервативном» сборнике и сидеть за одним столом с «зубрами». Но их в сборнике нет. Сам я всегда был слишком «терпим», и мое имя не гарантия. Потому-то мне и хотелось видеть около себя более требовательного человека, чем я. Конечно, есть Прокопович; но мне жалко, что Вас не будет. Это только сожаление, а не «приставание» к Вам. И сожаление Вы мне все-таки простите.
Вы меня смущаете, выражая интерес к моей «Москве». Если она произвела некоторое впечатление, то только по «сравнению» и потому, что было неожиданно. Меня просили только председательствовать и при открытии заседания сказать несколько слов. На это я шел. Но мои «несколько слов» поставили на программу как самостоятельное выступление. Когда я это узнал и увидел, что для 800-летия Москвы читает Зайцев о Художественном Театре, Ушаков[488] - об архитектуре, а затем только музыка, то я понял, что ограничиться этим было бы скандально. Я и говорил около получаса всем известные вещи. Успехом я обязан только заключительному каламбуру - дыбы и дыбу.
Но в отличие от Вас я хотел сборнику оказать посильную поддержку, чем только смог.
Вас. Маклаков
Вы мне ничего не говорили про Вашу философскую книгу. Не имею понятия и очень заинтересовался, какой проблеме она посвящена? Будет интересно с ней познакомиться. Но инстинктивно жалею, что Вы отвлекаетесь для этого от иного дела, в кот. Вы «unicum», m. е. от исторического романа, от воссоздания и зафиксирования надолго жизни, среды и людей. И это тогда, когда для поверхностных наблюдателей жизнь становится загадкой, а люди новой породой животных. Как полезно их осветить и сфотографировать. Но я так говорю, может быть, только потому, что не знаю темы Вашей книги.
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-6.
С.Н. Прокопович. Прага, 1938 г.
Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 17 октября 1948
17 октября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Тхоржевский мне уже написал (очень любезно), я ответил. После этого получил Ваше письмо от 14-го. Помилуйте, я в мыслях не имел, что в сделанном Вами перечне имен есть, как Вы пишете, «люди недопустимые» или «зубры». Знаю, что с ними Вы не стали бы сотрудничать. И Тхоржевский, и Эльяшевич, и покойный Нольде никак под такие обозначения не подходят. Они именно «консерваторы». Как же мне это определить в письме? Да ведь и Вы сами писали мне о Ваших опасениях, что в сборнике все будут правее Вас (вероятно, и значительно правее), - слово «правый» тоже не очень определенно. Помните ли Вы «Россию и Славянство»?[489] Струве был очень выдающийся и достойный человек, но он в тот период своей жизни был «консерватором», и хотя ничего дурного в его журнале не было, я сотрудничать в нем не стал бы: предпочитал «Последние Новости», «Дни»[490], «Современные Записки».
«Нового Русского Слова» со статьей Аронсона я не получил и не знаю, что он сказал и в каком смысле сослался на мою статью о Блюме. Когда появилась его статья? Вероятно, он в ней русских эмигрантских дел не касался? Я с ним говорил незадолго до моего отъезда во Францию. Сказал ему (все по поводу «Лиги»), что решительно ничего не имел бы против совместной работы с теми конституционными монархистами, которые в пору оккупации симпатий немцам не выражали, -но никак не мог бы работать людьми, которые симпатии им выражали или тем более им помогали. Он вполне согласился со второй, но НЕ согласился с первой частью моего заявления. Для него неприемлемы все монархисты. Забавно, что в этом он вполне сходится со своим политическим и личным врагом (разумеется, и дорогим товарищем по меньшевистской партии, - у них это как-то уживается) Николаевским. Борис Иванович, всячески защищая и реабилитируя власовцев, ни о каких монархистах слышать не хочет! Он почему-то думает, что «народные массы» в Германии все горой за власовцев, а монархистов ненавидят. В пояснение этой фразы о «народных массах» разрешите приложить выписку из моего давнего письма к Карповичу. Так же на это смотрят и почти все другие инициаторы Лиги: с власовцами иметь дело можно, а с монархистами - избави Бог! Кстати, я и в своем «официальном» письме Лиге, в котором сообщал, что войти в нее не могу, так и писал: с конституционными монархистами, к наци не пошедшими и им не сочувствовавшими, очень рад совместно работать, а с б[ывшими] друзьями немцев - ни в каком случае. Это письмо мое, по-видимому, было встречено чрезвычайно неласково (не только во второй части, но и в первой) старыми эмигрантами, от Далина и Николаевского до Керенского и Зензинова. Новые эмигранты тоже отнеслись отрицательно; но если писателю позволено то, что у нас в газетах ругательно называлось «чтением в сердцах», а в литературе - «кожным подходом к людям», то, по моему впечатлению, некоторые из новых эмигрантов (конечно, никак не все) гораздо более охотно, чем с Николаевским и Керенским, пошли бы с Марковым II[491], хотя он был и не совсем конституционный монархист. Это пишу Вам доверительно, только Вам.
Сердечно Вас благодарю за столь любезные слова обо мне, как о романисте. Чрезвычайно их ценю (потому что это говорите ВЫ) и очень ими тронут. Я художественной работы не оставляю, но печатать романы один за другим нельзя, - всегда изумлялся, как это европейские писатели пишут по роману в год! Свои «Истоки» я кончил только три года тому назад. Года через два, Бог даст, появится и мой новый роман. А рассказы я печатал и печатаю иногда и теперь: в «Новом Русском Слове», так как это теперь орган печати, где я могу печататься. Над философской же книгой я понемногу работаю уже немало лет. Она называется «La Nuit d'Ulm» (быть может, Вы помните по Декарту[493], что это выражение значит[494]). Работа эта затяжная, будет состоять из пяти небольших томов, из которых совершенно готов к печати первый, написанный в форме диалога. Я ничего не имел бы против того, чтобы остальные четыре тома появились после моей смерти (черновиков много готово и к ним), но первый том (страниц двести) я очень хотел бы издать возможно скорее: в нем есть и небольшая политическая часть, касающаяся вопроса о том, возможно ли картезианское решение нынешнего политического кризиса (в остальных томах никакой политики не будет). Могу Вам только послать заглавия этих пяти томиков. Найду ли издателя для первого, не знаю. Мне легко устраивать издания своих романов, но философская книга, да еще написанная не профессором, едва ли издателей соблазнит.
Простите, что столько говорю о себе, - но ведь Вы просили.
Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
Из письма М.А. Алданова М.М. Карповичу
Все это немного мне напоминает тот раскол, настоящий. По существу патриарх Никон[495] относился к грекам так же, как Аввакум[496] или Павел Коломенский[497]. Я склонен думать, что он наедине до конца своих дней крестился двуперстным сложением. Но Никону нужны были «народные массы» южной России, подпавшие под влияние греческой ереси. Борису Ивановичу тоже нужны народные массы, оказавшиеся в Германии, - ему его 33 меньшевика за тридцать лет смертельно надоели. Для народных масс можно проглотить сугубую аллилуйю[498], - писанья и дела власовцев. Сам же он до конца своих дней креститься будет по Марксу (чтобы не сказать: по Абрамовичу[499]). Боюсь только, что и кончится это для него, как для Никона[500]. Он недолго будет у власовцев содружебником, крепкостоятельным пастырем и собиным другом, как Никон им не очень долго был у Алексея Михайловича[501], греков и Одоевских[502]. Кажется, это Стрешнев[503] под конец жизни называл бывшего патриарха «жидовином из колена Данова» (простите невольный каламбур[504]), - как бы это не случилось и с Борисом Ивановичем. По исторической же аналогии Рафаил Абрамович и 33 меньшевика должны бы теперь сжечь себя в срубе на 85 Стрит. Мои симпатии на их стороне. Николаевский - выдающийся умный человек, выдающийся ученый, и у него это хоть смешно, тогда как у Вишняка (не говоря уже о М. Цетлиной, которую, к счастью, в Лигу не пригласили) их новая поразительная снисходительность мне кажется довольно комической: Бунин - злодей, оттого что вышел из парижского союза, писателей, а власовцы - это ничего: ну, ошиблись люди, стоит ли об этом говорить.
