«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями) — страница 18 из 28

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 2 января 1950 (I)

2 Янв[аря 1950[693]](I)

Дорогой Марк Александрович!

Я только что получил Ваше письмо; а ведь эти дни (праздники) я собирался и даже начинал писать Вам. Очень жалел, что Вас не увидал перед Вашим отъездом. Мне хотелось тогда без посторонних свидетелей поговорить с Вами одним о газете; это не удалось. А пару дней назад ко мне пришли Кантор[694] с Адамовичем на эту же тему. Они уверяли, что это не только поможет Зел[юку], но что можно получить совершенно новые деньги в Америке; только для всего этого нужен политический флаг, хотя бы в форме «ближайшего участия». И на это амплуа они не придумали пока никого кроме меня.

Все это может быть преувеличено; но как мне ни совестно своим отказом мешать другим, я себя в роли «флага» не вижу. И так как Вы лично мной занимаетесь, то мне не так неловко говорить «о себе».

Я не могу быть «флагом», т. к. не вижу позиции, кот. я сейчас мог бы не лукавя отстаивать. Конечно, можно всегда обличать Кремль. Но это делают и без нас. А главное, именно сейчас, когда против Кремля со всех сторон собираются тучи, когда есть люди, убежденные или убеждающие других, что Кремль скоро падет, когда идет «улюлюканье», и у нас предвкушают удовольствие расправы и месть - я в таком лагере не хотел бы быть. Может быть, это стыдно признать, но я и сейчас бы предпочел «оздоровление власти», «эволюцию» - ее крушению под напором извне. Меня всегда отталкивали «торжествующие победители» и «расправа над побежденными». Как говорил Gambetta, j'ai plaidé [parfois?] la cause des vaincus[695].

Возможно ли теперь выставить такой флаг для газеты, как это было возможно в 1945 году? Я думаю, что нет. Такая позиция теперь вызвала бы недоумение и возмущение, как разговоры о мире во время войны. Сейчас в моде «непримиримость», война до падения, капитуляции без условий и т. п. Потому о «примирении» сейчас говорить не только бессмысленно, но и вредно. Я сам это делать не стал бы. Значит, я стал бы недоговаривать и вторить улюлюканьям, поскольку не возражать значит «вторить». А улюлюкать мне органически всегда противно. Потому я мог бы быть в газете рядовым и «диким» сотрудником. Но флагом быть не гожусь. Мне говорили, будто Терпогасян [так!] наложил veto на Адамовича за участие в «Рус[ских] Нов[остях]». Керенский наложил veto на Татаринова[696] за то же. Другие кладут veto на «власовцев». Оспаривать эту «нетерпимость» - во имя общего примирения - рано. А мириться с нетерпимостью - не мой стиль. Не только теперь, но в 1905, в 1917 г. - я всегда предпочел бы примирение, т. к. мой идеал был всегда - «левая политика правыми руками» или «правая политика левыми». В этом залог синтеза и избежания крайностей. Беда всякого столкновения в том, что победители не хотят на время остановиться, а хотят победить до конца. Этим и только этим они свою победу проигрывают. Это, вероятно, будет и с Кремлем. А если нам суждено дожить до столкновений России с Америкой, то кто бы ни победил - а я не знаю еще, кто победит, - но победитель свою победу использовать не сумеет. Мне суждена всегда роль «Кассандры»; это не флаг для общественности.

Все это я Вам предпочел бы сказать лично. Но я не хотел бы, чтоб Вы поняли превратно мое нежелание сделаться политическим флагом. Такой флаг сейчас им не по сердцу или не по мне.

Низкий поклон Татьяне Марковне и от меня, и от сестры. Не хочу давать этого письма переписывать, не разберете - не беда.

Получил письмо от А.Ф. Он тоже не оптимист. Но откуда сейчас черпать оптимизм?

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-7.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 2 января 1950 (II)

[2 января 1950[697]] (II)

Дорогой М.А.!

Не могу послать этого письма, не добавив несколько слов, но совершенно конфиденциально. Последнее потому, что не хочу мешать инициативе нашей группы, особенно за спиной у нее... В помощь ей я участвовал в составлении нашего общего свода - и написал об этом Бахметеву. Не отрекаюсь ни от чего написанного. Но после разговоров с нашей группой, а также Буниным, Бахрахом[698] и особенно Полонским, я теряю веру в то, что из этого что-либо выйдет «адекватное» задаче. Пока дело в стадии подготовительной, отыскания денег, мы еще ждем. Но когда и если деньги будут, и надо им будет работать, мы одни ничего сделать не сможем. Нужен особый талант организаторов, умение людей привлекать, а не отталкивать своими притязаниями, нужно, наконец, в минимальной степени быть знакомым с техникой дела, и иметь людей, кот. этому предадутся всецело. В так называемой нашей группе ничего подобного нет. А главное - они этого не понимают. Если мы в качестве флага сочли бы качество имен - Тер, Титов, Альперин, - то мы, не преувеличив их качество, преувеличили бы их характерность, и их популярность, и их уменье. Но сами люди заняты другим делом. И потому разговор Тера и Полонского, как [два слова нрзб] группа, был так удручающе бестактен и бестолков.

Пока решено предложить - сепаратное доставание денег, чтоб установить наши отношения потом. Это единственное, что сейчас можно сделать. Но что выйдет потом, я плохо представляю. И тем более я останусь вне этой инициативы. У меня другой прием. И еще я никогда не любил первых мест, чтоб не нести ответственность за других, как сейчас, при моих ослабевших силах, и в деле, мне непривычном, такой роли - хотя бы и прикрытой коллективом - на себя ни за что не возьму.

Своим я это сказал; но не хочу даже повод другим давать узнать, что у нас не все гладко. А может быть, когда дело можно будет начать, и приемы изменятся, как же изменится эмиграция, если большевиков больше не будет. А пока мы сами способны друг с другом ссориться. Вам все это говорю по дружбе и доверию к Вам, чтоб Вы меня понимали, когда меня не будет.

Бунин очень плох: [слово нрзб] после нашей встречи.

В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-4.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 4 января 1950

4 января 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Нам тоже было очень досадно, что мы уехали, не «простившись» с Вами. И я еще хотел поговорить.

Я отлично понимаю Ваши доводы. Чрезвычайно обидно, что Вы не хотите стать редактором: только на Вас все сошлись бы с радостью. Тем не менее Ваши соображения таковы, что я и убеждать Вас не хочу.

Как Вы знаете, я и сам, хотя не по тождественным соображениям, не согласился бы стать ни редактором, ни членом редакционной коллегии, ни одним из лиц, «при ближайшем участии» которых газета могла бы издаваться. Я это говорил на обеде у Абрама Самойловича. Писать в новой газете, конечно, я мог бы.

Не скрою, я вообще не верю в то, что газета создастся. Кантор, очевидно, своего капиталиста не имеет. Павловский[699] не даст, наверное, ни гроша. Какие и от кого деньги можно получить «из Америки», я не знаю. Однако, если какие-то деньги получить можно, то, думаю, мы могли бы сойтись на Канторе как на редакторе, хотя бы и без формулы «при ближайшем участии». «При ближайшем участии» Вашем, Кусковой и Бунина было бы, разумеется, лучше, но это, по-видимому, неосуществимо.

Шлем Вам самый сердечный привет. Почему же Вы не пишете о главном, о Вашем здоровье? Читая письмо с лупой, я разобрал почти все и об этом не нашел ничего.

Не разобрал слов о письме Керенского. Он «не оптимист»? Но, может быть, у него это означает то, что он не надеется на войну? Если бы это было так, то у меня прибавилось бы пессимизма: А.Ф. всегда во всех своих предсказаниях ошибался. Если он думает, что войны НЕ будет, то верно она будет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову[700], 8 января 1950

PARIS, 8 JAN[VIER] 1950

Дорогой Марк Александрович!

Получил письмо от Кусковой и хочу Вам сообщить то, что в нем Вас касается. Ей Вырубов[701] передал сборник; он им доволен и благодарит; а С.Н. свой экземпляр «отослал в зоны (видным и хорошим Дипистам). Это им полезно». А далее пишет: «Прочла превосходную, даже блестящую статью Алданова. Но т. к. хочу об этой книге писать, то скажите, это допустимо, что я с некоторыми его идеями поспорю? Это - нужно...» А в постскриптуме опять: «Так можно поспорить с Алдановым?»

Я не имею понятия, о чем она хочет спорить, но ей ответил, что не сомневаюсь, что Вы ничего против этого не будете иметь, тем более что в общем она нашла статью «превосходной». Вы «папой» себя не считаете, и тем более «Сталиным», чтобы обижаться на возражения. Надеюсь, Вы за это меня не осудите.

А сборник едва ли будет иметь успех. Его до сих пор не отдали в магазины, не послали за границу, а ограничились отсылкой кое-кому из живущих здесь. Правда, теперь праздник, но дело не в этом, а в том, что у Титова и без этого дел по горло. А сама собой, как говорил Толстой, «даже манная кашка не поспеет к обеду».

Думаю, что Вы правы, и из газеты ничего не выйдет. О деньгах в Америке я понятие имею, хотя это секрет; но там необходимы «русские имена». А их как раз не находят. Было еще одно собрание, где я от «ближайшего участия» отказался, и меня поддержали. Другое дело без меня, но я о нем не знаю. Кантор звонил по телефону и придет завтра ко мне. Но если он превосходный человек и юрист, то все же не «имя», особенно для Америки. Никто по разным причинам этим делом не загорелся; а, конечно, без этого не стоит и начинать на радость врагам.

Ваш В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-5.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 11 января 1950

11 января 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Разумеется, я ничего не имею и не могу иметь против того, чтобы Екатерина Дмитриевна со мной спорила. Для этого ей вдобавок никакого разрешения и не нужно. О чем она хочет спорить, не знаю. Предполагаю, (это между нами), что если она напишет в «Новом Русском Слове», то не потребует непременно ответа. Скорее всего, она будет «защищать» 1917 год, хотя я его и не «обвинял». Но об этом можно было бы спорить бесконечно долго.

Не сомневаюсь, что в «Н.Р. Слове» будут писать о Вашей книге, когда ее получат. Надеюсь, и Карпович о ней напишет в «Новом Журнале» или, скорее, закажет кому-либо статью. Ведь ему, верно, книгу послали. Будут ли отзывы в русской парижской печати, сказать трудно. В обеих газетах и Вас, и меня, и организаторов дела не жалуют. Скорее уж напишет Мельгунов в «Возрождении». Со всем тем я по долгому опыту знаю, что рецензии имеют очень мало значения для распространения книги. Мне очень хотелось бы, чтобы Ваша книга разошлась хорошо. А что о ней напишут, это не так важно. Ваши статьи и речи останутся совершенно независимо от этого. И я чрезвычайно рад, что эта мысль Ваших друзей и почитателей осуществлена: книга вышла.

В том, что Вы пишете о газете, я не разобрал самой важной фразы. Прочел приблизительно так: «я от ближайшего участия отказался и меня поддержали». Верно ли? Что до имен, то американскому меценату можно было бы написать, что в газете под редакцией Кантора согласны писать Вы, Кускова и Бунин. Чего же ему может быть нужно еще?

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, He ранее 11 и не позднее 27 января 1950

[He ранее 11 и не позднее 27 января 1950[702]]

Дорогой Марк Александрович!

Отвечаю прежде всего на то, что Вы не разобрали. Я отказался быть выделенным в особую категорию «при ближайшем участии», что предполагало бы известную долю руководительства и ответственности. От этого я отказался, и на этом собрании меня поддержали и Рубинш[тейн], и Альп[ерин]. Но там было собрание уже без меня, но зато с Кантором. Кантор после был у меня с таким предложением: чтобы официальным политическим флагом был Кантор; если бы другие на это пошли, он бы согласился. Он не яркое политическое, то есть партийное имя, но это может быть лучше: ведь он все-таки исключает и Ступницкого, и Гучкова [так!]. Ну а затем указать десяток сотрудников под рубрикой «примут участие...» Сюда включат и Вас, и меня, и Кускову, и Бунина, и т. д. Все это как будто приемлемо. Одно затруднение: кто же будет фактическим редактором? Кантор сам не берется, он предлагает Адамовича; он согласен и даже желает. Но его не хотят наши крайние левые вроде Тера. А я против ничего не имею, но в опытности и годности его не уверен. На этом пока дело застыло. Но для Америки, по-видимому, мало «согласия писать» - Бунина, меня и Кусковой. Ей нужно «ближайшее участие», кот. я не обещаю. На этом пока дело и стало.

Теперь о книге.

Конечно, для Кусковского спора не нужно разрешения. Что она меня спрашивала, изменяя деликатности, это все-таки деликатность. Но я не мог, чтобы не быть смешным, давать ей разрешение от себя. Потому и написал. Но Вы против этого ничего, наверное, иметь не будете. Все это условности.

Что касается до расхождения книги, то пока продажа ее организована очень плохо. Мне неловко заявлять претензии к людям, кот. взяли на себя эти хлопоты, т. е. прежде всего на Титова. Но очевидно, ему об этом некогда думать. Он сдал экземпляр в ИМКА[703], и об этом была общая публикация в «Рус[ских] Новостях». Но когда покупатели спрашивают ее у «Каплана»[704] или в «Возрождении» - там ее нет. Эти магазины могут ее получить только в ИМКА, и не на комиссии, а за наличные деньги. Мне это кажется неразумным решением, да и неловко перед Капланом и «Возрождением», кот. издавали мою 1-ю и 2-ю Думу. И, конечно, распространению книги это не способствовало.

Кроме того, они ее вовсе не послали ни в Америку (кроме одного экземпляра Бахметеву), ни в Англию. Элькин постоянно мне пишет и просит; я это передал Титову, но большего мне делать неловко; и мне не хочется, чтоб он знал, что я его упрекаю.

Что касается до рецензии, то Тхор[жевский] написал ее и дал Лазаревскому, кот. обещал поместить. Потом не сделал. Ему сказали, что принципиально согласны, но кое-что просят сгладить. Будто бы пойдет 18 Янв[аря]. Это мне рассказывал сам Тхоржевский 11 Янв[аря]. А на другой день он опять захворал, хотя гораздо легче, но все-таки достаточно для того, чтобы его нельзя было видеть. Но Вы правы, что рецензии и особенно их содержание не так важны. Хуже, что при желании не знают, где книгу достать, т. к. одной заметки - [три слова нрзб], с упоминанием о ней в числе прочих - недостаточно, чтобы привлечь к ней внимание.

И я согласен с Вашим окончательным выводом; я очень рад, что книга вышла и благодарен тем, кто ее издал, и разойдется ли она - дело второстепенное. Сейчас она все-таки очень далека от тех интересов, кот. законно люди живут. То поколение, кот. она еще может быть интересна как их современность, вымирает. Остается еще интерес личных знакомых меня или Вас, но их круг, особенно тех, чей интерес измеряется 500 франками, несомненно, «очень ограничен».

Потому надо заботиться только о том, чтобы желающие могли достать эту книгу. На большее претендовать и не стоит. Но пока и это условие не соблюдается.

Но мой почерк опять под конец испортился.

С Новым Годом.

Вас. Маклаков

P.S. Мне говорили, будто в Америке поворот направо, что Кер[енский] потерял свой авторитет и т. д. Странно все это, т. к. едва ли Чухнов к себе внушает доверие. Но доказательство этого видят и в том, что [слово нрзб] там, в Америке, поселяется. Говорили люди серьезные, но способные «ошибаться».

Автограф.

BAR. 5-19.

И.И. Тхоржевский.

Рим, февраль 1948 г.