Машинопись. Копия.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 19 октября 1948
Париж, 19 Октября [1948[505]]
Дорогой Марк Александрович,
Не думайте, что я хочу Вас переубеждать; для меня неотразимый аргумент, что у Вас ничего готового нет и что Ваши теперешние помыслы не для статьи в сборнике. Но наша переписка дала повод к анализу некоторых понятий.
Я Вам очень благодарен за выдержку из письма к Карповичу. Предположение, что сам Никон молился двухперстием - наглядное и психологически верное. Ключевский читал нечто подобное, защищая старообрядцев, но не сумел выразить эту мысль в таком ярком образе. В этом Вы несравненно мастер. Но в Вашем письме Карповичу не только сделано это предположение, в нем сочувствие старообрядцам. Так как в Вашем письме ко мне Вы говорите о своем философском труде, о Декарте, то я по ассоциации вспомнил диалог в отрывке Вашего «Ключа». У меня его нет под рукой, я, может быть, что-либо спутаю. Это из отрывка под именем убийцы Валленштейна[506] что-то вроде Девере[507]. Там Картезий восстает против недооценки нерациональных инстинктов, против претензий внушать людям то новое, к чему они еще не дошли и т. д. И опять чувствуется, что сочувствие автора на стороне этой мысли. Это явление того же порядка, что Вы отметили у Никона: но это и есть то, что лежит в основе «консерватизма», как его оправдание. А в письме ко мне Вы принципиально против «консерватизма» возражаете. Не смешиваете же Вы его с «реакционностью», т. е. с желанием вернуть прежнее. Когда-то Бисмарк в одной из своих речей, после отставки, определил принцип консерватизма - как quieta non movere. То, что надо уничтожить, уже не может быть «в покое». А то, что «покойно», не надо трогать во имя одной «теории». Не надо забегать вперед, иногда это может удаться, и тогда за это опережение платят только те, которых для этого «ломают», как никонианцы сломали раскольников, Петр Вел[икий] - стрельцов и т. д. А если это забегание вперед не удастся, оно компрометирует то здоровое, что в нем было. Это может быть с «социализмом» теперь. Я все это подчеркиваю, т. к. именно в этом пункте обнаруживается разногласие моей позиции с Вашей, и Ваше мне не совсем понятное осуждение консерватизма. Моя особенность, а может быть, недостаток в том, что я всегда предпочитал соглашение победе одного над другим; я считал, что доля правды всегда есть у обеих воюющих сторон. Оттого моя любимая комбинация - левая политика правыми руками (как Наполеон, Бисмарк) или правая политика левыми руками (как Бриан, Мильеран, Тьер[510]). В этой политике поневоле торжествует синтез, а не увлечение победителя. Мне казалось, что Вы, кот. сразу наблюдаете и отмечаете столь различные стороны в явлениях жизни, лучше многих других оценили эту политику. Вполне понимаю, что она менее увлекает людей и вообще менее интересна. Но это уже точка зрения эстетики и истории, а не политики. Это может определять выбор темы для «историка» и романиста, а не сочувствие «политика». И потому меня удивляет этот мотив в отказе от участия в сборнике.
Вы не хотели участвовать в «России и Славянстве» как «консервативном» органе. Едва ли дело здесь в консерватизме; мне самому «Россия и Славянство» не нравилась; у меня не было больших симпатий к Милюкову и многое в нем меня отталкивало. Но когда в «России и Славянстве» Струве доказывал, что Милюков большевизан, что кто не с «белой армией», тот и большевик, это не был «консерватизм», это была партийная позиция, кот., по Вашему же определению, есть организованная нечестность мысли. И эта «нечестность мысли» в своем человеке обиднее, чем в чужом. Струве здесь увлекся, ибо он был человеком большого темперамента, а не «тактиком», как Милюков.
А пропо, или вовсе не а пропо. Я бы сейчас очень охотно написал статью о процессах против коллаборантов; у меня к ним ни малейшей симпатии не было. Но когда я смотрел, как их судили, что говорил им «обвинитель», сколько здесь «недобросовестности мысли» и лицемерия, у меня чешутся руки не выразить им негодования, - это просто - а разобрать по косточкам всю эту ложь. Эти процессы - новый пример, что «победители» всегда свои победы «марают».
Ну, я тоже слишком много говорю о себе, и притом Вы меня об этом не спрашиваете.
Возвращаюсь к Вам. Очень рад, что часть Вашего философского труда будет «диалогом». Это наилучшая форма для всестороннего выяснения сложных вопросов, конечно, для того, кто диалогом владеет. И сколько места занимают они в Ваших романах[511]. И как диалоги полезны у Достоевского! Вот этого я не сумел бы.
Не осудите меня за то, что я как будто Вас в чем-то обвиняю. Просто, я как-то не умею понять, что Вы хотели сказать своим термином «консерватизм», кот. не покрывает ни Тхоржевского, ни Нольде, ни Эльяшевича. Очевидно, это сказано неспроста, но мне не понятен смысл. Я и себя не считаю «консерватором», а только «умеренным» и «анти революционером». Но это дело другое. Думаю, что и Вы - «антиреволюционер». Думаю, что это теперь мерило и разграничительная линия, а не «консерватизм».
Ну, отпустите мне грех этого письма.
Вас. Маклаков
Я позабыл Вам ответить о статье Аронсона; посылаю это письмо из Офиса, где этой статьи нет. Она была посвящена нерусской эмиграции, а поведению социалистов в Европе, кот. по сю пору видят опасность справа и против нее стремятся защищаться, и не признают опасность слева. Он подчеркивал, что это очень старый, обычный догматизм: [три слова нрзб]. И в подтверждение ссылается на Ваше наблюдение в статье о Леоне Блюме, где Вы отмечали эти свойства французской демократии.
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-6.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 26 октября 1948
26 октября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Еще раз сердечно Вас благодарю за столь лестные и добрые слова.
У Вас истинно необыкновенная память - Вы помните диалог из моего романа, очень давно написанного! Я совершенно согласен с Вами относительно того, что можно назвать политической философией Декарта (очень близкой - до буквальности - к quieta поп movere), - об этом я и говорю в политической части моего философского диалога. Декарт был именно антиреволюционер, - как Вы и как, позволю себе добавить, и я. Думаю, однако, что с консерватизмом в обычном смысле слова, даже ни в чем не переходящим в реакционность, антиреволюционная позиция совпадает далеко не полностью[512]. Если Вы разрешите, я Вам первому пошлю мой диалог, лишь только он появится - или, вернее, лишь бы он появился.
Вы предпочитаете, чтобы левая политика делалась правыми руками. С этим мне согласиться трудно. По-моему, умеренно-левую политику лучше всего делать умеренно-левыми руками, - простите нескладность выражения. Так ее делал Рузвельт[513] в Америке, так ее теперь, все же с некоторым успехом во внутренних делах, делает Аттли[514] [так!] в Англии. По-видимому, Ваш главный довод: левая политика правыми руками (или правая - левыми), не оставляя «побежденных», вызывает меньше злобы. Так ли это? Именно названные Вами государственные люди вызывали такую ненависть, какой Рузвельт и Аттли не вызывают (и по человечеству это естественно): Мильерана до конца его дней левые ненавидели гораздо больше, чем, например, Пуанкаре[515]. Бриан - не до конца, но лет десять-двенадцать - был для социалистов самым ненавистным из людей, оставшись ненавистным и для правых. Бисмарка в политических кругах (не говорю, конечно, в народе) одинаково ненавидели и правые, и левые. То же самое было и со Столыпиным. «Побежденные» же почти всегда остаются, какую политику ни вести.
Ваша статья о процессах? Вы всегда проявляли большое мужество - не боялись идти против течения, не боялись и того, что Ваши мысли будут плохо истолкованы. Согласен с Вами в том, что многое в процессах против сотрудников вызывает отвращение: у Вас, вероятно, главным образом юридическая сторона дела, у меня же прежде всего то, что судьями слишком часто бывали люди, в свое время пресмыкавшиеся перед подсудимыми. Как раз на днях я прочел в «Хералд Трибюн», что главный судья по делу Грациани[516] занимал очень высокий пост при Муссолини[517], - нынешнее итальянское правительство весьма хладнокровно это подтвердило![518] Эта черта вносит в процессы невыносимое лицемерие. Но по существу - что же сделали бы с б[ывшими] сотрудниками Вы? Так было всегда. Бывало и гораздо хуже. Людовик XVI был прекрасный человек, повинный преимущественно в делах его предков. Его «процесс» был лицемерен до последней степени[519]. Лучше всего это чувствовал Робеспьер, который в своей речи так и сказал: «Людовик не подсудимый, а вы не его судьи»[520]. Ну, а когда имеешь дело не с прекрасными людьми, а с людьми, повинными в очень многом? Что с ними делать? По каким законам их судить, если по ИХ законам они поступали в большинстве случаев вполне правильно? Не без гордости скажу, что Муравьевская комиссия 1917 года[521] в смысле корректности и отношения к допрашиваемым была почти недосягаемым образцом в истории. Но что сделали бы Временное правительство и его судьи, если б не случился октябрьский переворот? Им пришлось бы придраться к «мелочам», - к тем случаям, когда Белецкий[522] или Протопопов[523] нарушали законы царского времени. По-моему, гораздо лучше в таких случаях, если настоящих злодеяний совершено не было, щедро пользоваться амнистиями. К несчастью, эти случаи сравнительно редки. Никакое разумное правительство не могло объявить амнистии по всем делам сотрудников во Франции. А если так, то почти неизбежны были и некоторые такие черты процессов, которые вызывают отвращение. Не сомневаюсь, впрочем, что кое-чего (многого) можно было избежать. И, разумеется, должно было смягчить много приговоров.
Приписку Вашу об Аронсоне я, при всем старании, разобрал плохо. Может быть, номер с его статьей еще придет, а если и не придет, то беда невелика.
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 29 октября 1948
29 Октября [1948[524]]
Дорогой Марк Александрович,
Вы не разобрали мою приписку: могу сейчас точнее сказать, что статья Аронсона появилась в № 9-го Сентября[525]. Но она сама по себе мало интересна.
Но, как принято говорить, пользуюсь случаем, чтобы ответить на другое.
Я не потому предпочитаю разницу между «руками» и «политикой», что это вызывает менее злобы. В отрицании этого Вы правы. Но я вообще принципиальный сторонник синтеза, т. е. компромисса противоположностей. При «левой политике правыми руками» и обратно сам политик поневоле и осуществляет именно синтез, считаясь с тем, что было здорового в обоих лагерях. Охотно верю, что массы желают полной победы своим направлениям и потому единодушно ругают того, кто хочет их сочетания. Если бы кислород и водород могли рассуждать, то они оба, наверное, брезгливо бы отвертывались от воды. Это уже фатум всякой демократии. Да, пожалуй, всякого государства. И, конечно, те системы политики, о кот. я говорю, не популярны, но очень правильны; может быть, пародируя Фокиона, можно было сказать, что они потому и не популярны, что они правильны[526].
Мне хотелось бы, если бы это было возможно, пояснее и поглубже высказаться по вопросу о «процессах». Я понимаю трагизм положения; он ведь существует и на войне, где убивают людей, кот. уважают, убивают за то, что убивающие делают сами. Но этот трагизм не нужно уснащать лицемерием; и это возможно. Вы правы, что Муравьевская Комиссия была образцом корректности. Но и она начинала лицемерить, как только хотела позировать, как судьи, применяющие закон. Помню, как Муравьев усматривал «подлог» в том, что Председатель Совета Министров имел в запасе бланки подписанные государем для роспуска Думы с пропущенной датой. Он и меня хотел привлечь к экспертизе по этому вопросу. И это не единственный случай; я о них говорил в своем предисловии к переводу следственного производства Муравьевской Комиссии[527]. И если бы результатом этой комиссии был «суд», то это лицемерие немедленно бы обнаружилось.
С процессом Людовика XVI - дело стояло иначе. В нем был corpus delicti; переписка и уговоры с Австрийским Императором во время войны. Но только это. Но так как его судили не за haute trahison, a за его антинародную политику, за противодействие Революции, то и получалось то же сплошное лицемерие. Вы цитируете Робеспьера, который совершенно правильно сказал - «Людовик не подсудимый, а вы не судьи. Вам нужно сделать политический акт». А я напомню знаменитую фразу Десеза[530]: «я ищу среди вас судей, а вижу только обвинителей»[531]. Позор процесса был именно в этом.
Вы спрашиваете, что я считал бы правильным сделать с коллаборантами? Я Вам скажу. Во-первых, чего нельзя делать - это обвинять их в «измене». И Голль, и Петэн[532] свои противоречивые политики вели одинаково искренно во имя Франции, для ее пользы. О тех, кто хотел заведомо вредить Франции, и потому что враги ее их подкупили, говорить не стоит; это те изменники и шпионы, кот. во время войны можно расстреливать. Я говорю только о честных патриотах, которые разошлись в понимании того, чего в данных условиях требует патриотизм.
И я скажу. Я за обоими противниками и их сторонниками признал то, что называется «правом воюющей стороны». Их убивают в борьбе, но не позорят и не «наказывают». Немедленно после окончания войны победившая сторона proprio motu объявляет полную амнистию своим бывшим противникам как таковым, т. е. за их ошибочную ориентацию. Нельзя говорить об измене, о соглашении с врагом и т. д. Эти мотивы должны быть исключены.