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 27 января 1950

27 января 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Александр Андреевич, как и Вы, известил меня о том, как обстоит дело с газетой. Но он ничего не пишет об американском капиталисте Кантора. Если этот неведомый капиталист передумал и денег не дает, то, по-моему, не стоит начинать дело. Правда, мне с разных сторон сообщают (в частности, Екатерина Дмитриевна), будто Зелюк, хотя и не очень решительно, склоняется к тому, чтобы стать издателем газеты. Я не советовал бы соглашаться на это. Он, очевидно, надеется, что газета может быть доходной, как «Последние Новости». Думаю, что он ошибается. «Последние Новости» приносили доход (в последние годы небольшой) не благодаря своему направлению, а несмотря на свое направление: очень большая часть читателей покупала эту газету, нисколько ей не сочувствуя. С той поры отпали лимитрофы, Польша, Чехо-Словакия, Балканские страны, в которых она имела множество подписчиков, тысячи людей погибли или просто умерли, немало подписчиков переселилось в Америку, тысячи перешли к большевикам. По-моему, теперь газета такого типа и направления неизбежно будет убыточной, на это надо идти без всяких иллюзий. Зелюк скоро это увидит и перестанет давать деньги, если даже предположить, что он в первые месяцы или недели будет их давать. Ступницкий все же какие-то суммы имел или доставал. Кроме того, я сомневаюсь в том, чтобы Зелюк мог распоряжаться судьбами «Русских Новостей». И, наконец, самое главное, если Зелюк будет собственником новой газеты, то он, какое бы соглашение с редактором или редакторами ни заключил, будет делать в ней что захочет, а это совершенно неприемлемо. Я согласен с Вами, что Адамович не может быть редактором новой газеты. Кантор предлагает его с тем, что его, Адамовича, фамилия не будет в заголовке названа, т. е. не будет сказано, что он редактор. Это, по-моему, почти ничего не меняет. Все это будут знать с первого же дня. Если «Русская Мысль» будет писать (а она, конечно, будет писать и с полным правом), что редактирует новую газету человек, четыре года сотрудничавший в большевистской газете и ушедший из нее всего несколько недель тому назад, то что же на это ответят? Не будут же это опровергать! Повторяю, Адамович очень талантливый человек и мог бы быть украшением литературного отдела газеты (я думаю, что редактором этого отдела, хотя бы номинальным, должен быть Бунин), но общим, т. е. и политическим, редактором должен быть не он. Не будет же он фактически принимать или браковать политические статьи! На Канторе все сошлись бы. Его теперь даже «несет волна», как в 1917 году - Керенского. Если формула «при ближайшем участии Маклакова, Кусковой и Бунина» отпала и если Кантор отказывается (я в этом не вполне уверен) быть хотя бы фактическим редактором (т. е. без его обозначения редактором в заголовке), то лучше бросить дело. На другом, очевидно, не сойдутся, поскольку все первоначально намеченные отказываются.

Вы мне не ответили на повторные запросы о Вашем здоровье. Я встревожился и запросил Титова. Он совершенно меня успокоил.

Мне мой приятель художник Мако[705] (старый эмигрант, дореволюционного периода, постоянно живущий в Ницце) показал номер «Р[усских] Новостей», где о Вашей книге было сказано в объявлении Каплана. Значит, продают не только «Эдитер Реюни». Были ли уже отзывы? Появилась ли статья Тхоржевского? (Как его здоровье?) «Русской Мысли» я здесь не вижу никогда: в киосках ее нет, а из моих немногочисленных знакомых ее никто не выписывает. Я написал о книге Титову. Понимаю, что у него времени мало. Верно, книга уже в С. Штаты послана и для отзывов, и для продажи.

Сюда на днях из Нью-Йорка приехал через Марсель, не заезжая в Париж, Столкинд (он сейчас же выписал Вашу книгу). Он мне говорил, что в Америке поворот вправо, к Чухнову! О Керенском же говорил приблизительно то же, что сообщают Вам. Его «Бюллетень»[706] так скучен, что больше его будто бы и не читают. Я читаю, но должен признать, что это самый скучный из всех журналов эмиграции. Правда ли, что Гуль уехал в Америку и что его журнал кончился[707]? Или перенесен в С. Штаты?

Мы оба шлем самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 4 февряля 1950

4 Февр[аля 1950[708]]

Дорогой Марк Александрович!

Я Вам писал 30 Января, только что выйдя из сильного припадка печени, а главное за два дня до того, как последовал новый. Я как бы предчувствовал это и «торопился». В результате думаю, что Вы письмо не разобрали, а сам я плохо помню, что написал. Сейчас, кажется, я на некоторое время обеспечен и могу говорить по-человечески.

Вчера я видел Кантора и сообщил ему о содержании Вашего письма. Я раньше получил письмо от Элькина, у кот. был в Лондоне Адамович. Кантор хотел Вам сам написать, но церемонился; я ему советовал сослаться на меня и обещал Вас предупредить. Так выйдет короче и, вероятно, яснее. Но потому от себя добавлю только несколько слов.

Кантор, по-видимому, думает, что хотим ли мы этого или нет, но новая газета будет. Этого хочет Зелюк, кот. дает деньги, и кто-то [слово нрзб], кот. успел образоваться. Помогать Зелюку будут Адамович и Ратнер. А для Кантора вопрос становится так: остаться ли в стороне от этого предприятия или стараться его в своих руках по возможности удержать. Но при таком подходе к делу - это для начала может быть только «информационная» газета, в которую никакое «имя» не захочет идти. Он думает, по-видимому, так думает и Зелюк, что потребность в другой газете так велика, что даже рутина Рус. Мыс. для нее будет рекламой, и что он скоро притянет к себе тех, кто не принимал «Рус[ских] Нов[остей]» или Русской Мысли. Но К[антор] Вам это напишет лучше меня.

Пока я со своей печенью превращаюсь в инвалида, кот. ни за что серьезное взяться не может. С личной точки зрения, это скорее утешительно. Ибо я совсем не вижу, какую деятельность можно сейчас рекомендовать русскому человеку? Все идет скверно, но не так, как предвидели. Читали ли Вы последнюю книжку Тойнби[709] - Civilization on Trial?[710] Вот книга, кот. полезно прочитывать и главное - самому передумывать. Ведь эта попытка глядеть на современность издалека, откуда видны только общие очертания, в ней много полезного, поучительного, а главное методологически правильного. Но она не дает никакого ответа на вопрос: что надо делать? Вернее, дает такой ответ, кот. расхолаживает всякую охоту.

Продолжаете ли Вы быть оптимистом для Франции? Обаяние коммунистов здесь падает; но обаяние их противников не менее быстро. И поневоле не находишь возражений против Тайеда[711], кот. думает, что «западная» цивилизация пришла к логическому концу, что технический прогресс привел к атомной бомбе и восстановлению неограниченной власти государства, что эта цивилизация, наша цивилизация, больше думает о своем «заместителе», о других исходных пунктах для своей деятельности.

Но это слишком большие проблемы, чтоб их касаться в письме, и все-таки: выход всегда в примирении антиномий. И ошибка современного мира, что вместо примирения он искал победы и торжества над противником. Антиномии сейчас определились в конкретизированные свободы и равенство; государство и личность; индивидуализм и социализм; Америка и Совет[ский] Союз. И нужно чем-то, во имя чего-то -их примирять. А ведь пока только боролись!

Простите за это маранье.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-19.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 10 февраля 1950

10 февраля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень огорчен Вашим сообщением (если я правильно разобрал его) о припадках. Надеюсь, их больше не было?

От Кантора я пока письма не получил и за последние дни, после Вашего письма от 4-го, ни от кого сообщений о газете не получал. Но Вы не сказали главного: согласились ли Вы печататься в газете, если она создастся с тем составом руководителей, о котором Вы пишете? Я подожду письма Михаила Львовича [Кантора]. Не скрою, Ваше сообщение не укрепило во мне желания быть сотрудником. Кантор, очевидно, будет редактором (даст ли и свою фамилию в качестве редактора?), но он сам, судя по Вашим словам, не уверен в том, что «удержит газету в своих руках». Помогать Зелюку будут Адамович и Ратнер, который «делал» четыре года и «делает» (это ведь принятый газетный термин) «Русские Новости»! Боюсь, что тогда не Кантор, а Зелюк и Ратнер будут полными хозяевами газеты. Правда, поскольку Кантор все-таки будет считаться редактором и во всяком случае в первое время будет писать, принимать и отвергать политические статьи, газета будет гораздо приемлемее, чем орган Ступницкого. Поэтому, думаю, им надо желать успеха. Не знаю, что именно мне сообщит Михаил Львович, но, если ничего более утешительного не сообщит, то я сотрудничества ему не обещаю (конечно, в предположении, что он его мне предложит): во всяком случае сначала присмотрюсь, какая это выйдет газета: после нескольких номеров это, разумеется, станет яснее, хотя сюрпризы окажутся возможными и позднее. Правда, в случае сюрпризов уйдет и Кантор, но неприятно - войти и скоро уйти. А что решили Вы? Как смотрят другие? По-моему, если Зелюк будет единоличным собственником газеты, то идти в нее стоит. Вдобавок, он, конечно, может издавать газету и без нас. Следовательно, нельзя нас будет упрекать в том, что мы сорвали демократическую газету.

Маленькой (очень маленькой) гарантией был бы нормальный договор между Кантором и Зелюком, договор, по которому Михаилу Львовичу гарантировалась бы на такое-то время должность редактора и единоличного руководителя газеты, с неустойкой и т. п. Вам и ему самому виднее, можно ли такой договор составить.

Со всем тем, подожду письма его (и, если хотите, пришлю Вам копию своего ответа).

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Я этой книги Тойнби не читал. Он человек очень талантливый. Многое у него мне казалось спорным. Я не сказал бы (как Вы), что выход всегда в примирении антиномий. По крайней мере не вижу, как можно примирить нынешнюю антиномию, в результате которой, быть может, цивилизация погибнет. Но капитуляция демократий была бы еще гораздо хуже: установление Сталинского строя во всем мире это еще хуже, чем последствия водородной бомбы. По отношению к Франции я остаюсь «оптимистом», т. е. думаю, что если войны не б удет, то свободный строй в ней сохранится.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 12 февраля 1950

12/II [1950[712]]

Дорогой Марк Александрович!

Я не мог бы полностью Вам сказать, как сейчас стоит дело с газетой. Ведь я из-за своих припадков вижу мало народа. Я с 27 января не выходил, если не считать визитов к доктору. А когда только собирался скоро выйти, людей повидать, как в субботу, 11, у меня опять был сильный припадок; хотя он продолжался недолго и за час прошел, но я ослабел и боюсь слишком двигаться; движения вызывают припадок.

Итак, Кантора я не видел и нового от него не слышал. Своего сотрудничества я не обещал, пока не будет ясно и общеизвестно, кто будет не только редактором, но и сотрудниками. Мое впечатление было, что Кантора подстрекает Адамович, кот. больше него заинтересован в успехе; он не хочет ему мешать, газете даже помогает в переговорах, но сам в дело не стремится. Зелюку же верит мало. Потому если сейчас нет оснований газету «бойкотировать» и «срывать», то не больше оснований брать ее под свое покровительство. Но это мое личное мнение; я не видел ни Альперина, ни Титова, ни Тера; никто из них ко мне не заходил. Получил письмо от А.Ф.К., в кот. он пишет, что беспокоится о «сердце» Тера, и получил через Анну Александровну [Тер-Погосян] какое-то извещение - «и то по особому поводу». Едва ли здесь дело в газете: он уезжает в tournée, где будет читать ряд лекций на тему «От Маркса до Сталина». Его непосредственная задача опровергать мнение, что Сталин продолжает империалистическую политику старой России. Но вообще его письмо очень пессимистично. Вот несколько загадочных слов, как то: «писать Вам об общем положении не буду. Вы его видите ясно. По-видимому, ничто не может уже остановить...»

В чем же при этих условиях состоит «борьба за Россию». Примирение антиномий слишком сложный вопрос, он его подымает. Конечно, «капитуляция» демократий была бы хуже всего; да она и не нужна. Ни в какой капитуляции нет благодати. Если бы Советчики «капитулировали», - то и от них что-то бы осталось. Хотя бы то, чего не хватает в демократии нашей, т. е. несколько больше, чем во Франции, независимости и самостоятельности государственной власти, как представителя интересов всего государства. То, чем злоупотребляют у нас, нужно здесь.

Читали ли Вы книжку «Simone Weil» (Collection Espoir — L'Enracinement[713]). Масса спорных парадоксов, невыдержанной аргументации, но все время касается таких актуальных и глубоких вопросов, так будит мысль, что читаешь ее с удовольствием и пользой. Мне про нее говорили, что она сейчас производит сенсацию. И это я понимаю; но я ее еще не дочитал. Все эти книжки характерны как проявления гораздо более глубокого общего переворота в «развитии» нашей цивилизации, если не сказать ее кризиса, чем мы предполагали в 1917 г. Как трудно себе представить крушение того, что существует; да на нашу оценку времени полного крушения мы замечать не можем. А разве его сейчас нет в Совет[ской] России? А ведь, может быть, и оно [не видно] только с поверхности. Все верно - и тезисы, и антитезисы. Как же не верить в спасительность синтеза.

Вас. Маклаков

Думаю, что Ваш оптимизм относительно Франции навеян тем, что Вы живете в провинции. Но вся история делается в Париже. Я в ней не вижу почвы для оптимизма.

Автограф.

BAR. 5-19.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 14 февраля 1950

14 Февраля [1950[714]]

Дорогой Марк Александрович!

Был у меня Кантор; главная перемена - его решительный отказ от редакторства. Он готов помогать предприятию осуществиться, но в редакторы не пойдет, ни в явные, ни в тайные, ни даже в коллегиальные.

Другая новость - это решимость Зелюка прикончить к 10 Марта -«Русские Новости». А после - посмотрим. Но без этого «после» пока обещали только Адамович и Ратнер. Причем сам Кантор мирится с Ратнером только при условии, что он будет газету выпускать, без всякого влияния на ее направление.

Что нужно еще - это хотя бы приблизительный список согласных быть сотрудниками. Я принципиально не отказываюсь, но обусловливаю это согласием других «намечаемых людей». В этом сейчас главный вопрос и задача. Намечают кроме меня и Вас, если согласитесь, - еще Кусковых, Вольского[715], Берлина, [слово нрзб].

У меня сегодня был Титов, кот. тоже сочувствует газете, готов ей содействовать, но никаких новых сотрудников пока не придумал.

Обо всем этом К[антор] будет Вам лично писать. От всего этого пока я не вижу газеты, не вижу «энтузиазма» и даже просто «желания»; в лучшем случае есть «согласие» или отсутствие противодействия. Я объясняю себе это тем, что одно «обличение Советов» уже недостаточно, а положительной программы, кот. могла бы читателя увлекать, ни у кого нет, а, пожалуй, сейчас не может и быть у нас, русских. И в этом не мы виноваты, лучше это признать, чем тужиться поднять себя за уши. Особенно здесь во Франции; ей не до нас, когда она не сможет даже себя защитить без посторонней помощи. Все это, конечно, очень грустно, но это на всех и на всем отражается.

Вам преданный Вас. Маклаков

Автограф. BAR. 5-19.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 17 февраля 1950

17 февраля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Ваши припадки чрезвычайно меня огорчают. Сопровождаются ли они сильными болями? У меня припадок от камней был только один, очень болезненный, но выносимый, еще в 1943 году. Тогда один врач высказался за операцию, другой - против, и я, естественно, операции не сделал. С тех пор припадков больше не было. Второй врач (тот, что был против операции) был знаменитый немецкий профессор, переселившийся в Нью-Йорк. Отчего бы и Вам не посоветоваться со знаменитостью?

Второе Ваше письмо рассеяло мои сомнения. Когда говорилось о том, что редактором будет Кантор, я еще колебался, опасаясь, что он власти в газете все-таки иметь не будет. Теперь же, т. е. после его отказа, я решил не сотрудничать в газете, которой будут руководить Адамович с Зелюком, при поддержке Ратнера. Со всем тем искренно желаю им успеха, так как, еще раз скажу, газета будет все-таки гораздо более приемлемой, чем при Ступницком: наверное, появятся новые люди, да и старые будут писать иначе. Кантор мне пока не писал. Впрочем, если редактор не он, то ему и незачем мне писать. Все же прошу Вас ему об этом моем письме, т. е. о причинах отказа, не говорить. Так как я отказываюсь от сотрудничества, я не вправе давать им какие бы то ни было советы. А вот было бы очень хорошо, по-моему, если б Вы, со всем Вашим авторитетом, посоветовали через Кантора Адамовичу: в первой же передовой статье совершенно определенно заявить, что газета не будет иметь ничего общего по направлению с «Русскими Новостями». Я предполагаю, что они на это укажут, но каким-либо намеком, в придаточном предложении, а это никак не годится: уж слишком много «элементов преемственности» будет, без вполне определенного их заявления, с газетой Ступницкого. Кускова, кажется, хочет участвовать, и я, разумеется, в мыслях не имею ее отговаривать. Отнюдь не уверен, что она неправа. Она ведь исходит из того, что демократическая газета необходима, что отдать ее в чужие руки очень легко и что все-таки можно сделать настоящее, хорошее дело. Так, по крайней мере, я ее понял. Вдобавок она сообщает, что задала Адамовичу шесть существенных вопросов. Не говорит, какие вопросы, но, вероятно, это скорее политические условия, которые она ставит для своего участия. Буду рад, если ответ окажется приемлемым для нее. И во всяком случае буду рад, если будет другая газета.