Но остается ответственность не за ошибочную «ориентацию», а за общие преступления; конечно, на войне понятие преступления не совпадает с преступлениями мирного времени, раз уже разрешено «убивать». Но есть вещи, кот. запрещены и на войне или по крайней мере должны быть запрещены - как, например, пытки, умышленные истребления невоюющих и т. д. Эти действия бы должно карать, как специальные преступления, не подмешивая сюда ненужной «измены». Но судить эти преступления, что победители впервые сделали в Нюрнберге[534], должны не победители, а беспристрастные, т. е. нейтральные.
Порок процессов против коллаборантов в том, что судили резистаны[535], т. е. победившая сторона. Для этих преступлений, связанных с войной, я кроме того сделал бы «специальный суд» и установил бы особо краткую давность.
Поясню Вам примером порок судов.
Одним из самых одиозных имен во время оккупации был Дарнан[536], отталкивавший своей жестокостью. Его судили и, конечно, за «измену». На процессе выяснилось, что этот изменник и истязатель был поистине героической фигурой во время обеих войн, не щадивший чужой крови, но и своей жизни. И как истинный военный он свято подчинялся вождю; в той войне им был Петэн, и он опять слепо пошел за ним, без послаблений и колебаний. Для него изменниками Франции были «маркизары»[537], и с ними он воевал не за страх, а за совесть. Его расстреляли как «изменника». Я бы считал, что по титулу «измены» он должен был быть поставлен вне спора; но мог быть осужден за жестокость, за злоупотребление. Но осуждая его, я признал бы за ним «право на снисхождение» за его преданность родине. Вот самый резкий пример.
Бразильяк[538] был расстрелян только за свои статьи: ни корысти, ни садизма в нем не было. Он писал по убеждению. Его обвинитель по суду перед расстрелом его подал ему руку. Есть ли в этом что-либо похожее на справедливый суд и просто на суд?
Мне кажется, я на все Вам ответил par excellence[539]?
Всего хорошего.
Машинопись. Копия.
HIA. 2-14.
M.A. Алданов - B.A. Маклакову, 4 ноября 1948
4 ноября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
С исключительным интересом прочел Ваше письмо. Кое-какие возражения хотел бы Вам сделать, если это Вам не скучно.
Вы говорите, что ответственность после войны должны были бы понести только лица, совершившие специальные преступления (пытки и т. д.). Тем самым предлагаете амнистии почти всем главарям Виши, с Петэном и Лавалем[540] включительно. Они ведь никого не пытали и пыток не хотели и не предписывали, да едва ли и совершали другие специальные преступления. Однако начали они свою карьеру 1940 года с того же дела, за какое были осуждены (как Вы помните, никак не «левыми» людьми) маршал Базен[541] и генерал Стессель[542], - с той разницей в пользу Стесселя, что крепость Порт-Артур защищали долго и хорошо, тогда как крепость Францию защищали недолго и нехорошо. Капитуляция была навязана Петэном и Лавалем, они были главные, хоть далеко не единственные виновники. Она включала в себя, помимо многого прочего, и пункт о выдаче Гитлеру немецких эмигрантов, - по этому пункту и были выданы на смерть Брейтшейд[543], Гильфердинг[544] и другие; это не «специальное преступление», но одна из самых позорных страниц во французской истории (Франция, помнится, ни разу не выдавала эмигрантов с 1561 года). Все то, что можно сказать в защиту Петэна по пункту о капитуляции, можно было бы сказать и в защиту Базена, не говоря уже о Стесселе. Базен все это и говорил. Дальнейшие дела Петэна и Лаваля были сделаны на основании законов, которые они же и ввели. Можно ли было оставить все эти дела без всякой кары? Смертный приговор Лавалю был слишком суров, - я с этим согласен. Теперь, думаю, можно было бы амнистировать и Петэна преимущественно ввиду его старости. Читали ли Вы воспоминания его поклонника M. Мартен-дю Гара[545]? Даже из них видно, что маршал уже тогда в Виши совершенно выжил из ума (как курьез, отмечу, что он величайшим политическим и военным гением нашего времени считал Сталина). Но не предавать суду этого человека на том основании, что он «специальных преступлений» не совершал, было бы, по-моему, столь же несправедливо, сколь и невозможно. О квалификации преступлений Базена и Лаваля я не смею спорить с знаменитейшим русским адвокатом. Однако военный суд, под председательством герцога Омальского[546], присудил к смертной казни Базена именно за измену, хотя он, конечно, не был изменником в том смысле, в каком им был какой-нибудь лорд Хау-хау[547] или Фердонне[548]. Понятие «измены» растяжимо, да и очень менялось в течение последних двух веков.
Вы говорите, что судить главных немецких национал-социалистов (которые, кстати сказать, тоже строго следовали ими же установленным законам) должны были бы нейтральные. Как же это можно было сделать? Прежде всего, нейтральные государства, наверное, бы на это не согласились: зачем Швейцарии или Швеции было бы «влезать» в это неблагодарное дело и навлекать на себя «одиум»[549], а впоследствии, быть может, и месть со стороны немцев? Но допустим, что они согласились бы на то, чтобы их граждане, если не уполномоченные ими люди, стали судьями в Нюрнберге. Разве этот суд был бы на самом деле нейтральным? Ведь обратились бы не к Испании Франко, а к демократическим государствам и к юристам, достаточно известным своими либеральными взглядами. Это были бы люди, лично не пострадавшие от национал-социалистов. Но ведь едва ли хоть один из нюрнбергских судей, американских и других, лично пострадал о немецких зверств.
Относительно Бразильяка я с Вами вполне согласен. Я не читал ни его статей, ни отчета о его процессе. Однако карать смертью за статьи -это, конечно, вещь совершенно недопустимая. Я знал расстрелянного Жоржа Сюареса[550]. Виши его купило (я его знал в ту пору, когда он был левым и писал книгу о Бриане), но за это расстреливать человека было тоже довольно бессовестно, тем более что судили если не его (не помню, кто его судил), то Петэна, люди, перед Петэном в пору Виши пресмыкавшиеся.
Боюсь, что Вы с Вашей статьей окажетесь перед альтернативой: ограничиться карой для разных мелких палачей и освободить от ответственности людей, не предписывавших зверств, но зверства терпевших и прикрывавших и, главное, создавших такое положение и такие законы, при которых зверства стали возможны; или же отказаться от надежды на строго выдержанный юридический подход к случившемуся. По-моему, в таких случаях можно требовать только двух вещей: возможно меньшей жестокости в карах (даже в отношении Петэнов и Лавалей) и возможно меньшего лицемерия и цинизма в «судах». Поэтому 1793 год был, думаю, гораздо хуже 1945-го. Людовика XVI, как человека, нельзя и сравнивать не только с Лавалем, но и с Петэном. «Суд» Конвента происходил в обстановке совершенно отвратительной и недостойной (помню ужасающее описание - не политическое, а чисто бытовое - очевидца Мерсье[551], - его одного достаточно, чтобы навсегда убить пиэтет [так!] в отношении 1793 года). Это было именно политическое убийство с комедией суда. В чем обвиняли короля, просто нельзя понять: ведь то, что могло дать основания для обвинения, еще не было известно членам Конвента (обвинили же его преимущественно в том, что «la loyauté est chose hors nature» и т. д., и это пытались облечь в юридические формы). Если память мне не изменяет, сам Мишле[553], помесь Вишняка с Виктором Гюго[554], признал, что в «обвинительном акте», в l'acte des griefs не было ничего серьезного. Судили систему, но судили ее в лице хорошего человека, всем желавшего добра и мало дорожившего властью. В 1945 году тоже судили систему, но в лице очень скверных людишек, больше всего дороживших «властью», - их трагикомической властью при немцах. Если же Вы мне скажете, что некоторую ответственность за систему Виши несут и те люди, которые в Национальном Собрании голосовали за отдачу республики выжившему из ума мегаломану, то я с Вами заранее согласен. Очень забавно, как Поль Рейно[556] и почтеннейший Эррио (типичный «гигант Конвента») теперь, по гоголевскому выражению, «пришипились»[557], точно они-то в 1940 году были символами республиканской добродетели. Само собой разумеется, что их долю ответственности нельзя и сравнивать с ответственностью Петэна и его лакеев.