Книги Вейль я не читал и не слышал о ней. После Вашего отзыва непременно ее прочту.

Мой относительный «оптимизм» (в отношении Франции) основывается на следующем. Две трети населения голосовали против коммунистов. Государственная машина не в их руках. Остатки столь когда-то могущественной французской армии - тоже нет. Полиция при всех бывших до сих пор столкновениях беспрекословно исполняла распоряжения правительства. И даже та часть рядовых французов, которая в 1940 году довольно равнодушно приняла фашистский или вначале полуфашистский строй Виши, свою собственность будет защищать иначе. О других и говорить нечего. Да и из той трети, которая голосовала за коммунистов, далеко не все желают установления коммунистического строя. При таких условиях попытки восстания, если произойдут, то будут подавлены. Разумеется, в случае войны с СССР, коммунистическое правительство будет установлено немедленно, а коммунистический строй очень скоро. Надолго ли? Это зависит от разных водородных бомб, - а нам до конца, верно, тогда и не дожить.

Пожалуйста, поправляйтесь поскорее и примите самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 19 февраля 1950

19/II.[19]50

Дорогой Марк Александрович!

Получил Ваше письмо и одновременно от Кантора, в кот. он мне присылает копию его письма к Вам. Мне кажется, что его точку зрения я Вам изложил правильно; разве только недостаточно понял и оценил причины, почему он своих хлопот не оставляет. Лично я, как и Вы/желаю газете успеха, хотя в него мало верю, а главное - успех не будет соответствовать тому, что от нее ожидали бы. Но она дает возможность хоть где-нибудь высказаться. Газета Ступницкого написала пренеприличную статью в память пятилетия нашего визита к Богомолову[716]. На нее очень легко было бы «победоносно» ответить. Но негде; не идти же в «Русскую Мысль». Но это недостаточная причина для создания газеты.

Я очень был бы рад, если б Кускова согласилась «обещать сотрудничество». Тогда все-таки является какая-то политическая и вполне приемлемая физиономия. Если б и Вы согласились, то и я тоже. Но «обещать сотрудничество» должны все-таки несколько, а не единицы, чтоб не показаться «ближайшим». И вот нужно знать, кто эти «несколько» , чтоб не попасть впросак.

Завтра у меня будет Кантор; передам ему и очень поддержу Ваш совет относительно Адамовича (т. е. отречение от Рус[сских] Н[овостей]).

Основания Вашего «оптимизма» я понимаю; но Франция разлагается как Россия в 1917 году; медленнее, т. к. в ней инерции больше. Но все-таки против коммунистического энтузиазма, так же как против предприимчивости и активности «гангстеров» - здесь ничего противопоставить нельзя. Правительственная машина и войско еще сохраняется, но агонизирует. Кстати, рекомендую Вам, если не читали, мемуары Baudouin - Neuf mois au gouvernement[717]. Они многое объясняют. Но из-за меня не читайте «Enracinement». Я в этой книге разочаровался дочитать ее до конца. Говорит об интересных вопросах, многое верно и оригинально. Но нет цельности; это бабочка, кот. порхает; за ней следишь с удовольствием, кое о чем заставляет думать, но слишком все расплывчато. Впрочем, она была написана во время оккупации, и это многое объясняет. Я не жалею, что ее прочел, но если мой отзыв Вас заинтересовал, то, очевидно, я по первому впечатлению похвалил книгу через меру. Много интереснее и полезнее Toynbee - Civilization on Trial.

Вот кажется все. Я был у здешней печеночной знаменитости. Боюсь сглазить, но кажется, что мне от нового лечения лучше.

Теперешний коммунизм, конечно, кончится, когда победит. В этом я не оптимист. Но раньше этого Европу он сломать успеет. Те, кто против него хотят защищаться, бессильны; а многие очень скоро защищать себя не будут. Нужно воодушевление, кот. у старого мира -нет. Не вижу, откуда ему появиться во Франции. Но только тогда будет надежда. Один «антибольшевизм» - не увлечет. Видим это по «Рус. Мысли».

Ваш В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-3.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 22 февраля 1950

22 февраля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Мы чрезвычайно рады добрым вестям о Вашем здоровье.

Я тотчас ответил на приглашение Кантора. Я просил его считать мое письмо доверительным, - это, конечно, не относилось к Вам, и я надеюсь, что он Вам письмо показал. Впрочем, для Вас в нем ничего нового не было: по причинам, Вам известным, я его приглашение отклонил и писать в газете не буду. В его письме ко мне, по сравнению с тем, что Вы знали и сообщили мне, новым было для меня лишь одно: «кадры» газеты будут состоять из сотрудников «Русских Новостей». Он говорит «из б[ывших] сотрудников», но слово «бывших», по-видимому, относится, по крайней мере отчасти, и не только к тем, кто ушел из нее вместе с Адамовичем: если «Русские Новости» кончатся, то ведь все их сотрудники окажутся бывшими. Впрочем, на таком понимании его слов я не настаиваю, да это и не очень важно. Во всяком случае, я сотрудничать не могу. Вместе с тем прекрасно понимаю, как важно появление такой газеты, где можно было бы поместить хотя бы опровержение, о котором Вы пишете.

К сожалению, я так и не разобрал, чьи мемуары Вы мне советуете прочесть.

Екатерина Дмитриевна пишет мне, что в Нью-Йоркской Лиге идут «страшные скандалы». Пояснила только, что Керенский, Абрамович и Карпович больше не участвуют в текущих делах, что Двинов[718] не подает руки Николаевскому и что сколько-нибудь важные вопросы больше не обсуждаются «из боязни полного краха». Е.Д. не говорит, конфиденциально ли это ее сообщение, - думаю, что не совершаю большой нескромности, передавая его Вам. Таков пока единственный результат работы этого злополучного учреждения.

С истинной душевной болью читаю отчеты «Фигаро» о «деле генералов»[719]. Хочу себя утешить тем, что «так всегда было». Однако в Панамском скандале[720], в деле Устрика[721] и других таких же делах хоть не были замешаны интересы национальной обороны и люди, ею руководившие. В другом роде, в смысле просто непостижимого легкомыслия и бездеятельности властей (английских и отчасти американских), еще более поразительно дело Фукса[722]. Он с юного возраста был коммунистом (и в Германии не скрывал этого) - и ему сообщались до 1949 года важнейшие секреты, от которых в буквальном смысле зависит судьба мира! Знаю, что в тоталитарных странах скандалы замалчиваются. Тем не менее сколько лишних шансов имеют они в борьбе с демократиями! И, конечно, сколько ни говорили бы о «законах истории», чистейшая случайность в том, что в лагере демократий одна держава - самое могущественное государство в мире: ведь без могущества С. Штатов весь мир уже принадлежал бы Сталину. Кажется, это Сиейес сказал: «Живу для того, чтобы узнать, как все это кончится»?

Шлю Вам сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 23-24 февраля 1950

23 Фев[раля 1950[723]]

Дорогой Марк Александрович!

Вы строже меня в деле газеты. Меня не пугали бы «бывшие сотрудники» вообще; важнее, какую они играли там роль и что сами писали. Конечно, было бы неудобно, если бы там оказался весь комплект сотрудников, так что вышло бы, что мы в эту газету вступили. Но этого ведь не будет, и по Вашему совету редактор объявит о полном изменении курса. И если б нашлось несколько хороших имен, то я бы не побрезгал давать туда статью. Но вообще газетная работа мало меня занимает, и у меня [нет] мотива себя заставлять, преодолевать лень и жертвовать досугом. Но если б по обстоятельствам оказалось желательным кому-нибудь возразить или что-нибудь высказать, то на этот случай приятно знать, что для этого не нужно ездить в Нью-Йорк.

Мемуары, о кот. я Вам говорил - Baudouin - Neuf mois au gouvernement. Они очень рельефно изображают крах Франции 40 года, безнадежность сопротивления, растерянность правительства, и скажу прямо - объясняют принятие armistice'a[724] как необходимость. Все это уже потом немцы использовали и нашли сотрудников. Но такой печальный исход был предрешен тем, что было сделано другими. Очень опасаюсь, что нечто в том же роде, хотя в другом направлении, произойдет и сейчас.

История с генералом, конечно, ужасна. Но хуже всего, что это тоже последствие того, что R. Jouvenel когда-то назвал «république des camarades»[725]. Эти нравы, сначала безобидные, над которыми можно было добродушно смеяться, как Jouvenel, повели к распылению сознания государства как общего достояния. Все шло в этом направлении. Сначала - L'Etat c'est moi[726] - [слово нрзб]. И ведь по той же дороге шли - и суверенитет большинства, и даже диктатура класса. Ведь Ленин давно учил, что диктатура класса - это право именно класса и всякого, кто считал себя его представителем, быть выше представителей всего государства. Я не [помню], как называлась статья, кот. развивала эту теорию. Тогда над ней только смеялись. Ведь слово «диктатор», придуманное в Риме, было временное сосредоточение в одном лице власти всего государства. Она предполагает полную независимость диктатора от классов, сословий, учреждений и даже партий. Иногда это может быть нужно. Такова был диктатура фактически Клемансо и Л. Джорджа. Я не берусь утверждать, что это только вредно сейчас. Но зло диктаторов, как Муссолини и Гитлера, в том, что они, во-первых, хотели из этого сделать настоящий порядок, и в том, во-вторых, что старались для этого провозгласить диктатуру единственной партией. Иногда как временный исход это могло быть приемлемо. Это лучше того, что мы сейчас видим во Франции.

24 Фев[раля]

Письмо было написано вчера, а сегодня две новости. Результаты выборов и во Вторник я получил от YMKA - Ваши «Истоки»[727]. Если это Вы распорядились, великое Вам спасибо. Я очень ценил этот перископ нашей истории. Для тех, кто ее не переживал сам, это большое подспорье и «объяснение». А некоторые страницы (1-е Марта) - поразительны по силе. Когда я их читал в «Совр[еменных] Зап[исках]»[728], я всегда досадовал на «перерывы». И иметь все, в одном томе, очень приятно. Спасибо.

Что касается до выборов, то я им не удивился и не огорчился. Мой личный парадокс всегда был в том, что я предпочитал «левую политику правыми руками», а «правую - левыми». В этом залог возможности не удариться в крайности и не уничтожать побежденных противников.

Если «лейбористы» это поймут, поймут, что надо считаться с противником, словом, если они поймут необходимость «передышки» и даже некоторых тактических отступлений, словом, если назрело время для правой политики, то я предпочитаю, чтоб ее делали они, а не Черчилль, на кот. будут напирать die-hards[729]. Ну а если по общей конъюнктуре момента надо идти дальше в перестроение социальных отношений, в дирижизм, национализацию и т. д. - то я предпочел бы, чтобы это делали тори.

Но все это первые ощущения.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 - Oct. 1956.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 26 февраля 1950

26 февраля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

«Истоки» действительно посланы Вам издательством, по моему указанию. При встрече сделаю, если разрешите, надпись, - когда я был в Париже, книга еще не была отпечатана. Издана она, по-моему, недурно, бумага и печать вполне удовлетворительны. Неудачно поставлено лишь - на оборотной странице вместо лицевой - посвящение (моей жене, буква Т). Стоить книга будет так дорого, что, верно, продаваться будет совсем плохо. К сожалению, мне дали так мало авторских экземпляров, что я не мог послать ее Титову, Альперину, Тер-Погосяну, Вырубову, а послал в Париж еще только Бунину, Зайцеву, Тэффи[730], которые (как и Вы) всегда давали мне свои книги. Перед теми, кому я не послал, мне очень совестно; все же надеюсь, что они на меня сердиться не будут. А если можно, при встрече попросите их меня извинить. И сердечно Вас благодарю за добрые слова.

Мое решение не сотрудничать в новой газете твердо и окончательно. Но я прекрасно понимаю, что можно смотреть на это иначе. Очевидно, и Вы, и Кускова еще решения не приняли? По-видимому, вопрос о газете решится через неделю: мне пишут, что будто бы Зелюк уже предъявил Ступницкому «ультиматум».

Сюда приехал Атран (на два дня). Он нам рассказал новости о Лиге, которая существует на его деньги (т. е. Бюллетень). Там действительно были страшные скандалы, но в последние дни конфликт как-то заглажен: решено, что в Бюллетене ничего не будет писаться о власовцах, -ни в их защиту, ни против них; а про себя каждый может думать, как угодно. Личные отношения, кажется, лучше не стали. К моему удивлению, Александр Федорович, по словам Атрана, занимает там крайнюю позицию и даже будто бы стоит за полное слияние с этим СБОНР[731]-ом, как и Николаевский. Удивило это меня потому, что Михаил Матвеевич говорил мне в Париже, что А. Фед. стал колебаться. Его предложение не было принято, - другие грозили, что выйдут из Лиги в случае его принятия. Об этом, конечно, писать Керенскому нельзя.

Атран получает «Н.Р. Слово» по воздушной почте и дал мне номера от 19 и 20 февраля с интересными воспоминаниями Маковского[732] о Шаляпине[733]. Прилагаю второй номер, в нем есть упоминание о Вашей речи на банкете Вивиани[734] (которого, кстати сказать, автор сделал председателем Палаты депутатов)*.

Жувенель, конечно, был прав. Но столь многие - французы и иностранцы - надеялись, что все изменится после катастрофы 1940 года.

По словам Атрана, в Нью-Йорке никто не сомневается, что дело идет к войне. Логически это так - и все же я вполне уверен, что война будет. Но, разумеется, считать войну неизбежной или почти неизбежной совершенно не то, что желать ее. Некоторые там, очень немногие, желают войны открыто, некоторые другие, по моему впечатлению, тоже ее хотят, но создают себе алиби для «суда истории». Правда, это лишь мое впечатление; надеюсь, что я ошибаюсь.

Были ли рецензии о Вашей книге и какие? Я, кроме «Н.Р. Слова», русских газет не получаю. Из американских газет я читаю «Херальд Трибюн» (парижское издание). Между тем мемуары Черчилля печатаются в «Нью-Йорк Таймс». «Фигаро» их печатает, по-видимому, лишь в небольшой части. Меня удивило, что в извлечениях ничего небыло о поездке Черчилля в Москву в 1941 году и об его первом, бурном разговоре со Сталиным[735]. Неужели он это выпустил?! Думаю, что если бы в подлиннике это было, то редакция «Фигаро», наверное, эту главу дала бы. Правда, мне мой американский издатель Скрибнер, личный друг Черчилля, издавший много его книг, говорил, что Черчилль ему, Скрибнеру, сказал: «Всей правды я все равно сказать не могу». Сказал это в общей форме, а не специально о Сталине или об СССР.

Надеюсь, что Вы чувствуете себя хорошо и видите друзей. Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

* Как мне жаль, что я на этом поистине историческом банкете не был! Я не раз слышал, что Вы действительно затмили Вивиани. Между тем он считался и был одним из лучших ораторов Третьей Республики, а Вы говорили не на своем языке. Я только раз слышал Вивиани, - его надгробную речь на похоронах Жореса[736] (меня первая война застала в Париже, и я вернулся в Россию через Англию и Швецию лишь в октябре 1914 года). Очень интересно и все, что Маковский пишет о банкете. Он шутит, что Вы приготовили свою речь. Шутка, разумеется, безобидная и благожелательная, но как же можно было бы речь на таком собрании НЕ подготовить?! И, разумеется, Вы и текст, и изменения в тексте должны были ставить в зависимости от «настроения», так что вперед дать его не могли.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В редакции журнала "Иллюстрированная Россия". Приём в честь И.А. Бунина - лауреата Нобелевской премии. 4-я слева - Н.А. Тэффи, в центре М.А. Алданов, В.Ф. Зеелер, И.А. Бунин. Париж, 1933.

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 26 февраля 1950

26 февраля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Сегодня отправил Вам письмо, а только что подумал, что сообщение мне Атрана о том, что Александр Федорович занимает место на крайнем «фланге» Лиги и стоит за слияние со СБОНРОМ, могло быть конфиденциально. Поэтому прошу Вас НИКОМУ, даже близким друзьям, об этом не говорить.

Шлю сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 2 марта 1950

2 Марта [1950[737]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил Ваше письмо и еще раз спасибо за «Истоки». Конечно, издание очень удовлетворительно, чтоб не сказать больше. Но что касается до «неудачи», кот. Вы отмечаете, т. е. до помещения посвящения на оборотной, а не на лицевой стороне, то, кажется, я не понял, что это посвящение. Оно сделано уж слишком «дискретно». На моем экземпляре стоит только Т. Я не понял, условный ли это знак, или просто «coquille»[738], потому и не удивился, что оно попало на оборотную страницу. Думаю, что это значение Т останется «тайной», понятной только для Вас и для Т.М. (или самых близких друзей) - а тогда не все ли равно, где оно?

Я сейчас уже стал выходить, вернее, ходить и разговаривать с людьми; в воскресенье был на панихиде по Струве П.Б., и там В.Н. Бунина настойчиво зазвала меня на сегодня к И.А.; я вообще у него на приемах никогда не бывал, но ввиду настояний сегодня пошел. День был неудачный; Бунин был очень расстроен неожиданной смертью Роговского[739]. Никто ее не ожидал; Роговский был у меня неделю назад совершенно здоровый; о его болезни (гриппе) я узнал только вчера. Оказалось, сердце не выдержало; это Бунина и обеспокоило. В условиях нашей встречи об «остальных» говорить не пришлось; а наших друзей давно не видал. Титова встречал в Швейцарии; увижу, вероятно, на похоронах.

Возвращаю Вам номер «Русского Слова». Не хочется мне злословить про Маковского, тем более что он мне сделал «рекламу». Но все-таки странное ощущение: как он подчеркивает везде свою личную роль; выходит, что Маковский все устроил (банкет), благодаря своим связям с Институтом Патулье[740] и Родзянкой[741]; он пригласил Шаляпина и Зилоти[742]; Шаляпин ему обещал; он и со мной долго «переговаривался по телефону, убеждая меня выступить», а я ломался. Что касается до меня, то я совершенно не помню, чтоб он со мной разговаривал, и, главное, это было совершенно не нужно. Меня «заставили» наши депутаты, начиная с Родзянко; я с ними, особенно с наиболее близкими, обменивался взглядами, о чем говорить и т. д. Я был бы удивлен, если б со мной об этом заговорил «посторонний» - Маковский. Все-таки как людям свойственно во всем преувеличивать свою собственную роль. Теперь то и дело В.Н. Сперанский[743] пишет о своей близости с Толстым; я его там никогда не встречал; даже сестра, кот. у Толстых бывала гораздо чаще, его там не помнит. В Воспоминаниях Гольденвейзера[744] его имя не упоминается. А он, оказывается, был там «невидный» [?]. Но это пустяки, но характерные.

Я не сомневаюсь, что газеты не будет. И отношусь довольно безразлично. Мне кажется, что скоро будет не до нее. Даже если не будет настоящей войны, то холодная будет усиливаться; а если бы была «настоящая», то началась бы она победой СССР в Европе, а до развязки нам не дожить бы. А если, чтоб избежать этого, начнется политика «уступок» - то это захват Европы коммунизмом только приблизит. Его едва ли ей миновать.

Недавно я читал Stettinius - о Ялтинских переговорах[745]. Теперь, задним числом, обидно смотреть, как «их» - провели и как они пасовали. Все-таки сила солому ломает. Но тогда силы за «ними» еще не было.

Рецензии на Сборник - кроме Тхоржевского[746], не видел; но писем получил много.

Вас. Маклаков

Делаю фактические поправки к воспоминаниям Маковского. Дам на банкете не было. Я не мог «колебаться до последнего часа», т. к. в напечатанном заранее menu были указаны не только блюда и вина, но и «ораторы» - и их порядок. Убеждать меня М[аковском]у не приходилось; а если он действительно со мной говорил, чего не помню, - то я счел его простым «журналистом» и, не любя газетной шумихи, его «отшил». Чтоб Viviani «заранее выучил свою речь наизусть» - бессмыслица: это не его метода. А что он журналистам заранее дал, чтобы они не переврали, возможно. Содержание было, конечно, обдумано, но форма - по наитию. И еще: я говорил не от кадет, а от себя. Потому и начал свою речь словами [два слова нрзб]. Но это не значит, что я не считался с реакцией Думы и Прогрессивного блока[747] и не хотел с ней расходиться.

Автограф.

BAR. 5-4.

В.Н. Сперанский. Париж, октябрь 1931 г.

Надпись на фотографии рукою В.Н. Сперанского: "Париж, 29 окт. 1931. Дорогому Владимиру Феофиловичу Зеелеру, бесчисленное число раз испытанному вернейшему другу русских писателей. Его давний почитатель Валентин Сперанский".

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 12 марта 1950

12 марта 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

И я тоже не совсем здоров, и настроение очень плохое. Обратная виза в Америку скоро кончается, надо бы туда ехать, а мне смертельно не хочется, хотя я люблю Нью-Йорк. Надо бы съездить, для работы в библиотеках, и в Париж, и тоже не хочется, хотя Париж я люблю больше. Расстроила меня и внезапная смерть Роговского, и события в Палате Депутатов, т. е. то, что эти события могут предвещать.

На этот раз в Вашем письме разобрал не все. Воспоминания Стеттиниуса очень интересны. Мне, впрочем, бывают интересны почти все воспоминания.

Сегодня в церкви на панихиде по Р[оговскому] мне показали статью Ступницкого о Вашей книге[748]. Все-таки я был удивлен степенью недобросовестности. В строках о моем предисловии с деланным изумлением приводит слова «вопреки самому себе» - и ни одним словом не упоминает о том, к чему они относились и что их объясняет! Сделал из меня что-то вроде «поджигателя войны», а ни одним звуком не упомянул о том, что я, как и Вы, к войне отношусь крайне отрицательно, «на все сто процентов» отрицательно, и что я это в статье сказал. А почему я «в тех же кругах» играю роль политического арбитра нравов - остается его секретом. О всей же Вашей книге пишет с мелкой злобой и придирчивостью, да еще добавляет: «Мы не будем придирчивы»! Ругает за выбор «юбилейный комитет» (кого он так ненавидит? Титова или Кровопускова?), и хоть бы коснулся по существу какой-либо из помещенных в Сборнике Ваших превосходных речей и статей.

А хвалил ли Вашу книгу Тхоржевский? Я его статьи не видел. Не знаю также, появилась ли уже рецензия в «Н.Р. Слове».

Бунин спрашивает у меня совета: ехать ли ему теперь в «Русский Дом» покойного Роговского[749]. Он взял билеты на 12 апреля, но не знает, будет ли Дом существовать. Не знаю и я, что ответить. Как раз сегодня после панихиды две дамы, имевшие отношение к Дому (госпожи Дюмарке и Дориа, русские, вышедшие замуж за французов), говорили мне, что Дом будет существовать, но обоснована ли их уверенность, -я не знаю. Может быть, до апреля все выяснится. Как Вы нашли Ивана Алексеевича? Вы ведь его редко видите, и если бы в нем произошла перемена, Вы ее заметили бы легче, чем другие. А как себя чувствуете Вы сами?

Шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 13 марта 1950

13 Марта [1950[750]]

Дорогой Марк Александрович!

Я думал, что совсем излечился от печени. Но поехал в бюро в Metro, и на станции Sevres в вагон втиснулось столько народа (идет забастовка), что я думал, что мне переломали все ребра. Этого не случилось, но зато печень сдавили, и у меня на другой же день произошел сильнейший припадок. Все лечение пошло насмарку. Буду отвечать очень кратко, т. к. в связи со здоровьем и самочувствием у меня очень портится почерк.

Статья Ступ[ницкого] меня самого озадачила, тем более что он ее мне сам прислал. Впрочем, она производит впечатление, что он Юбилейный Комитет - противопоставляет мне и как будто от всех за меня заступается. Никакого смысла в такой постановке вопроса найти не могу. А в выходке его против Вас еще меньше. То есть это я все понимаю; но почему же он не ругает меня? Или только потому, что я при встречах его «узнавал», т. е. вообще политические, и особенно партийные «обмиления» - не путаю с «личным» отношением. Не знаю, помните ли Вы, что два депутата в газетах такое наговорили друг против друга, что дуэль была признана необходимой. Секунданты не могли, однако, решить, кто должен считать себя «оскорбленным». Обратились к Свенгенсен как к арбитру. Выслушав все аргументы, он заявил: il n'y a pas lieu à une rencontre[751]. Секунданты обеих сторон вскочили: «Как pas lieu à rencontre[752]; ведь он вот что напечатал!» Тогда Свенгенсен спокойно сказал: tout ça, c'est de la politique[753]. Я рассуждал всегда так же. В «политике» современные нравы все оправдывают.

«Русский Дом» будет продолжаться. Т. не был на похоронах, т. к. тогда он нехорошо себя чувствовал, был только на [слово нрзб], при выносе. Но из двух сказанных на могиле речей, Шефтеля[754] и одного из евреев, последний (фамилию мне не сказали) заявил от еврейского общества, что они постановили взять на себя содержание «Рус[ского] Дома» и присвоить ему имя Роговского.

Тхоржевский написал рецензию, очень хвалебную[755]; хвалил и Вас. Хотел Вам послать этот №, но не могу его найти; наверное, кто-либо стащил. Мои архивы в большом беспорядке. Но я просил Кровопускова его найти и Вам выслать.

Резкой перемены в Бунине я не заметил; но он мне не понравился; все жалуется на астму. Не сомневаюсь, что в Р[усский] Д[ом] может ехать.

Болеет и Альперин; Тера я видел на «Роговском». Очень неважно выглядит.

В «Нов. Рус. Слове» рецензии не видал; Кускова говорила Титову, что непременно напишет. Но пока она полемизирует там с нападками на себя и С.Н.; так она сказала Титову[756].

Когда мне было настолько нехорошо, что ничего серьезного читать я не мог, я с большим увлечением перечитал залпом оба тома «Истоков». В сущности, какое это варварство - заставлять читать книгу с интервалом в несколько месяцев. Концепция так разбивается, что ее нельзя оценить. Это очень, очень удачная книга.

Боюсь, что несмотря на старания, Вы ничего не разберете.

Вас. Маклаков

В области политики происходит то, что я ожидал. «Атака» коммунистов отбита; но разложение будет продолжаться. Эта история надолго. Но выйдет в результате оздоровление ли тоталитарных стран или беспомощных демократий - предвидеть не могу. Возможно и то, и другое, т. к. здоровые элементы еще есть в демократиях. Но я к удовольствию должен признать, что зато элементов выздоровления в тот[алитарном] режиме - подглядеть не могу.

ххх

Получили ли Вы XXII «Нов. Журнала»? Очень интересная статья Анисимова[757]. Не знаете ли Вы, кто он такой. Загляните и в статью П.Б. Струве - о Шипове и Челнокове[758]. Там неожиданный для меня самого ответ на Ваш вопрос: почему я не люблю «революцию».

Автограф.

BAR. 5-3.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 25 марта 1950

25 Марта [1950[759]]

Дорогой Марк Александрович!

Я не совсем понял из Вашего письма, когда Вы уезжаете в Америку и заедете ли перед этим в Париж; словом, увижу ли я Вас еще раз. Потому наудачу Вам пишу.

С газетой, кажется, все кончено. Зелюк столковался со Ступницким, на сколько времени, неизвестно, но случай мы упустили. Не знаю, жалеть ли об этом? То, что за него не схватились с горячностью, заставляет поневоле думать, что из этой попытки ничего хорошего бы не получилось. А «провалиться» было бы еще хуже, чем теперь. Судьба «новых» газет не поощряет к попыткам. Трудно сейчас найти надлежащую ноту.

И газета А.Ф. не оправдывает ожиданий и мало кого интересует и тем более удовлетворяет. Вчера Тер мне говорил, что недавно имел от него письмо: завален делами, лекциями и т. д. А на днях мне показали письмо Корякова[760], кот. описывает свои впечатления от Нью-Йорка. Сравнительно с Бразилией он очень доволен; получил много работы, зарабатывает на жизнь больше, чем нужно, со всеми перезнакомился и сдружился. Между прочим, пять часов беседовал с А.Ф., очень им доволен, но говорит, что в нем чувствуется большая «трагедия». На днях я видел С.Г. Petit; она мне передала, что при последней ее встрече с А.Ф.К. она его спросила, на что он надеется? И он ей ответил: «На то, что меня разобьет авион». Я вспомнил невольно фразу Д. Эллиот, которую я сам в студенческие годы читал в воспоминаниях о ней С.В. Ковалевской[761]. «Доверие к смерти, - сказала она, - дает мне мужество жить»[762]. Это настоящая трагедия для такого деятельного, а не созерцательного человека, как он, когда не на что направить свою энергию. И не характерно ли, что вдобавок в основе его характера лежит какая-то мистическая религиозность, которую он, однако, никому, кроме самых близких, не показывает, и уж, конечно, не может никому проповедовать. Все это осталось в нем, наружу не вышло и толкает на дело, в кот. он больше не верит. Коряков прав, что он - трагическая фигура, потому что смешного в нем нет ничего, хотя над ним и любят смеяться. Вот для Вашего таланта и уменья - хороший материал для некролога.

Но я к этому пришел неспроста; в последнее время я почему-то часто думаю о самом себе. Вы дали этому некоторый повод Вашим предисловием обо мне. Вы по дружбе так преувеличили мои хорошие стороны, что если б я принял их за чистую монету, мне стало бы странно и далее совестно, что при таких достоинствах и в такое время прожил жизнь даром и после себя ничего не оставил. А ведь это несомненно так. Я за всю свою долгую жизнь знаю только четыре своих дела, кот. могли бы меня пережить, если бы этому не помешали обстоятельства, от меня не зависившие. Все асе остальное было фейерверками, кот. исчезали без следа. Чего-то во мне не хватало, чтобы оправдать свое проживание на земле. И вот теперь я себе в этом отчет отдаю, т. е. теперь, когда этого исправить уже нельзя.

Вы не опасайтесь, что я буду злоупотреблять Вашим добрым отношением и заниматься непрошеными конфиденциями. Когда-то очень давно, в 1892 году, мой лучший того времени друг, студент, как и я, покончил с собой и оставил близким несколько писем, в том числе и мне, где говорил всем нам с той проницательностью и свободой, с кот. можно говорить только перед лицом неизбежной смерти. Это письмо я оставил в конверте, завещал положить его с собой в гроб. Все это осталось в России. Письмо я по сих пор [так!] помню наизусть и иногда вспоминаю. В нем то, чего никто мне при жизни не сказал, а м. б., не скажет и после смерти. Оно не противоречит, но дополняет Ваши слова обо мне в предисловии и объясняет, почему я сквозь жизнь прошел «пустоцветом». И мне хочется Вам сказать, что я сам-то не обольщаюсь и себе цену знаю.

Ну, всего доброго Вам и спасибо. Если нам суждено увидеться, не говорите со мной об этом письме, об «излиянии». Мне будет неловко.

Вас. Маклаков

Автограф. BAR. 5-3.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 27 марта 1950

27 марта 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше письмо. Оно очень огорчило, расстроило и взволновало меня. Вы просите к его предмету не возвращаться. Разрешите все же сказать несколько слов, а больше я возвращаться не буду. Не знаю, на чем основаны Ваши слова о том, что Вы долго не проживете. Мне с разных сторон писали, что Вы чувствуете себя не дурно. Ведь Ваша болезнь (она же и моя) и не считается опасной. Знаю, что она отравляет жизнь, но опасности нет. Ваш возраст? Что ж, Роговский был одних лет со мной, а на панихиде я видел его приятеля мосье Иенье, председателя правления Русского Дома. Ему девяносто три года, и он весел, бодр и здоров. Мы с ним долго разговаривали, и у них каждую неделю прием!