Вот то, что хотел Вам сказать в связи с Вашей будущей статьей.
Мне «Н. Журнал» из Нью-Йорка послан, но я его еще не получил и Вашей статьи не читал[558].
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 8 ноября 1948
8 Ноября [1948[559]]
Дорогой Марк Александрович,
Не могу оставить Вашего последнего письма без нескольких заметок.
Если бы я писал статью, я бы Вам в ней ответил; но я только фигурально сказал, что с удовольствием написал бы статью; язык чешется. Хорошо понимаю, что такой сюжет не для печати, особенно со стороны иностранца. Тем охотнее возвращаюсь к вопросу в переписке с Вами.
Мы не так далеки по существу, но очень далеки по подходу к вопросу. Вы пишете на стр. 2-ой не предавать суду этого человека на том основании, что он специальных преступлений не совершил - было бы столь же несправедливо, сколько невозможно. Одна эта фраза показывает, где наше разногласие. Суд, о котором мы говорим, кот. может «карать» наказаниями и даже смертью, может быть только за «преступления»; неважно «специальный» или «неспециальный», но должно быть «преступление»; т. е. действие, законом предусмотренное и карой обложенное. Может быть, кроме того «суд» общественного мнения, суд совести, суд истории, но слово «суд» употребляется в них «фигурально».
Настаивая на этом, я заступаюсь не только за суд как таковой, еще более заступаюсь за «человека» против «государства». Ваша фраза чревата опасностями. Если государство может карать за всякое недостойное и позорное действие - законом не предусмотренное, у человека нет никакой защиты против государства, нет прав против него. Так прежде «господа» трактовали «рабов»; или родители и педагоги «детей». Но родители должны были их кормить, одевать, учить и т. д.; перенесите это на отношения государства, и мы получим тоталитарное государство. У человека против государства нет «неотъемлемых» прав. Ведь пресловутая свобода мысли и совести потому абсолютна, что государство над ними не может иметь простого контроля. Совесть и мысль для него недосягаемы. Но всякое проявление этой свободы извне уже подпадает под «ограничения». И единственная защита человека против государства в том, что эти «ограничения» не произвольны, должны быть изложены в общих нормах для всех; что это создает для человека права, которые хотя бы в узких пределах государство уже не может нарушать. «Огражденность» прав и есть одно из главных проявлений «свободы». Бесконечно опасно, если государство будет вправе карать вне этих законов. Оно может осудить, заклеймить, объявить известные поступки известных людей недостойными, как они объявляют [два слова от руки нрзб] «заслугу перед отечеством», но и только. Карать вне закона - большее зло, чем безнаказанность. Если государство пользуется авторитетом, то одно его моральное осуждение не безразлично для осужденного. Но карать, как бы справедлива ни была кара, значит подрывать авторитет государства, его резон детре[560].
Если я отстаиваю безнаказанность того, что законом не предусмотрено, что только ошибка в оценке того, что для государства полезно, то за то я ввел бы кары за злоупотребления государственной властью против людей, даже во время войны. До сих пор за это никого не судили и не могли судить, покуда судило само государство своих перестаравшихся и увлекшихся слуг. Им все прощалось. Настоящий суд над такими преступниками мыслим только с успехом идеи международного контроля, т. е. с организованным международным коллективом. Тогда отпадут Ваши справедливые возражения против «нейтральных». Я не ясно выразился. О «нейтральных» я говорил только при таком международном суде, когда такой суд будет организован объединенными государствами. Пока его нет, покуда победители под видом суда расправляются с побежденными, хотя бы того и заслуживающими, как в Нюрнберге, это все-таки не суд и моральный авторитет его ничтожен.
Вы ссылаетесь на Базена и Стесселя. Эти примеры не за Вас. Там были «преступления», то есть деяния, запрещенные законом. Эти деяния были того самого рода, против которых восставал Веган[561], кот. Рейно подстрекал «положить оружие». Это специальное воинское преступление, кот. запрещает сдаваться, капитулировать с оружием в руках. Я помню, как Толстой хватился за голову и ахал, когда узнал о сдаче Порт-Артура. Сдавать можно только если продолжение боя невозможно; об этом судит только начальник всего войска. В его план может входить гибель одного стратегического пункта, и сдачу для спасения себя воинская артикуль и честь не позволяют. У Стесселя этот характер сдачи был очевиден. Я помню возвращение в Россию; он вернулся как герой, награжденный Вильгельмом[562]. Только когда узнали, что он сдался только после гибели Кондратенко[563], когда узнали, что он мог еще месяц держаться, его решили судить.
Не помню, как было построено обвинение Базена. Но помню, что тогда не только не было признано, что продолжение борьбы за Метц было невозможно, но что было основание думать, что в сдаче была политика, верность Императору, непризнание 4 Сентября[564], отсюда [пропущено слово] Гер[цога] Омальского - но ведь Франция еще существовала. Но это область мотивов преступления, смягчающих или увеличивающих вину обстоятельств, а не «состав преступления». Преступление же воинское было налицо. Этого не было у Петена. Вы указывали на позорную страницу истории - выдачу эмигрантов - Брейтшейда и др. Вполне согласен; оно позорно, не лучше выдачи Саарских сепаратистов. Но это «позорно», а не преступно: это подлежит заклеймению, а не «суду». И этот институт заклеймения пора бы ввести, как и объявление о заслугах отечеству.
Мне кажется, у меня с Вами разные подходы к вопросу.
Вы не желаете оставлять «позор» и «преступление» безнаказанным, но эта безнаказанность есть общее явление при всякой войне, когда людей убивают, не задаваясь вопросом об их виноватости; Вы хотели бы на некоторое краткое послевоенное время предоставить такую же широкую свободу государству против «воров», говоря языком Московского царства. Я предпочитаю безнаказанность преступника преступлению самого государства как такового. Но за то я приветствовал бы установление того, что должно считаться преступным даже во время войны, против врага, обложил бы это карой и организовал бы заранее трибунал для суда над этими виновниками, но трибунал «нейтральный». Конечно, для этого сначала нужно было бы организовать международную власть, т. е. то, что пока не удается. Но я боюсь того, что Вы предлагаете, т. е. увеличение дискреционных прав государства. Ведь все это ведет к тому, что создано в советской России. Зло нашего момента в этом: в признании абсолютной власти «государства» над человеком.