Ваша жизнь была, Вы пишете, прожита даром! Я готов убрать этот восклицательный знак, если считать, что всякая человеческая жизнь живется даром и что никто после себя ничего не оставляет. В таком взгляде, конечно, была бы немалая доля правды. Книги или картины или ученые труды человека живут много - пятьдесят лет (музыка немного дольше). Приблизительно столько же хранится память о человеке, который памяти стоил, хотя бы ни одной строчки он не написал. Затем забывают - по -настоящему, как что-то живое, а не как звук, и тех, и других. Есть счастливые исключения, но ведь, скажем правду, они в громадном большинстве случаев «бессмертны» мертвым бессмертием. Никто ведь, правду говоря, не читает ни Данте, ни Аристофана[763], или читают их раз в жизни, в молодости, чтобы можно было больше к ним никогда не возвращаться (Экклезиаст и «Война и Мир» - не в счет). Помнят имя. И если чего-нибудь стоит такая, формальная, память, то Вам этот вид памяти обеспечен, как знаменитейшему русскому оратору периода, который верно будут помнить долго. Историки, даже самые враждебные, должны будут в своих трудах к Вам обращаться постоянно. Есть ли в этом утешение? Не знаю. Если нет, то его нет и ни у кого другого. Ваши речи, Ваши идеи (которые, повторяю, Вы обязаны изложить яснее и длиннее), Ваши статьи и книги - это то, что Вы после себя оставите. И очень немногие теперь могут сказать о себе то же самое. Во многих отношениях Вы были ведь белой вороной и остаетесь ею. Во всяком случае даю Вам честное слово: я сказал о Вас в предисловии то, что думаю. Верно ли это «объективно», - не мне судить, но ничего в сказанном мною Вы не должны относить на долю дружеских чувств, - ни одного слова. При этом не знаю, упомянул ли я в своей статье о тех четырех делах Ваших, о которых Вы неясно пишете, или хоть о некоторых из них? Вероятно, нет?

Вы говорите, что А. Фед. принадлежит к людям, мистически настроенным (это верно). Я к ним не принадлежу, но, разумеется, как немолодой человек думаю о смерти часто. (Это ведь очень легкий выход: «никогда об этом не думаю и думать не хочу», - как слышишь от столь многих). Еще недавно перечитывал то главное, что об этом написано. «Федон»[764] на меня никогда большого впечатления не производил, -оттого ли, что я читал в переводе, или потому что и Платона[765] коснулся тот же неумолимый закон времени (но в «Федоне» у него вдобавок есть страницы, прямо скажу, отвратительные по мыслям). Лучшее из всего, что о смерти написано, да и самое утешительное, написано, по-моему, Шопенгауэром[766]. Если что может утешить, то именно это. Давно ли Вы читали? Та «радость», которую будто бы почувствовал в самую последнюю минуту Иван Ильич, не очень успокаивает после предшествующих страниц этой повести, быть может, самой страшной в мировой литературе[767]. А вот помните ли Вы страницу, в которой Жуковский описывает лицо мертвого Пушкина[768] (если только Жуковский, по своей обычной слащавости, не приврал)?

Оставим это, - ничего не поделаешь. Просьба к Вам. Я, кажется, разобрал почти все в Вашем письме. Но не разобрал, что именно Керенский ответил на вопрос Софьи Григорьевны [Пети]. Если можно, напишите это разборчивей.

Шлю Вам сердечный привет и от души Вас благодарю за это письмо, - буду часто о нем думать и помнить буду всегда, если мне суждено будет Вас пережить.

Ваш М. Алданов

Если мы и поедем летом в Америку, то будем в Париже и, значит, увидимся во всяком случае.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 29 марта 1950

29 Марта [1950[769]]

Дорогой Марк Александрович!

Я Вас просил со мной о моем письме не говорить при свидании. Но я рад, что на письмо Вы отозвались. К тому же это дает мне возможность некоторые недоразумения выяснить: я бы затруднился делать их в разговоре. Но принужден делать это от руки, т. к. не хочу давать этого письма перепечатывать третьим лицам.

И прежде всего. Я не мегаломан и не претендую на «бессмертное» имя и «труды на века» - [два слова нрзб] - по выражению Фукидида[770]. Я хотел бы только, чтобы что-либо из сделанного мною при жизни меня пережило. В противоположность тому, что Вы написали про Дюммлера: «Слово это повторялось по разным домам Петербурга в течение трех дней: ровно столько времени, сколько еще говорили в мире о Юрии Павловиче Дюммлере»[771]. Для этого не нужно непременно создать музыку, ученое открытие, книгу. Это только лучшие формы переживания себя. Если после Роговского останется дом, ему посвященный, - то это уже признак, что он жил не бесплодно; моя сестра создала в Париже русскую гимназию; пусть ее оттуда выжили, присвоили ей имя Кн. Донской[772] и работали с Жеребковым. Гимназию сочинила и создала она и т. п. И вот, строго говоря, ничего после меня не останется.

Память о выступлениях, ораторских успехах и т. п. Но ведь это не ценится. Помните Некрасовскую Княгиню:

А потом забыли. Только и осталась

Память, что с отличным вкусом одевалась...[773]

Память обо мне mutatis mutandis[774] будет такого же сорта.

Чтобы пояснить свою мысль, я укажу на те четыре дела, кот. могли бы меня пережить, если б не независимые от меня обстоятельства. Вы их не знали и на них указать не могли.

Первое - это моя студенческая работа на Виноградовском семинаре[775], на заданную им тему - «Избрание жребием в Афинском государстве»[776]. Моя работа показалась ему настолько интересной, что по постановлению Факультета была напечатана в «Ученых Записках», кот. никто не читает. Но отдельные оттиски по его указаниям были разосланы специалистам. Но в том же году, когда эта работа была напечатана, попечитель Боголепов[777] воспротивился моему оставлению в Университете; я сдал экстерном на Юр[идический] Ф[акультет] и стал адвокатом. «Ученая» моя карьера на этом закончилась. А между тем здесь, в Париже, М.И. Ростовцев[778], узнав от меня, к своему удивлению, что я автор этой работы, кот. он читал в 2-томном труде проф. Бузескула[779], рассказал мне, что, заинтересовавшись ею по книге Бузескула, запрашивал его, кто такой Маклаков, ее автор, и тот ответил, что понятия не имеет, т. к. о работе знал только по присланному ему когда-то авторскому экземпляру. Останавливаюсь на этом, хотя многое мог бы рассказать забавного. Но вот эта работа могла бы остаться после меня, если б я продолжал заниматься историей, а не ограничился студенческим рефератом на семинаре. 2). Я был автором думского Наказа, как председатель и докладчик Наказной Комиссии, и лично мне принадлежала подробная объяснительная записка к нему, кот. печаталась вместе с ним[780]. Этот Наказ, принятый уже в 3-й Думе, мог бы остаться навсегда нашим парламентским регламентом, а я - авторитетным его толкователем вроде французского Е. Pierre's. Но Дума погибла и мой Наказ вместе с нею. 3). Мой доклад по крестьянскому закону 5 Окт. 1906 г.; Дума приняла мой призыв в Мае 1916[781]. Крестьянская группа поднесла мне адрес, A.C. Стишинский[782] приезжал как докладчик Комитета Гос. Совета столковаться со мной о компромиссе между 2 Палатами. Но пришла Февр. Революция - и крестьянское равноправие было осуществлено в ином порядке. 4). Мой доклад о разрешении радикальном крестьянского аграрного вопроса, кот. я читал в Москве, в Юридич. Обществе, в тот вечер, когда убивали Распутина[783]; он был напечатан в «Вестнике Граж[данского] Права» в Январе 1917 г.[784] Но жизнь вопрос разрешила иначе. Вот 4 моих дела, кот. могли меня пережить и не пережили не по моей вине. Вы подходите к этому вопросу, говоря о моих «Еретических Мыслях». Мне было это очень приятно, хотя я сознаю неоконченность и легковесность этих «мыслей». Но и Вы говорите не о том, что я сделал, а о том, что б должен был сделать. Но я этого не сделал, а теперь уже не смогу. Так что и здесь - нет того, что меня переживет.

И вот я спрашиваю себя, чего же мне не хватало для того, чтоб не быть только подающим надежды, иначе «пустоцветом», кот. плодов не дает? Я не сомневаюсь в полной искренности того, что Вы обо мне написали; и объясняю это Вашей дружбой, и, м. б., потому, что это «юбилейная похвала», а не... Но тем более, если в том, что Вы обо мне говорите, есть не только дружеское преувеличение, но и доля правды, то тем более можно себя спросить: почему же я так мало создал? Или это случайность, от меня не зависевшая, как с Наказом и крестьянским вопросом? И вот я сам думаю иначе. Я всех людей делю на 2 категории -на «праведников» и на «спортсменов». Они есть во всех профессиях. И только «праведники» после себя оставляют наследство. «Спортсмены» же - пользуются успехом и вниманием, но бесплодны. А я типичный «спортсмен» во всем том, что делал.

Я Вам писал, что думаю так потому, что жду близкой смерти. Я вовсе не хотел этим сказать, что для этого ожидания у меня есть объективные основания. Это просто может быть вполне ошибочное субъективное ощущение, в мои годы естественное. Ведь и Вы пишете, что «часто думаете о смерти». Так вот когда я о ней думаю, я невольно подвожу итог прожитому и заключаю, что прожил ошибочно. Помните, как Некрасов писал про себя:

Но жизнь любя, к ее минутным благам

Прикованный привычкой и средой,

Я к цели шел колеблющимся шагом

И для нее не жертвовал собой...[785]

И вот с этим ощущением я сопоставляю слова моего покойного друга[786], написанные им мне в предсмертном письме в 1892 г., когда мне было 22 года. Я письмо поселе помню наизусть. Привожу 3 фразы.

«Вася! Если я верю во что-нибудь в тебе, то только в твою огромную талантливость. Но и только. Я не верю ни твоему слову, ни твоему сердцу, ни твоей силе... Я думал, что ты хоть меня любил, но ошибался. Ты и моей жизни не заметил, как не замечаешь ничьей жизни, ничьего горя... Христианина в тебе нет, а без этого мала цена даже при твоих талантах... Прощай».

Вот что он мне писал, когда я шел в гору, когда вся жизнь была еще впереди. И вот теперь я чувствую, что он был прав, и Вы понимаете, что я это говорю вовсе не затем, чтоб ждать с Вашей стороны опровержения. В Вашу дружбу я верю, иначе не стал бы этого не то что говорить, но даже писать, что много легче. Поставим же на этом точку и больше к этому возвращаться не будем. Но пусть это письмо навсегда останется между нами.

Теперь исполняю Вашу просьбу, разборчивее написать то, что Керенский ответил С. Григорьевне на вопрос, на что он надеется? Он сказал: «Надеюсь на то, что авион, на кот. я летаю, когда-нибудь упадет и разобьется». Другими словами то, что говорил Д. Элиот: «Доверие к смерти дает мне мужество жить». В тот самый день, как я послал Вам мое письмо, я получил письмо от А.Ф.К. Выписываю из него несколько строк (письмо от 22 Марта).

«Я Вам долго не отвечал. Виноват и не заслуживаю снисхождения. Но иногда у меня делается такое темное настроение, что не в силах сесть за машинку. Мои поездки и лекции приносят какую-то пользу. Но разве такая работа может удовлетворять? Ведь это гораздо меньше, чем капля в море. И посему приходится тратить свои силы для чужих. И чем успешнее проходят мои лекции у иностранцев, тем труднее мне примириться с этой оторванностью от русских, от России, которой предстоит выпить еще новую чашу крови и ужаса... Бунт против Бога, "научно-материалистические" суеверия закончились пришествием не твари-человека, а под-человека, обезьяны с человеческими мозгами. Вот об этом я говорю американским студентам, профессорам, интеллигенции. Говорил с русскими эмигрантами, когда имел собственный орган. А Вам, дорогой В.А., я опять говорю - Вы только из интеллигентской гордости не хотите признать, что Вы верите в Бога»...

Больше нет места.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 23 апреля 1950

23 апреля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Простите, что долго Вам не писал. Главная причина; я уронил свою пишущую машину, она долго была в починке, а я по возможности стараюсь не писать писем от руки, - почерк у меня лучше Вашего, но ненамного. Вторая же причина: я все время чувствую себя нехорошо. Давление крови повысилось, а сердце, как сказал врач, «очень нервное».

Еще раз сердечно Вас благодарю за последние, столь интересные письма. Может быть, если после смерти мои бумаги попадут в какое-нибудь хранилище и если они кому-нибудь будут интересны в ту пору, когда появятся издатели, то Ваши письма и попадут в печать? Кстати, что Вы делаете со своим архивом? Я к 1940 году скопил огромное число писем ко мне, в том числе письма чуть ли не от всех известных людей эмиграции, от многих знатных иностранцев, как Ром[ен] Роллан[787], Томас Манн[788] и др., - и все было либо уничтожено, либо лежит где-нибудь с миллионами других бумаг в Германии. Немало собралось и с тех пор, - я органически не в состоянии уничтожить чье-либо письмо, хотя бы совершенно неинтересное. А Вы? У Вас, верно, писем в десять раз больше, чем у меня. Николаевский все еще создает свой «Архив». Может быть, уже и создал, не знаю. Он мне иногда пишет, но об этом не сообщал. Если бы он обзавелся надежным помещением в Америке, то я ему передал бы свой архив «по завещанию». Нью-Йоркский Архив не постигнет участь Пражского[789], в который я ничего не дал, несмотря на полученную когда-то просьбу.

Прочел новую заметку обо мне в «Русских Новостях»[790]. Все-таки это поразительно. В моей статье было совершенно ясно сказано, что я считаю недопустимым преступлением проповедовать войну. А эта газета, очевидно, решила сделать из меня «поджигателя войны», «слугу американского капитала» или что-либо в этом роде! Вы это, кажется, приписываете личным отношениям. Я знаю, какую роль они играют в политической полемике, но должен сказать, что я вообще здороваюсь со всеми. Не очень давно, года полтора тому назад, встретил в ОНЮ[791] Ступницкого, поздоровался и обменялся с ним несколькими словами о здоровье. Так же было у меня и с Волковым[792]. Впрочем, думаю, что вторую заметку, которую мне на днях показали, писал не Ступницкий, а Ратнер.

Скоро, быть может, уедем в Англию в гости к сестре Татьяны Марковны - она замужем за англичанином. Других планов пока не имеем. Настроение у меня очень тяжелое и не из-за нездоровья (хотя мне все запрещено: вино, кофе, сладкое - и даже соль). Просто все в мире идет к черту.

Читаете ли Вы в «Н.Р. Слове» на последней странице воспоминания Тихонова?[793] Я ведь этот мир писателей и артистов перед первой войной еще застал и помню. А читаешь, как если бы это происходило сто лет тому назад. Тихонова я знал. Пишет он интересно, но привирает, на что уже указал в той же газете Комиссаржевский[794].

Шлю Вам сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 27 апреля 1950

27 Ап[реля 1950[795]]

Дорогой Марк Александрович!

У Вас испортилась машинка и через месяц ее починили. А машинка, кот. испортилась [у] меня, гораздо серьезнее. Неделю назад я не мог бы Вам даже писать карандашом, т. к. лежал от мелких безобидных камней, кот., проходя через проток, причиняют непередаваемую [боль]; у меня оказалась глубокая инфекция, и высокая диафрагма для [слово нрзб] стоит все время. Ее полечили пенисиллином [так!] и стрептомицином, но это отразилось на сердце, кот. билось больше 106 ударов в минуту. А вдобавок врачи сочли нужным прибегнуть к хирургу, хотя еще неизвестно, что будет дальше. А ведь при операциях есть «токи», эмболы[796] и просто [слово нрзб], как у Дюммлера. Потому, кажется, приходит конец. Я желал бы, чтоб после меня, как после Вас, осталось много книг, которые читает и большая публика. Может быть, этого потому мне хочется, что этого мне не дано.

Мне трудно писать, пожалуй, труднее, чем Вам будет читать, поэтому умолкаю.