Конечно, трудно создать международную организацию и международный суд над преступлениями во время войны. Но если сама международная организация не на словах, а на деле создается, то построить суд над преступниками будет много легче, сделав этот суд похожим на суд. Это будет необходимый корректив к допущению и урегулированию войны. Но пока этого нет, и в международной плоскости во время войны допускается все, по крайней мере надо эту анархию не переносить внутрь государства, не допускать суда над «противниками» под флагом суда за измену: здесь, внутри государства, легче отстаивать правовые начала и бороться с их дискредитированием.
И у меня рефлективный протест против Вашего согласия перенести право войны и «салус попули»[565] [пропущено слово] в международных отношениях во время войны - внутри государства в послевоенное время. Судить и карать можно подлинных изменников, шпионов, работавших заведомо против своего государства; можно судить и за превышение власти, за те жестокости, в кот. люди признаться не смеют, как за расстрел заложников или пытки; ведь не уничтожили казнь за мародерство, их только не применяют, но не надо ослаблять своей позиции, выдавая все это за «измену» там, где ее не было; не было ее ни в Петене, ни в Лавале, ни в Дарнане.
Самый плохой метод - все свалить в кучу и одного карать за другого.
Машинопись. Копия.
HIA. 2-14.
M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 14 ноября 1948
14 ноября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Вы меня, каюсь, удивили. Как говорил Максим Грек[566] о каком-то своем противнике, «книгу держа, многажды ужасохся люте о странном, и ревносию жегом спиратися». Все же «спиратися» не буду, чтобы не отнимать у Вас времени, - мы в этом друг друга не переубедим. Я говорил, что строго-выдержанного юридического подхода к преступлениям такого порядка быть не может и что обязательны тут только два правила: возможно меньше жестокости и возможно меньше лицемерия. Что ж делать, революции по руководству юрисконсультов никогда не происходит. Все же, думаю, что до тоталитарной идеи, которую Вы мне приписываете, отсюда очень далеко, как и до юридического нигилизма. С таким же правом я мог бы Вас уже как практического политика, а не как юриста, упрекнуть в «подстрекательстве к сентябрьским убийствам». Если Вы в самом деле думаете, что и Нюрнбергских подсудимых нужно было подвергнуть «моральному клеймению» (ведь, опять-таки что ж делать, вполне беспристрастного международного трибунала пока нет), то моя шутка частью перестает быть шуткой. Достаточно было в 1945 году бессудных убийств и без того. Как ни отвратительны были многие «суды» этого года, они были лучше, чем расправа с Муссолини[567] и другие подобные ей дела, - суды, как-никак, многих оправдали, а многих приговорили к легким карам. Если бы была дана амнистия по всему, совершенному в 1940-1945 годах, за исключением «специальных преступлений» (это слово ведь употребили Вы, а не я), то произошла бы резня. В политике Вы (как и я) - крайний враг всякого рода максимализма, но в области права Вы действительно максималист. И логически, и морально было бы трудно объяснить, почему казнили Тропмана[568] или Ландрю[569], если б Геринг[570], например, подвергся только моральному клеймению. Между тем строго юридически Вы совершенно правы: не было законов, по которым его можно было бы судить. Старые немецкие законы 1932 года были отменены в 1933 году. Как же быть? По нашим законам 1916 года весь ЦК Вашей партии должен был бы быть повешен или сослан на каторжные работы за февральскую революцию.
Получил несколько писем из Америки. Александр Федорович огорчен избранием Трумана[571], а сообщающий мне это наш с ним общий приятель тут же добавляет, что при Дьюи[572] война последовала бы очень скоро. Абрамович, к ужасу своей же меньшевистской партии, в закрытом докладе высказался за превентивную войну.
«Новое Русское Слово» в день выборов Трумана вышло с огромным заголовком: «Дьюи избран» и с приготовленной заранее передовой статьей[573], разъясняющей, почему забаллотировали Трумана, - секретарь редакции A.A. Поляков, предупреждавший редактора, что таких вещей делать нельзя, кажется, хочет повеситься: они очень хотели опередить «Н.Й. Таймс». Кравченко, которого я видел один раз в жизни (без большого желания увидеть второй раз), из-за своего тяжелого характера и мании величия рассорился со всеми нашими друзьями, от Ал. Толстой[574] до Зензинова и Керенского. Очень много интересного рассказывал мне здесь Далин, ездивший по Германии и Италии. Но его Вы, вероятно, увидите в Париже.
Других новостей не имею. Надеюсь, у Вас все благополучно. Не собираетесь ли Вы в Ниццу? Говорят, в Париже очень холодно. Не простудились бы.
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 17 ноября 1948
Париж, 17 Ноября [1948[575]]
Дорогой Марк Александрович,
Не могу все-таки Вам не ответить. Мне кажется, мы смешиваем разные вопросы.
Во-первых, по поводу «морального клеймения». Я относил это только к тому, что нельзя назвать преступлением, где простое и честное политическое или тактическое разномыслие. Для иллюстрации этого сошлюсь на Петэна. Очень рекомендую Вам прочесть книжку Girard - Montoire Verdun diplomatique. Она не очень удачна со стороны литературной, но полна поучительного и неожиданного материала. Из нее Вы увидите, что вся политика Петэна была установлена «джентльменским» соглашением его с Черчиллем и Рузвельтом, состоявшимся одновременно с Монтуаром[577]; она была выгодна не только Франции, но Англии и Америке, кот. не могли помочь Франции наступлением раньше 42 г., им приходилось пока обманывать Гитлера; для этого приходилось не только терпеть многое, но даже устраивать «символические» сражения, когда англичане якобы хотели занимать французские порты, а Франция их защищала против них. Это успокаивало немцев, которые за это и для этого давали французам вооружать свои войска. Но ведь при этих символических сражениях приходилось убивать людей; это ужасно, но приходится делать при всяких военных «демонстрациях», где посылают на убой для обмана противника. Когда все кончилось благополучно, Франция имела право решить: нужно ли было поклониться Петэну за искусство или осудить его за маловерие, за урон ее чести, за то, что он поступил, как Гораций-сын, а не отец с его требованием: умри[578]. Но этот вопрос решается не судом и не наказанием. Чтобы сохранить за страной возможность высказываться по этому поводу - и нужно было бы учредить институт «порицаний», т. е. нечто вроде остракизма задним числом. Если верить версии Жирара, то про Петэна можно сказать словами Пушкина:
Народ, таинственно спасаемый тобой,
Ругался над твоей священной сединой[579].
Совсем другой вопрос - суд над преступными действиями[580], над зверствами и т. п., т. е. над тем, что судили в Нюрнберге. Я это приветствую; я не совсем точно называю это специальными преступлениями; это потому, что убийства на войне вообще не считаются «преступлением». Но если убийство в сражениях не преступление, то истязания, пытки и массовые истребления не воюющих, т. е. все, что делалось Гитлером, - остается преступным. Те, кто это делали сами, - исполнители, палачи - еще могут защищать себя тем, что они повиновались начальникам, но начальники, кот. это приказывали, и этого оправдания не имеют. Для них не нужно было даже сочинять специальных законов; их нужно судить как простых убийц, как в Англии не было специальных кар за дуэли, и карали как за простое убийство. Преступление и ошибка Нюрнберга были не в том, что осудили за такие общие преступления, а в том, что кроме того судили за «подготовку войны», за агрессию, что вовсе не является общим преступлением. Для него нужны специальные законы, кот. тогда еще не было. Ну а затем надо, чтобы были судьи, т. е. чтобы судили посторонние и беспристрастные люди, а не обиженные теми, кого они судят. Ведь вся Германия была оккупирована; оккупационные власти могли создать суд для суда общих преступлений и судить гитлеровцев, применяя к ним общие нормы.
Теперь третье.
Вы ставите правильно почти провокационный вопрос.
Вы меня спрашиваете, что лучше: плохой суд, но все-таки суд, или бессудная расправа? Процесс Петэна или убийство Муссолини? Постановка вопроса правильная; но я, не задумываясь, отвечаю: предпочитаю во много раз убийство Муссолини казни Лаваля. Самосуд всегда, даже по уголовной теории, есть реакция против безнаказанности. В самосуде участвуют всегда обиженные, раздраженные, негодующие люди; и их самих очень часто даже обыкновенно по этим мотивам оправдывают, оправдывают даже если то, за что они мстили, смертной казни не подлежало. Вот такая расправа после возмутительных преступлений, как Гитлеровские, естественно и караются самосудом: как говорил Кутузов в «Войне и Мире», «я это и не приказываю, и не позволяю, но взыскивать не могу»[581]. И самосуд часто не возмущает моральных чувств. Но если его облекут в видимость суда и посадят в судьи тех, кто объявляет своим призванием месть (в процессе Бенуа-Мешен[582] один присяжный заявил - «мы должны отомстить за своих покойников»), то это моральное чувство обижает, а государство дискредитирует. Какой смысл государства, какое право у него карать человека, если оно само будет поступать как «погромщик» и «мститель»?
Надо разграничить вопросы. «Порицание» для преступников типа Петэна, т. е. коллаборантов по убеждению, малодушию, а не сознательных изменников. Преступники и вдохновители зверств должны караться как за общие преступления, поскольку они их сами делали или приказывали делать. А для преступлений против человечности, против «нарушителей мира», агрессистов и т. п. - надо сначала формулировать эти специальные преступления, обложить их карами и[584] создать специальный международный трибунал.
Ведь плохо, если мы дискредитируем институт «государства» и откроем дверь беспардонному состязанию физических сил, что сейчас происходит в Советской России, и было раньше у Гитлера; но чтобы больше всего дискредитировать государство надо сначала дискредитировать суд; ибо суд есть самая достойная и необходимая часть государства. Если Гитлер дискредитировал государство, то те, кто сейчас преследуют коллаборантов так, как судили Петэна, Лаваля и др., — дискредитируют суд. Ну а затем, государство не всесильно и иногда не может помешать обиженному самому мстить за себя; но против обиженного человек не беззащитен: может спрятаться, убежать, обороняться. Против государства защититься трудно; и когда оно возьмется мстить за умерших, возмещать на живых людях мерзости Гитлера потому, что считает себя обязанным отомстить, это уже извращение отношений государства и человека. А ведь это и происходит сейчас на процессах.
Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь. Но не думаю, чтобы такая постановка вопроса могла «ужасать» - как Максима Грека.
Ваш Макл.
По делам Нов. Рус. Слов.: что за страсть желать быть первым «информатором»...
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-8.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 29 ноября 1948
29 ноября 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Пишу кратко, так как надеюсь скоро Вас увидеть. Я очень рад тому, что наши точки зрения сблизились. По предпоследнему Вашему письму можно было заключить, что Вы не находите возможным судить и главарей наци, да строго юридически это и было верно. Очень сомневаюсь, что даже действия Геринга нарушали немецкие законы Гитлеровского времени, а по каким же другим законам можно было бы судить немца при отсутствии законов международных? Кроме того, как Вы правильно указали, и Нюрнбергский суд не был и не мог быть «нейтрален». Отсюда при строго выдержанном юридическом подходе неизбежно вытекало только моральное клеймение, а это было бы именно Цицероновское «Суммум юс - сумма инъюриа»[585]. Что до Петэна, то сообщение о его «джентльменском соглашении» с Англией было категорически опровергнуто (я это читал года три тому назад, тотчас после окончания войны). Если б англо-французские сражения были в самом деле «символическими», то вся защита деятелей Виши была бы на этом построена. Когда эмиссары Петэновского правительства приехали с этим сообщением в Америку, то «Таймс» язвительно сообщил, что, насколько ему известно, единственное соглашение Петэна с Черчиллем заключалось в следующем: у Петэна в Англии были какие-то деньги, его собственные и небольшие. Он довел до сведения британского правительства (уже после разрыва и Мерс-эл-Кебира[586]), что хотел бы эти деньги получить. И его желание было немедленно исполнено (воображаю, что о нем Черчилль тогда думал). Нет, седина маршала никак не «священная». Бог с ним. По его глубокой старости его следовало бы выпустить из тюрьмы, а героем он в историю не перейдет.
Простите, что утомил Вас этой затянувшейся полемикой. Практически, как Вы правильно сказали, мы не так уже расходимся.
Шлю Вам самый сердечный привет.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 29 ноября 1948
Париж, 29 Ноября [1948[587]]
Дорогой Марк Александрович,
Пишу вам, так как у меня на совести вина перед вами. Я в моем последнем письме ссылался на книжку Жирарда - и говорил о том, что в ней установлено. Установлено это было на основании книжки, изданной в Швейцарии - действующим лицом, доверенным Петэна перед английскими властями - Ружье[588]. Все эти разоблачения меня так взволновали, что я списывался с Элькиным, и он прислал мне оттуда официальную книгу - Despatch to his Majesty's ambassador regarding relations between his Majesty's Government in the United Kingdom and the Vichy Government in the Autumn of 1940 (31 страница).
Многое в ней изображается иначе, по крайней мере в другом освещении. Но она интересна в двояком отношении. Не буду говорить о том, какие новые факты могли бы повлиять на наше суждение о Петэне и Дарлане[590] (Лаваля я оставляю в стороне). Нашего старого спора, в каком преступлении можно обвинять людей после таких передряг, и как судить я не возобновляю: мы очевидно оба остались на прежних позициях.
Но зато спор о фактах, о фактической стороне в таких запутанных и окутанных умышленной тайной делах - после выслушания обеих сторон становится не только интересен, но и неразрешим. Ружье и Жирард - утверждают, что между Петэном и Черчиллем состоялось в Окт[ябре] 1940 г. тайное "gentlemen's agreement", которое и исполнялось обеими сторонами, чтобы протянуть время до тех пор, пока Англичане с Американцами смогут достаточными силами высадиться в Африке, а потом и в Европе. Это по заявлению Англичан могло быть не раньше как через 2 года: надо было пока не давать Гитлеру повода нарушать армистиса. Главные условия, кот. Англичане ставили Французам (уже после армистиса) - это, чтобы они не отдали немцам флота, не заключали с ними союза, и не стали бы им помогать (вне рамок армистиса[592]). Это все было исполнено, несмотря на настояния Деа, Бринона[593], а может быть, и Лаваля. Англичане же обещали не захватывать территории, находящиеся под Виши до тех пор, пока они не будут в силах выдержать там столкновения с немцами.
Но я уклонился в подробности. Черчилль в официальной книге, не отрицая ни переговоров, ни смысла их, утверждает, что не было "gentlemen's agreement", а были только переговоры для установления "modus vivendi", что «гарантия исполнения этого modus была в том, что при его нарушении Францией можно было все обещанные выгоды (восстановление Франции и смягчение блокады) взять назад.