Аджемов мне недавно напомнил, что во время оккупации мне хотелось только одного: дожить до падения Гитлера. А тогда чего же мне еще ждать?

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 3 мая 1950

3 мая 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень, очень Вы меня огорчили. Я далеко не все разобрал в письме Вашем, но то, что разобрал, расстроило меня. Тем более расстроило, что на Пасху у нас завтракали Титовы, и Александр Андреевич совершенно меня успокоил. Ничего серьезного, говорил он, у Вас нет, он это знает наверное. В Метро Вас сильно сдавили, это немного на Вас отразилось, а опасной болезни, по его словам, у Вас нет. Я хочу верить, что Вы ошибаетесь. После этих новых средств всегда какие-то неприятные явления, но в конечном счете пенисиллин [так!], говорят врачи, действует спасительно. Пульс в 100 был у меня, когда я побывал тут у врача. У меня к медицине такое отношение: к врачам ходить нужно, но только к самым лучшим. Кто лечит Вас? Бунин побывал у Лобри, который его осматривал три четверти часа. По Вашей болезни, верно, тоже есть в Париже мировые знаменитости. Что если бы Вы, хотя бы для Марьи Алексеевны и для Ваших друзей (если Вы сами в это не верите) пригласили такого врача?

Боюсь, что Вам теперь очень скучно. Вы, верно, целый день проводите дома, а люди все так заняты, что даже к Вам, должно быть, ходят мало? Я здесь мало вижу людей, но работа очень помогает. А Вам, верно, и работать трудно? Хотел бы сообщить Вам интересные новости, да не имею. Полонские были в Швейцарии, зашли к Кусковой и поразились: как она бодра, как всем интересуется, как оживлена! Она им, кстати, сообщила новость, которая мне представляется маловероятно: Керенский будто бы вышел из им же основанной Лиги. Газетные же новости не нашего маленького, а настоящего масштаба одна хуже другой. Из поездки Ли в Москву[797], думаю, ничего не выйдет, т. е. она, кроме хороших слов, ничего не даст.

Мы оба шлем Вам самое главное пожелание: поправиться очень скоро, ко дню рождения. В этот день в Париже еще не будем, но через несколько недель увидимся.

Один русский американец, живущий в Нью-Йорке 40 лет, пишет мне: «After reading your essay on Maklakoff, I immediately ran to a bookstore for some essays by that great man»[798].

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 5 мая 1950

Пятница [5 мая 1950[799]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за письмо. Титов очень давно ко мне не заходил и о моем нездоровье знает только из чужих слов. У меня на мою болезнь совсем другие взгляды. Но так как скоро меня будут «оперировать», и я на днях для этого перееду в больницу, то я тогда буду по крайней мере знать, кто из многочисленных врачей меня действительно лечит. Иначе это так же нелепо, как вопрос о том, кто управляет «политикой» не только мира, но и отдельного государства. Впрочем, все это неважно.

На днях прочел «отчет» Гольденвейзера[800] в сборнике. Он повторяет Ваши впечатления от Выборгского процесса. И, конечно, вы оба с ним правы. Но очень хотелось бы самым решительным образом Вам возразить, вернее, раскрыть перед Вами одну сторону дела, кот. Вы не замечаете и уже, конечно, никто не заметит из рядовых читателей. Начал писать, но сейчас не могу: сил не хватает. Если увижу Вас, непременно Вам расскажу. Вам будет интересно и, главное, понятно, хотя Вы и не адвокат по профессии.

Спасибо Вам за все. И Вы видите, какую Вы мне сделали и делаете «рекламу». И какой односторонний собирается материал для моего некролога.

Крепко Вас обнимаю В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 6 мая 1950

6 мая 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Только из сегодняшнего Вашего письма я узнал, что операция скоро состоится: предыдущее Ваше письмо я разобрал так, что операция возможна. Ну, что ж, ведь эта операция, насколько мне известно, не грозит опасностью: ее делали в Нью-Йорке Ал. Л. Толстой, Карповичу и многим другим моим знакомым, они оправлялись очень быстро и совершенно. Сердце ведь у Вас хорошее. Главное чтобы хирург был очень хороший. Мы оба с Татьяной Марковной от всей души желаем, чтобы все прошло совершенно гладко. Большая просьба к Марье Алексеевне. Я знаю, что ей будет не до писем в день операции. Но, быть может, она попросит кого-нибудь из друзей, с которым будет поддерживать связь, например Титова или Тер-Погосяна, чтобы он меня оповестил тотчас, - лучше телеграммой, но хоть письмом в тот же день: прошло ли все без всяких осложнений.

Статьи Гольденвейзера я еще не получил. Не знаю, что он написал. Да и не имеют значения рецензии: Ваша книга останется. Мы скоро увидимся, и я надеюсь, что Вы мне скажете о той стороне дела. Но пока не утомляйте себя письмами. Не буду утомлять Вас и я. Разрешите и мне крепко Вас обнять. Буду с нетерпением ждать сообщения о том, что Вы здоровы, что больше припадков не будет.

Мы оба шлем самый сердечный привет и Марье Алексеевне.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F.

Letters to V.A. Maklakov from M.A Aldanov, 1945-1950: 65 carbons.

B.A. Маклаков - M.A. Алданову, 8 мая 1950

Понед[ельник 8 мая 1950[801]]

Дорогой Марк Александрович!

Послезавтра меня только перевозят в больницу, где будут готовить к операции. Еще неизвестно, когда она будет, и даже в чем она будет заключаться. В самой операции опасного нет ничего, но мой возраст не исключает сюрпризов. Сейчас мне хочется одного, чтобы все было окончено как можно скорее, до очередных политических осложнений.

Рецензия Г[ольденвейзера] меня заинтересовала тем, что он вслед за Вами мне как будто ставит в вину, в минус, мою позицию в Выбор[гском] процессе. А я именно ее считаю своей главной заслугой и причиной тогдашнего большого успеха. Но без комментариев это невозможно понять, а такие комментарии с моей стороны я считал бы совершенно недопустимыми. И мне хотелось кое-что именно вам двум, только для вас, объяснить. Но мне не только трудно писать, но трудно пока и соображать. Если силы вернутся, непременно сделаю это. Думаю, что это будет для Вас интересно.

Ну, спасибо.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - M.A. Маклаковой, 14 мая 1950

14 мая 1950

Дорогая Марья Алексеевна.

Вы догадываетесь, как нас обрадовала Ваша телеграмма. Сердечно Вас благодарю, - понимаю, что Вам было не до телеграмм и писем. Тем более ценю, что Вы нашли возможным и телеграфировать, и написать. Я Вам телеграфировал ответ, но, чтобы не утруждать Вас, теперь надеюсь на A.A. Титова.

Разумеется, первый день самый страшный, и если операция сошла хорошо, то я уверен, Василий Алексеевич скоро совсем оправится. Я был по-настоящему тронут тем, что он обо мне вспомнил. Если можно, передайте ему самую сердечную признательность. Да, он удивительный человек!

Мы понимаем, как Вы измучены. Поберегите и себя.

Оба шлем Вам и Василию Алексеевичу самый сердечный дружеский привет и лучшие наши пожелания.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F.

Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945-1950: 65 carbons.

M.A. Алданов - B.A. Маклакову, 19 мая 1950

19 мая 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

От всей души Вас поздравляю. Благодаря Марье Алексеевне и общим друзьям знаю, что все сошло хорошо, что Вы отделались от этой болезни, отравлявшей Вам жизнь. Вы и представить себе не можете, как меня обрадовали добрые вести о Вас. По сравнению с этим, поздравления с днем рождения отходят на третий план, но приношу и их. Татьяна Марковна к ним присоединяется и вместе со мной приносит Вам самые лучшие пожелания.

Сердечно поздравляем и Марью Алексеевну. Она, вероятно, утомлена не меньше Вас. Мы понимаем, как она волновалась.

Посетителей Вы, наверное, еще не принимаете. Иначе у Вас был бы в день Вашего праздника весь русский Париж, столь многим Вам обязанный.

Не хочу Вас утомлять даже чтением писем, поэтому пишу очень кратко. Всего, всего Вам лучшего, дорогой Василий Алексеевич. Надеюсь скоро Вас увидеть.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F.

Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945-1950: 65 carbons.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 9 июня 1950

34, WALTON STREET,

London, S.W.3.

Kensington 5063.

9 июня 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Мне переслали из Ниццы Ваше письмо в Лондон, где мы сейчас находимся. Чрезвычайно обрадовался - не содержанию письма, а тому, что Вы можете писать. Разобрал далеко не все, так как моя лупа осталась в Ницце. Но еще до получения Вашего письма сюда к нам пришли добрые вести о том, что Вы на пути к полному выздоровлению, хотя большая слабость, а иногда и боли (это ведь в порядке вещей). Вчера мы с женой обедали у Элькиных, и Бор[ис] Ис[аакович] показал мне письмо Марьи Алексеевны с более подробными сообщениями о ходе выздоровления. Знаю и по своему опыту, что и материальные дела в пору болезни вызывают большую тревогу, но все-таки думаю, что они напрасно Вас угнетают. В Марли у Вишневского, к которому Вы собираетесь, отдохнете и Вы, и Марья Алексеевна.

Мы должны были уехать в Лондон раньше, но отложили свой отъезд из Ниццы, так как Бунин был болен (воспаление легкого), а у них теперь на юге никого из близких людей, кроме нас, нет. К счастью, он поправился, пенисиллин сделал чудеса. После этого, с неделю тому назад, мы сюда уехали (прямо на Calais). Я люблю Лондон, люблю английскую жизнь. Живем мы у сестры Татьяны Марковны, - она замужем за английским писателем. Я работаю в Британском Музее. Нередко спрашиваю ту или другую книгу и получаю ответ: «Погибла». Библиотека Музея очень пострадала во время войны. К счастью, Национальная Библиотека в Париже не пострадала.

Оба шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, нe ранее 9 и не позднее 29 июня 1950

[He ранее 9 и не позднее 29 июня 1950[803]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил от Вас письмо уже из Англии. Не знаю, суждено ли нам будет встретиться и в каких условиях. Пока я ощущаю себя, как выходец с того света. Ведь моя операция, благополучная, состояла в том, что мне вскрыли желчный пузырь, вытащили из печени 85 камней, один большой и угловатый, а затем вытащили весь желчный пузырь. Не сделай этого вовремя, я имел шанс получить заражение крови со всеми последствиями. Все это как будто в прошлом, но я еще не пришел в себя и не могу переварить тех глупостей, кот. читаю в русской прессе. М. б., это и не нужно. Но пока посылаю Вам от себя, что есть. Не пеняйте.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-3.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 29 июня 1950

34, WALTON STREET,

London, S.W.3.

Kensington 5063.

29 июня 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Пишу очень кратко, так как мы скоро увидимся в Париже. Александр Андреевич, которого я здесь видел, верно, передал Вам сердечный привет. Слава Богу, что все сошло так благополучно. Маленькая операция на ноге это ведь только маленькая неприятность. Но я понимаю, как Вы утомлены.

Вчера в клубе здесь видел немало англичан. Они относятся к корейским событиям[804] спокойно и этим очень меня удивили. Кто знает, что будет завтра? Если бы я был благоразумным человеком, то мы с Татьяной Марковной должны были бы прямо отсюда уехать в С. Штаты. Но мы люди неблагоразумные и через Париж вернемся в Ниццу, - а там видно будет.

Не поехал в Берлин на этот конгресс Культурной Свободы[805]. Бунин и я получили телеграфное приглашение. Я был занят - деловое свидание с издателями - и слишком утомлен для обедов, приемов и «Гезеллигес Байзаменнзайн». Они оплачивали все расходы. Я слышал, что полетел Николаевский, так что эмиграция будет иметь представителя. Бунин, конечно, тоже не мог отправиться. Из Франции, как я узнал из приглашения, должны были поехать Мориак[806], Жид[807] - и Мальро![808] Приглашение последнего несколько неожиданно. В Англии вначале газеты немало писали о созыве этого конгресса, но теперь газеты уделяют почти весь номер грозным событиям, и в последние два дня о конгрессе не было, кажется, ни слова.

Оба шлем Вам и Марье Алексеевне самый сердечный привет и лучшие пожелания. До скорого свиданья.

Ваш М, Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 4 июля 1950

4 Июля [1950[809]]

Дорогой Марк Александрович!

Я не знаю, увижу ли Вас еще раз до Вашего отъезда. Мы не то что договорились, а просто про это не говорили. Но вчера вышло само собой, что не только многого Вам не сказал, но не сказал главного. Но хотел. Это все - так.

Сейчас хочу открыть свой секрет. Я хотел объяснить Вам, почему я так сузил свою защиту на Выборгском процессе. Это не каприз, не оплошность, как Вы будто предположили, а вполне сознательный и обдуманный шаг, при этом принятый ех consilio[810]. Я его и сейчас защищаю, хотя понимаю, что он может сейчас разочаровать. С этим связано и кое-что другое. Вы так мне польстили в своем предисловии, выдвинувши на первое место мои случайные свойства, что именно Вам, и вовсе не в предвкушении «некролога», [хочу] открыть и некоторые свои недостатки, и серьезные мотивы моей «линии». Но реально понимаю, что это уже не актуально и никакого интереса для Вас не представляет; конечно, все это мотивы очень личные. И если я Вам хотел об этом рассказывать и сейчас об этом «намекаю» - то это в расчете на Вашу дружбу. Но вполне могу этих вопросов не поднимать.

Спасибо Вам за все. Очень Вас ценю и люблю. Но Вы мне все-таки «польстили».

Вас. Маклаков

Не хочу говорить загадками только и потому поясню. Вы представили меня исключительно одаренным и честным человеком. Если бы все это не было односторонне и пристрастно, то почему после долгой жизни я после себя ничего не оставил, кроме преходящих фейерверков. Вот вопрос, кот. перед смертью меня занимал. Попал ли я в неудачное время? Конечно нет, наоборот. Это и Вы не говорите. И остается нечто недоговоренное, на что у меня свой взгляд. Вас удивил, а меня обрадовал отзыв Зеньковского[811]. Как признание чего-то положительного. Это мое больное место, и я Вам просто на него указываю, никакого ответа не ожидая. Я сам могу его дать.

Автограф.

BAR. 5-6.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 20 июля 1950

20 Июля [1950[812]]

Дорогой Марк Александрович!

Когда мы с Вами виделись, я через несколько дней должен был ехать на поправку. Но приехал сюда только вчера. В ночь с 11 на 12 (день, когда я должен был ехать, и все было уложено и даже [слово нрзб] отпущен) - со мной неожиданно, от причин, до сих пор неизвестных, сделался припадок рвоты, кот. продолжался несколько часов, а когда я из уборной возвращался в спальню, то потерял сознание, упал и рассек себе лоб над глазом. Только вчера, т. е. 18, приехал, наконец, сюда и надеюсь здесь скоро поправиться.

Извещаю Вас об этом и сообщаю свой адрес. Накануне отъезда мне сообщили про Бунина, что хотя он поправился от легких, ходит и даже садится за письменный стол, но его здоровье нехорошо: мало кровяных шариков, хотя и не белокровие.

Простите за почерк, но это тоже результат слабости, как и усилившаяся глухота.

Вам преданный В. Маклаков

Мой адрес

Cher M. Mesniaeff

Villa La Caccinelle

Marly le Roi (S. et. O.)

Автограф.

BAR. 5-3.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 23 июля 1950

23 июля 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Огорчен случившейся с Вами неприятностью, но думаю, что она значения не имеет. По случайности здесь в Ницце у меня как раз два таких же случая. У нас тут жара очень сильна, и то ли от этого, или от легкого отравления продуктами, как будто совсем свежими, происходило с двумя знакомыми то же, что у Вас: тошнота, рвота, обморок. Надеюсь, у Вас, как и у них, все уже прошло?

О Бунине не имею известий, кроме Вашего сообщения. Он уже дней десять не отвечает на мой запрос о здоровье. Ему и раньше было очень трудно писать, но обычно за него отвечала Вера Николаевна[813]. Теперь и она молчит.

Довольны ли Вы Марли и пансионом? Если Вы помните, Сен-Симон[814] очень ругал Марли и выражал изумление по тому поводу, что Людовик XIV не нашел более красивого места для постройки дворца. Сен-Симон преувеличивал. Однако и мне Марли никогда не казалось очень живописным местом. Ездят ли к Вам люди? Не бываете ли Вы у Вишневского в его Шато? Очень ли скучаете?

Читаю много газет и каждый день, в 7 часов утра, затем днем, когда приходят столичный газеты, развертываю их с ужасом: не началось ли? Как будто и в Париже, и в Лондоне, и в Нью-Йорке преобладает мнение, что большой войны не будет. Поручиться трудно. Видели ли Вы Николаевского после его возвращения из Берлина (куда я не поехал)? Сегодня в Бюллетене прочел сказанную им там речь[815]. Все остальное больше о Кусковой, - кажется, в Нью-Йорке несколько помешались на полемике с ней.

Шлю Вам самый сердечный привет. Очень кланяется и Татьяна Марковна. Поправляйтесь поскорее.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 26 июля 1950

26 Июля [1950[816]]

Дорогой Марк Александрович!

Конечно, рвота - эпизод преходящий, но он обошелся мне дороже, чем Вашим Ниццским знакомым. Я уже третью неделю ношу повязку над глазами, а главное - потерял неделю. Ясно, что мой организм еще очень ослаблен, и хотя силы возвращаются не очень медленно, я не могу встать со стула, не опираясь руками обо что-либо. Ноги болят. Поместье Вишневского от меня в 1 ½ верстах, и я не могу туда дойти.

В общем здесь для выздоровления хорошо. Я не в пансионе, а снимаю комнату. Но хозяева очень милые люди, с массой общих знакомых. Часто приходят и приезжают и к ним, и ко мне. Вида, в смысле пейзажа, от дома нет. Но я целый день лежу в саду на «chaise[817]-longue», благо читать можно лежа. Но ходить трудно, а вставать с chaise-longue - целая история.

Вы спрашиваете про Бунина. Накануне моего отъезда из Парижа мне написала моя знакомая, что накануне видела Зурова[818], кот. ей сообщил, что он [слово нрзб]. С легкими обошлось, но мало кровяных шариков. Он ходит по комнатам, даже присаживается за письменный стол; но там боятся «белокровия». Вот все, что я знаю.

По своей склонности к пессимизму я ничего хорошего впереди не вижу, даже если войны настоящей не будет. Недаром ее как будто никто не хочет. Писал ли я Вам про письмо А.Ф.К. ко мне. Он думает, что час H наступил, что теперь будет решаться - кто кого и как будут этому рады. Как сам пишет: «оптимист на большой процент». А когда тоталитаризм будет разбит, то неизбежно освободится и Россия. Иначе не дано. Ну а о «ближайшем» времени он думает меньше; по крайней мере будет борьба с надеждой на победу. Боюсь, что я не точно излагаю его мысли; нужно письмо его прочесть, а оно осталось в Париже. Но, может быть, я Вам о нем уже писал. Точно не припомню, но, конечно, собирался писать.

Николаевского не видел; не знаю, приехал ли он в Париж до моего отъезда оттуда. «Новое Русское Слово» не видел за последние две недели и отчет о Берлине там не читал. Но кто-то мне говорил, что Николаевский имел там большой успех.

Лично я думаю, что настоящей войны скоро не будет. Но угроза ее, подготовка к ней, предвкушение ее сделают и без войны жизнь невыносимой. И потому не могу разделить оптимизма Керенского, даже для большого процента.

Мой низкий поклон Татьяне Марковне.

Вам преданный В. Маклаков

Villa Caccinelle

Cher M. Mesniaeff

Marly le Roi (S. et. O.)

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 3 августа 1950

3 августа 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Моя очередь: теперь я нездоров (ничего серьезного). Рад, что Вы довольны Марли, что не очень там скучаете: я опасался, что будете скучать. Когда-то я легко выносил полное одиночество. Помню, совсем юношей перед первой войной я отправился без всякого дела в С. Штаты. (Ехал по случайности на одном московском пароходе с проф. химии Зелинским[819], которому теперь девяносто с чем-то лет и который, кстати, на днях счел себя обязанным превознести до небес Сталина.) Побывал только в восточных штатах, дальше Миссисипи не был, но оказался в маленьком городе на этой реке и в своем номере гостиницы подумал, что у меня ближайший знакомый находится на расстоянии в семь или восемь тысяч верст. Тогда этот факт ни тоски, ни беспокойства у меня не вызвал, мне было 23 года. Теперь для меня поездка из Ниццы в Монте-Карло или в Канн - целое путешествие, а оказаться на большом расстоянии от близких людей было бы тревожно. Есть ли и у Вас такое чувство? Правда, Вы живете у знакомых, и Париж совсем близко, но я предполагаю, что Вам случается теперь и никого за целый день не видеть. Тяготит ли это Вас?

Я не сомневаюсь, что А.Ф. настроен именно так, как Вы пишете. Вполне возможно и даже вероятно, что «час Н» уже наступил, - только радоваться ему нечего: именно это (то, что он радуется) и резко отделяет его от меня, так что и разговаривать было бы тяжело, хотя он и создает себе алиби: «Я этого не хотел, избави Бог!».

Скоро все станет ясным. Если война начнется, то едва ли мы доживем до нового мира. И радостный «дальний прицел» Керенского именно очень дальний.

Получил письмо от Мельгунова. Пишет мне, что готовится (по инициативе американцев) какой-то новый съезд в Германии, но уже не международный, а «русский обще-национальный». Я о таком съезде и не слышал. Слышали ли Вы?

Я тоже слышал и читал, что Николаевский имел немалый успех в Берлине. Карпович на съезд не поехал.

Новостей в Ницце, разумеется, нет.

Шлю Вам самый сердечный привет. Желаю, чтобы силы прибавлялись с каждым днем. Татьяна Марковна очень кланяется Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 7 августа 1950

7 Ав[густа 1950[820]]

Дорогой Марк Александрович!

В связи с болезнью и ослаблением у меня еще кроме всего очень испортился почерк; меня стало еще труднее читать, а мне стало труднее писать. Чтобы быть разборчивым, должен писать очень медленно, а высказать что-либо сложное - стало пока недоступно. Вот почему совсем кратко отвечу на вопросы о себе, кот. Вы мне задаете.

Мне здесь очень хорошо и от одиночества я совсем не страдаю. Скорее напротив. Или приезжают малознакомые люди, или вообще хоть и хорошо знакомые, но не «близкие», и бывают «contrarier»[821]; русское слово было бы слишком грубо. И это уже давно; может быть одной из причин этого моя глухота, кот. вообще от заманчивости общения с людьми отделяет. А после болезни слух мой еще упал. И так как ходить мне еще трудно, и врачи советуют не утомляться, то я почти целый день лежу в саду в chair-loop[822] и «читаю» запоем. И готов жить так еще долго. Впрочем, Вы правильно замечаете, что полного одиночества здесь нет: тут же и моя сестра, кот., как и я, на отдыхе. Но это мало что меняет, т. к. я не могу считать ее «отдельным» человеком, и проживание с ней - это все-таки одиночество. Страдаю больше оттого, что не могу много ходить, и меня пугает, что это будет еще много месяцев. Конечно, понемногу это излечивается, но я здесь уже три недели, и если бы я сел на пол, то без посторонней помощи или опоры о мебель не мог бы подняться. И это несмотря на то что я очень поправился здесь. Вчера у меня были Тхоржевский и Тихменев[823]. Тхоржевский меня встретил словами: «Как Вы поправились!» А Тихменев, кот. не видел меня с Апреля, соболезненно сказал: «Как Вы похудели!» И оба правы. Здесь нет весов, и не могу даже себе сказать, кто из них правее.

Между прочим, Аджемов настроен оптимистически; он пишет мне из Цюриха, что не сомневается, что в ближайшие два года войны не будет. Тихменев уверяет, что опасность в Корее была большая, но теперь миновала, и что если северяне даже форсируют реку, они не победят. Они упустили победу, кот. могли легко иметь при начале войны. Но это все говорит только о театре в Корее. Об остальном судить не берутся, и здесь все возможно. И я согласен с Вами, что построение А.Ф. не только не убедительно, но и не вызывает сочувствия. Это то же, что «любовь к дальнему» и «равнодушие к ближнему».

Кровопусков мне сегодня говорил, что видел Николаевского в Париже, что он расспрашивал, как можно ко мне приехать, но не приехал. А теперь должен возвращаться. С ним бы охотно поговорил, хоть предвижу несогласия.

О съезде я что-то слышал, но очень неясное и неопределенное. Ведь этот съезд ставит себе разные задачи: одни хотят представлять эмиграцию и ее специальные интересы, другие - Россию. В одних случаях все кончается расколом, если не руганью.

Ваше упоминание о Мельгунове по ассоциации напомнило Русские Журналы. XXIII кн. «Нов. Журнала» очень недурная; я бы то же сказал про «Возрождение», если б там не было поистине ошеломляющей статьи Г. Иванова[824]. И не думайте, что я обиделся за Вас: он к Вам очень почтителен и Вас как писателя превозносит. Но пишет он в конце: «короче говоря - первоклассные по качеству книги - принесли больше вреда, чем пользы, и вред этот вряд ли искупает их художественные достоинства... Последние, повторяю, велики».

Не характерно ли это? Ему не понравилось Ваше сочувственное отношение к народовольцам и недостаточное поклонение старому режиму и его деятелям. До чего же правый Иванов напоминает большевиков, кот. негодуют на то, что авторы вызывают не те ощущения, кот. полагается. Ведь это та же психология «поклонения Сталину и ненависти к контрреволюции». Что-то произошло с «человеком», что он этого не замечает. К слову, вспоминаю, как Б. Чичерин где-то в своих воспоминаниях удивлялся, что такие великие реформы, как Александра II, были сделаны таким «маленьким человеком»[825].

И Иванов Вам ставит в вину, что Вы не говорите о нем, как говорят о Сталине, и отмечаете симпатичные черты в народовольцах и революционерах. Этого не полагается. Разве это не ждановщина? «Ваше мастерство, ум, знания, блеск направлены почти целиком на разложение, опустошение, все отрицание».

Мельгунову стало стыдно, и он отмежевался от Иванова; но заметили ли Вы, какой корявой фразой и рядом родительных падежей: «оценку одного из первых русских поэтов нового романа нашего крупнейшего беллетриста»[826].

Было бы лучше сказать - оценку, сделанную одним из [слово нрзб].

Но простите за должок и почерк. Вы были правы, что одиночество несколько утомляет, и я разболтался, дорвавшись до разговора с Вами.

Мой привет Татьяне Марковне. Я живу у киевлянина Месняева -отец его был киевским адвокатом. Это Вам ничего не говорит.

Вам преданный В. Маклаков Cher Mesniaeff Villa Caccinelle Marly le Roi (S. et. O.)

Автограф.

BAR. 5-2.

К.Р. Кровопусков.

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 9 августа 1950

9 августа 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Я рад, что в общем Вы в Марли, насколько я мог понять по Вашему письму, чувствуете себя не худо. Вы говорите, что стал хуже Ваш слух. Действительно, я и теперь кое-что не разобрал, но не скажу, чтобы это Ваше письмо было менее разборчиво, чем те, которые Вы писали в прежние годы.

Тем более рад оптимизму Аджемова, что прежде, помнится, он считал войну неизбежной. Думаю, впрочем, что кроме Политбюро и верховного советского командования никто (даже Труман) не может знать, будет ли война. Мне наиболее успокоительным кажется один факт: удар был нанесен в Корее, а не в Персии. Ведь в Корее никаких богатств нет, она сама по себе ничего не дает. На Бл[ижнем] Востоке же можно было бы получить нефть, т. е. самое главное. Если Москва решила нанести удар в Корее, то, думаю, потому что в нефтяных странах никаких «северных корейцев» для успешного похода нет: там поэтому пришлось бы посылать собственные войска, т. е. начать мировую войну. В Корее же можно было попробовать: нельзя ли еще продвинуться, не рискуя мировой войной? Из этого как будто следует, что они пока мировой войны не хотят. Однако это не очень надежное рассуждение.

Жаль, что Вы не повидали Николаевского. Он многое мог бы рассказать и о Берлине, и о Нью-Йорке.

Дальнейшее в письме этом конфиденциально. Прошу Вас никому об этом не говорить. Я прочел «Возрождение» и рецензию Иванова еще до получения Вашего письма, - получаю журнал по абонементу. Если я правильно разобрал Ваше слово, Вы говорите, что были «ошеломлены» этой рецензией. Я могу столько сказать, что мне она была так же неприятна, как непонятна. Непонятна и по ее существу, и в связи с Мельгуновым. Мы с ним, несмотря на политические расхождения, тридцать лет в дружеских или во всяком случае в очень добрых отношениях; были членами одной партии (нс.[827]). Он печатает, однако (правда, с оговоркой) статью, в которой меня обвиняют в чем-то вроде русофобии, в желании опорочить все русское прошлое[828], в частности Александра II и его эпоху!! «Истоки» до русского издания вышли на нескольких иностранных языках, и я не раз в иностранной критике встречал обратный упрек: упрек в том, что я идеализировал Александра II и вообще все русское изобразил в гораздо более благоприятном свете, чем запад, чем Вагнера, Маркса, Третью республику. Упрекам в «русофобии» подвергались Бунин и, кажется, Ключевский, чтобы не восходить к Гоголю. Мне очень далеко и до Бунина, и до Ключевского, и тем более до Гоголя. Тем не менее упрек этот мною заслужен не больше или, скорее, еще меньше, чем ими: в «Истоках» вообще нет ни одного русского «отрицательного образа». Александра II я изобразил и с уважением, и с большой симпатией, и вовсе не как «доброго и пустого малого»! Цитаты придуманы по очень простому приему (Ивановым). У меня естественно высказываются отзывы об Александре II разными действующими лицами. Есть отзывы восторженные (госпожа Дюммлер), есть отзывы чрезвычайно положительные (Муравьев), есть отзывы отрицательные (революционеры). Казалось бы, что это естественно, - не может же революционер хвалить царя. Однако Иванов все отрицательное вообще приписывает мне. «Алданов говорит»! Мой «порт-пароль» и Мамонтов (который сам себя у меня в романе называет пигмеем), и Клемансо в своем суждении о людях, и даже немецкий коммерциенрат, - хоть всякому добросовестному читателю должно было быть ясно, что я никак не отвечаю ни за Клемансо, ни за постоянно меняющиеся мысли Мамонтова. Не стоит касаться того, что упрекает меня в неуважении к человеку, к прошлому России и т. д. человек, написавший чисто нигилистическую книжку о «распаде атома»[829], стихи «Хорошо, что нет царя, Хорошо, что нет России, Хорошо, что Бога нет»[830], и, вдобавок, б[ывший] сотрудник «Советского Патриота», перекочевавший в «Возрождение». Конечно, его рецензия была исключительно продиктована желанием сделать мне неприятность (он ее, не скрывая, и сделал). Чем это желание объясняется, - не знаю: он от меня ничего кроме добра никогда не видел. Но он такой человек. Что мне в его похвалах? Если б он назвал мою книгу бездарной, я почти не огорчился бы. Но полное искажение смысла и духа моей книги, появляющееся в журнале Мельгунова, мне тяжело. Правда, Сергей Петрович сделал оговорку. Однако, во-первых, из нее неясно, к чему она относится. Во-вторых, он может быть когда-нибудь напишет об «Истоках», а может быть и не напишет, или очень нескоро. В оговорке и он делает мне комплимент: я будто бы лучший из нынешних русских беллетристов. Это тоже неверно: лучший современный русский писатель, конечно, Бунин, а я и на второе место не претендую и не имею права. Мельгунов мог бы никаких комплиментов мне не делать - и мог бы не помещать рецензии на несколько страничках, искажающей, извращающей книгу, над которой я работал пять лет.

Пишу я все это Вам для того, чтобы спросить у Вас совета. На рецензии отвечать не очень приятно. Как по Вашему: следует ли мне написать письмо в редакцию «Возрождения» с ответом? Против этого следующее: 1) не принято, 2) такое письмо только усилит «резонанс», 3) не хочется делать удовольствие автору, 4) следующая книга журнала выйдет ведь только месяца через полтора. Скорее, я письма не напишу. Но очень хочу знать Ваше мнение. И повторяю, убедительно Вас прошу никому об этом не говорить.