Но вот что моделируется: этот договор, или переговоры должны были оставаться тайной для Голля, кот. о них не знал, и потому продолжал считать Петэна «просто изменником», а себя как бы законным правительством Франции. Этой тайны требовала Англия, но конечно она была необходима для Франции еще больше.
А в результате вещь, кот. меня смущала больше всего. Петэна судили в июле 45 г. Книжка (английская) была издана 13 июля 45 г. Объяснения Черчилля в Парламенте по этому вопросу 12 июня 45 г. Словом, Черчилль, если бы он все сказал, не намекая, а договаривая все до конца, мог снять с Петэна обвинение в «измене». Он этого не сделал. Подумайте, что причиной этого невеликодушия со стороны такого человека была «политика». Голль был тогда главой Франции, он свою политику относительно Петэна определил, и оглашение Черчиллем тайных переговоров было бы воспринято как вмешательство во внутренние дела Франции, и даже в «отправление правосудия».
Все это нормально. Но как при таких условиях можно судить поступки, в кот. заключаются не «преступные» сами по себе действия, а только вредная «политика»? Не судьи могут высказывать свое мнение о «политике», это вопрос не их компетенции. А «представительство» может судить политику, но не может карать. Не посетуйте, что возвращаюсь к вопросу, кот. вам наверное надоел. Но этот объяснит вам, почему убийство Дарлана за то же самое менее меня возмущает, чем «приговор» над Петэном. Убить самосудом можно только в состоянии озлобления, которое его и оправдывает; а в состоянии «озлобления» судить недопустимо. Все речи Mornet были бы уместны в палате, кот. приговорила бы к «indignité nationale»; но в суде, при требовании смертной казни - они возмущают своей фальшью.
Впрочем, я сейчас так начитался этих процессов, что сам не имею права «судить». Но я и не сужу, а только осуждаю.
Вам преданный В. Маклаков
A propos; не знаете ли Вы писательницы «Ольги Жигаловой»? Я получил от нее книжку, и очень талантливую, с дедикасой, сделанной в Париже[597], но не знаю пи ее, ни ее адрес; а на бандероли, пришедшей из Франции (фр. марка) адрес в Нантере. С другим именем - О. Newbury.
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-2.
В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 22 декабря 1948
22 Декабря [1948[598]]
Дорогой Марк Александрович,
Если Вам не очень трудно - хотя бы совсем кратко разрешите мое недоумение. Вы говорили, что виделись с Далиным и, вероятно, в курсе его впечатлений. Я был на его докладе. Почти во всем он подтверждал мой пессимистический взгляд, что все человечество пройдет через полосу коммунизма, что есть еще незараженные государства, но среди заболевших пока еще нигде не начиналось выздоровление.
Этого Далин не говорил, да публично и не мог говорить. Но мне хотелось бы знать, т. к. он ждет столкновения Америки и России, какого конца ждет от этого столкновения? Кто победит?
Он говорил и о позиции эмигрантов, нельзя ей быть ни за, ни против. Согласен ли он, что нам надо молчать.
Весь тон и манера его были далеко от пессимизма. Но я не могу этого тона примирить с содержанием его наблюдений. Может быть, я просто его плохо понял. Его доклад по содержанию мне показался трагическим, а тон бодрым. Или это совместимо?
Смотрите, что пока здесь происходит. Три маленьких факта.
Я проиграл пари Альперину: берлинцы не побоялись[599]. Но немедленно после Франция позволила советам занять Столпы, и все голосовавшие могут подвергнуться репрессиям. Понимаете, какой урок и какой психологический осадок?
Муниципальные выборы в областях, где считали коммунистов дискредитированными, показывают их усиление против антикоммунистов.
В разработке атомной энергии принимает участие некий Коварский[600]. Назначен он коммунистом Жолио-Кюри[601]. Нельзя поверить, что СССР его не заставит стать на свою сторону. Захватная работа продолжается.
В прениях, которых я не слыхал, Далин сказал, будто бы характерную фразу, которая показывает, куда здесь скользят демократы, но я сам не слышал.
Вас. Макл.
Очень жалею, что Вы не смогли отложить отъезд.
Характерно, что в Индонезии, на Яве, опять победа Советов с помощью Америки[602]. А здесь - борются только друг с другом. Это все виднее, чем издали, в Индонезии, и за занавесом. И потому общее впечатление для меня не выздоровление мира, а углубление инфекционного процесса и появление его там, где его еще не было.
Машинопись. Подлинник.
BAR. 5-10.
М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 29 декабря 1948
29 декабря 1948
Дорогой Василий Алексеевич.
Боюсь, что я не могу совершенно точно изложить Вам, что думает Далин. Мы с ним здесь разговаривали не раз, и мне кажется, что я более или менее ясно понял его позицию. Он считает войну неизбежной. С Вашей и моей точки зрения, это позиция пессимистическая; с точки зрения Николаевского, Зензинова и, боюсь, Керенского, это скорее позиция оптимистическая, так как они, по-видимому, хотят войны (Зензинов же прямо это мне сказал); что до Далина, то он мне говорил, что войны не хочет; а выступление Абрамовича, который в закрытом докладе в Нью-Йорке призывал к превентивной войне, он, Далин, считает тяжелой ошибкой. Конечно, считать войну неизбежной - это одно, а хотеть ее и тем более призывать к ней - совершенно другое. Поэтому позицию Далина я с позицией названных выше лиц не отождествляю. Более прохладно, чем Николаевский, он относится и к «власовцам». Тем не менее он был одним из главных организаторов известной Вам «Лиги», которая, кстати, уже довольно давно организовалась, а пока, как мы с Вами и предвидели, не делает ничего (впрочем, еще может быть что-то начнет). О том, кто победит, я с Далиным не говорил, но в Америке вообще и в русской колонии в частности на этот счет двух мнений не существует: никто не сомневается, что в случае войны победят С. Штаты. Я тоже так склонен думать, но, по-моему, если катастрофа случится, то будет она долгая, затяжная и по разрушениям неслыханная. Думаю, что она кончится победной Америки главным образом потому, что советские воинские части начнут переходить на ее сторону. Но вообще в этом направлении будет столько страшных неизвестных, что необходимы в предсказаниях самые серьезные оговорки, которые призыв к войне теперь делают особенно преступным.
Насчет участка Столп Вы совершенно правы. Об усилении коммунистов на муниципальных выборах (где?) я не читал, - очевидно, пропустил в «Хералд Трибюн». Коварского я не знаю. Слышал, что он не коммунист. Но сделать главой атомного ведомства коммуниста Жолио-Кюри, даже если он честный человек, это, конечно, явление трагикомическое, едва ли возможное где бы то ни было, кроме Франции. Вдобавок, у них были и более выдающиеся ученые, как, напр[имер], принц Луи де Брой[603] [так!], тоже Нобелевский лауреат, но более заслуживший свою премию, чем Жолио, которого и в американских, и во французских ученых кругах расценивают не очень высоко и считают королем рекламы.
Какую же «характерную фразу» сказал Далин? О войне? О власовцах?
Приписки Вашей опять, при всем желании, не разобрал.
Мы оба шлем Вам и Марье Алексеевне наш самый искренний привет и самые лучшие новогодние пожелания.
Ваш М. Алданов
Машинопись. Подлинник.
HIA. 2-14.