Только что получил по воздушной почте «Н. Р. Слово» с большим моим отрывком о Бальзаке[831] и Бланки[832]. Корректуру они не посылают. Есть ужасающие опечатки: вместо «Ваше Преосвященство» в цитате из Потапова о епископе Александре (далекие времена) напечатано «Ваше Превосходительство»! Вместо «Стендаль когда-то» и т.д. напечатано «Стендаль конечно», - из чего как будто вытекает, что Стендаль[833] еще жил в 1847 году, и т. п. Это тоже меня расстроило. Я послал поправку! По-видимому, у меня нервы пришли в очень дурное состояние. Казалось бы, при происходящих в мире событиях нечего было бы обращать внимание на все такое. Здоровье у меня тоже все ухудшается.

Мы чрезвычайно рады, что и Марья Алексеевна находится на отдыхе, столь ею заслуженном. Шлем сердечный привет и лучшие пожелания Вам и ей. Буду с нетерпением ждать Вашего конфиденциального ответа, - хоть мне и совестно утруждать Вас.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 10 августа 1950

10 Ав[густа 1950]

Дорогой Марк Александрович!

Спешу ответить Вам на Ваши вопросы. Совершенно согласен, что Вам писать в редакцию не следует. Все Ваши четыре довода против этого убедительны. Мне кажется, что самому можно отвечать на рецензию, только если этим исправляется определенная ошибка, как в «Новом Русском Слове» со Стендалем. Можно также, придравшись к рецензии, развить какую-либо из затронутых в ней тем. Но не следует говорить о себе, защищать себя даже против несправедливой оценки. Никто не судья в собственном деле, и такие выступления встречаются не сочувственно. Вспомните Бунина. И, конечно, Вашим письмом Вы доставили бы Иванову торжество. Если Вам хочется возразить, то лучше, чтоб это сделали другие. Наиболее «indiquer»[835] для этого Тхоржевский. Он привез мне в Marly «Возрождение» и статьей Иванова возмущался; сообщил, что и Мельгунов сначала не хотел ее помещать, но потом уступил, добившись в ней изменений. Наконец, он сам писал об «Истоках» совсем в другом духе, и это дает ему «повод» возражать. Это даст и материал Мельгунову, направит в надлежащее русло его критику. Если б Вы не просили меня никому о Вашем письме не говорить, я бы сам эту мысль Тхоржевскому бы внушил.

Теперь другое. Я не совсем согласен с Вами в оценке статьи Иванова; не думаю, чтоб он хотел доставить Вам неприятность. Зачем бы он тогда так превозносил в ней Ваш талант и престиж? Даже если он не решился на них поднять руку, то мог бы об этом промолчать или говорить менее восторженно. В рецензии просто «политика». Он обвиняет Вас не в русофобстве вообще, а в недостаточной почтительности к деятелям прошлого. Недаром ставит Вам в вину симпатию к «революционерам». «Алд[анов] любит народовольцев несравненно больше, чем остальных своих героев». Словом, он обличает Вас в «политической неблагонадежности», как говорили раньше, в уклонении от «генеральной линии», как говорят теперь в СССР. Вы недостаточно хвалите Александра II, как теперь ставят в вину «умолчание» о Сталине или хороший отзыв о «буржуе». Мое первое впечатление было, что Иванов этой рецензией хотел кому-то угодить, перед кем-то выслужиться и засвидетельствовать свою собственную благонадежность. Не знаю, есть ли это знамение времени или личная черта его самого? И удивляет меня не он, а Мельгунов. Как бы он ни возвращался к этой теме уже как историк, это не отменяет того, что он позволил у себя напечатать. Или и на него оказали давление?

Кстати о «русофобии». Мне кажется, тут Вы неправы. Иванов идет дальше. Он Вас обвиняет в «человеконенавистничестве», в «ироническом» отношении к людям, в отсутствии симпатии («редкое и малознакомое Алданову чувство» - пишет он). И противореча себе - указывает на Ваше преступное пристрастие к «революционерам». Все это грустно, как признаки падения «критики», ибо не может это быть искренно. Но не можете же Вы сами на это указывать? Вот почему, на мой взгляд, было с Вашей стороны бы faux pas[836] обращаться в Редакцию. Но Мельгунова лично хорошо бы допросить: как он до этого дожил, какие бы ни обещал в будущем «исторические разделы». Где бы ни лежали Ваши личные симпатии, никто Вас не может упрекнуть в неправде, в искажении фактов; сам Иванов это не решается делать и находит только, что Ваша книга в настоящее время вредна. Это то самое, что говорят большевики своим писателям. Лги, но так, чтоб нам было полезно; а о том, что соблазнил -молчи. Нельзя выдавать такие выступления за «литературную» критику. И статья Иванова, т. е. его психология - тоже один из «Истоков».

Простите это маранье, но хотел поскорее ответить. Но от всей души говорю Вам: не огорчайтесь этой рецензией. Вам она ничем не навредит; а навредит, конечно, и Иванову, и Мельгунову. А когда Ваши недруги, к кот. приходится причислить Иванова, даже выступая с обличением против Вас, принуждены признать Вас «первоклассным писателем» и находят Ваш вред в Вашей «писательской силе» и престиже - то это hommage[837], кот. дается не всякому. И не уменьшайте себя, отвечая ему.

Преданный Вам В. Маклаков

Но что с Вами в смысле здоровья? Вы писали, что ничего опасного нет, а теперь говорите, что оно ухудшается.

х

Сейчас (11 Ав[густа]) получил из Парижа коротенькое письмо от Николаевского, что он хотел заехать ко мне сюда, но не успел, и уезжает из Европы. Письмо очень неразборчиво. Кончается письмо словами: «похоже, что на очереди (неразборчивое слово) вопрос о русских [интересах?] в той или иной форме».

А раньше разобрал фразу: «Очень скверную роль играют руководители Интернациональных организаций в Женеве - и русской в том числе». (Это по поводу Д.П. в Германии).

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 16 августа 1950

16 августа 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

От души Вас благодарю за это письмо. Да, Вы правы (я и сам так думал): отвечать не надо. Но, не скрою, мне было бы неприятно, если бы ответили в каком-либо другом органе печати, будь это «Н.Р. Слово» или «Русская Мысль» или другая газета. Конечно, Тхоржевский ответил бы хорошо, но уж если отвечать, то мне самому.

А вот приписку Вашу о Николаевском я разобрал не всю (впрочем, кое-чего не разобрал и в письме): кто это сыграл «очень скверную роль»?

Болезнь у меня - высокое давление крови. К счастью, она не сопровождается болями, но зато грозит апоплексическим ударом, - еще не сейчас, но в случае дальнейшего увеличения. Не очень здорова и моя жена, уже давно. Это меня в особенности волнует. Кстати, говорят, что Ниццский климат дурной, особенно при повышении давления.

Что ж, август скоро кончается, и так и неизвестно, зачем Малик[838] пожаловал в Ю.Н.[839] Не могу понять, какая им выгода от его речей. Они вдобавок плохие и имеют немногим больше агитационного значения, чем любая статья в «Правде», которую они также могли бы распространять по радио в Азии. Если в сентябре, после уборки урожая и начала осени, войны не будет, значит передышка.

Простите, что пишу кратко. Еще раз сердечно благодарю и прошу извинить, что отнял у Вас время. Если Тхоржевский у Вас бывает, пожалуйста, кланяйтесь ему. Когда Вы возвращаетесь в Париж? Шлем сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 18-19 августа 1950

18 Ав[густа 1950[840]]

Дорогой Марк Александрович!

Я думаю, что Вы совсем правы. Лучше вовсе не отвечать, и притом не только Вам лично, но и никому из Ваших друзей. Каждый может иметь свое мнение, и если оно высказывается в форме не только корректной, но и уважительной, то оспаривать их также не нужно, как и их высказывания.

Николаевский написал мне буквально следующее: «Очень тяжела жизнь Ди-пи в Германии. Очень скверную роль играют руководители Интернациональной Организации в Женеве - и русские в том числе». - Организация, очевидно, ИРО[841], а на кого из русских намекает -не видно. Я не догадываюсь.

Сегодня очень плохие вести из Кореи; впрочем, когда письмо дойдет до Вас, будет может быть лучше. У меня была здесь сегодня Тыркова - непоколебимо верит в победу Американцев.

В Париже собираюсь быть 28 или 29.

Против высокого давления много средств. Но пробовали ли Вы чеснок "Allium"? На меня он действует чудесно.

Что означает возвращение Малика - скоро узнаем. Но думаю, что это не только для агитационных речей. В этом я с Вами согласен.

Ваш В. Маклаков

19 [Августа]

Сегодня хорошее известие из Кореи; но этот американский успех для иных может оказаться опасен. Если они растянут линию обороны, у них не хватит войск ее защищать, и неоткуда их тотчас привезти. А у корейцев в запасе весь Китай; les gros bataillons ont toujours raison[842], говоря по-французски.

x

Сейчас получил от Бурова[843], за подписью: Писатель Божьей милостью - Буров, копию дурацкого открытого письма к Вам, помеченного 2 июля 1950 г. Не знаю, читали ли Вы его? Если нет, то пришлю как курьез. Письмо касается Нобелевской премии.

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 23 августа 1950

23 августа 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Я тоже не понимаю, кого именно имел в виду Борис Иванович. Но организацию эту ругают, кажется, все и верно не без основания.

Спасибо за указание лекарства от высокого давления. Я вчера показывал эту строчку Вашего письма в своей аптеке, и они, как и я, не могли разобрать слово. «Аллин»? Такого они не знают. Впрочем, мне и в Нью-Йорке, и в Ницце врачи (нью-йоркский: недавно скончавшийся Полчанинов[844]) сказали, что лекарства вообще помогают лишь временно, а гораздо важнее режим. Все же я был бы рад испробовать лекарство, если Вы будете добры написать название яснее. Заранее очень благодарю.

От Бурова я пока письма не получил. Что ж, пришлите, пожалуйста, Вашу копию. Вероятно, это грубая брань? Мне в свое время в Париже Адамович сказал, что Буров почему-то крайне опасается, что я получу Нобелевскую премию. Для этого у него, к сожалению, никаких оснований нет. Меня, действительно, Бунин (говорю только Вам - он просил не оглашать) в 1934 году выставил кандидатом (каждый Нобелевский лауреат имеет право предлагать кандидатов на премию). Но я за 16 лет премии не получил и не имею никакой надежды, что ее вообще дадут еще раз (т. е. после Бунина) русскому эмигранту. Кстати, Бурова я раз в жизни видел лет двадцать тому назад, мирно поговорили минут десять, больше не встречались, и я не знаю, почему он меня ненавидит. Знаете ли Вы его писания? Он в последнее время, помнится, больше всего поносил Кускову, Бунина, Милюкова, Адамовича, а меня меньше.

В Корее положение меняется каждые 24 часа. Сейчас лучше.

Ваше письмо помечено 18-ым августа. Неужели письма идут четыре дня?

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания. Мы перед отъездом в Америку еще верно побываем в Париже, хотя дешевле уехать на итальянском пароходе, т. е. через Гибралтар. Скоро туда, верно, поеду справляться, - да и хочется еще кое-что увидеть в Италии. Мне сообщили, что в 4-ый раз просить о продлении визы в С. Штаты невозможно.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 августа 1950

Четверг, 24 Ав[густа 1950[845]]

Дорогой Марк Александрович!

Ваше письмо от 23 получил сегодня 24. Сегодня же к вечеру опускаю ответ; когда придет, увидите сами. Я датирую письма, боясь, когда их пишу; но они иногда лежат у меня несколько дней; я сам не мог носить их на почту, посылал их с оказией, и иногда случалось ее прозевать, а может быть, и посредник не торопился. А почтовый ящик у меня далеко, а главное - надо оттуда идти в гору, что и сейчас я делаю с осторожностью.

Насколько помню, лекарство называется "Allium". Это - экстракт чеснока, кот. по-французски "ail". Изготовляют его в Париже, в лаборатории, на boulevard Montparnasse, недалеко от DAVAC. Лично мне этот Allium был очень полезен и в несколько дней понижал давление. Мне его прописал А. П. Маркин еще в Посольстве. Теперь же я сам его принимаю, без врача, если давление поднимается, тогда, когда я это замечу случайно. У меня вообще скорее hypotension[846], но я думаю, что несколько капель Allium - могут входить в режим. Если Вы запах чеснока выносите. Я его люблю. А моя сестра протестует, что я принимаю его за столом.

Посылаю Вам письмо Бурова tel quel[847]. Ведь и конверт дурацкий.

Если будете в Париже, черкните мне письмо. У меня есть коллекция глупых писем; это туда подойдет, как нельзя лучше.

Вас. Маклаков

Во вторник еду в Париж.

Автограф. BAR. 5-2.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 5 сентября 1950

5 Сент[ября 1950[848]][849]

Дорогой Марк Александрович!

Почти неделя как я вернулся в Париж и понемногу вступаю в жизнь. Одна беда: болят ноги, ходить трудно, устаю, а брать taxi - стыжусь. Но меня уверяют, что все пройдет само собой, хотя не так скоро. Это обычные последствия оперативного шока. Зато в Marly за 6 недель я прибавил 7 kilo.

Вы интересовались здоровьем Бунина. Он был в больнице - куда его поместили для операции простаты; но не решились операцию делать. Но вчера ее сделали. Результат еще не знаю. Моя сестра заходила в больницу (Andiaux) узнать, но Веры Николаевны не было - вышла; это показывает, что неплохо, если можно отлучиться.

H.A. Рахманинова[850] завтра уезжает в Америку.

Но я пишу Вам с определенной целью. Мне хочется узнать от Вас, получили ли Вы то письмо Бурова, о кот. я Вам писал? Я его послал тогда же; но взялся отнести его Сарач[851], человек не очень аккуратный; я ему дал другое письмо, кот. побуждало к ответу, кот. я не получил. Хочется кое-что проверить по письму к Вам, исполнили ли Вы мое поручение, или оба письма затерялись.

Ваш В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-2.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 сентября 1950

8 сентября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Нет, это вина не Сарача, а моя. Я получил Ваше письмо, спасибо. Пожалуйста, извините меня. Причины замедления в ответе: нездоровье и крайнее мое беспокойство по случаю болезни Бунина. Я получаю от Веры Николаевны письма каждый день. Операция прошла благополучно, но на кусочке предст[ательной] железы оказалась «опухоль». В.Н. пишет, что «мы все уверены, что она не злокачественная». Однако операция была сделана в понедельник, сегодня пятница, я только что получил письмо от четверга, и В.Н. не сообщает о результатах исследования опухоли. В остальном Иван Алексеевич чувствует себя хорошо.

Возвращаю письмо Бурова. Действительно, как Вы и пишете, оно будет украшением Вашей коллекции дурацких писем. Кстати, в «Н.Р. Слове», насколько я помню, никогда моих фотографий не было, ни огромных, ни маленьких, - по крайней мере, за 10 лет я не помню.

В американских же газетах портреты, конечно, печатались, но их давал, как и портреты других своих авторов, мой издатель Скрибнер, и я ни малейшего отношения к этому не имел и не мог иметь. Впрочем, что же серьезно говорить об этом письме.

А вот странное письмо я получил от Кусковой. Я ее очень люблю, она очаровательный и даровитый человек, но я только развел руками, читая ее соображения о корейской войне. Оказывается, во всем виноваты американцы. Если бы Труман признал китайское коммунистическое правительство, то никогда на Корею не напали бы!! Я могу допустить, что С. Штаты лучше сделали бы, если бы признали этого Ma[852] или как там его, но почему тогда не было бы корейской войны, это ее секрет. Точно большевики не захватывали других стран ДО разгрома Чан-Кай-Шека[853]. Чудовищную глупость Труман якобы допустил и тем, что послал войска на защиту южной Кореи: надо было «сделать предупреждение, что как только произойдет нарушение чьих-либо прав в другом месте, то оружие будет пущено в ход тотчас же»!!! Что на это ответить? Думаю, ничего на такой вздор не отвечать. И, собственно, почему же тогда следует пускать в ход оружие, если восточные немцы нападут на западных или северные персы на южных? Можно будет и тогда «сделать предупреждение».

Я понимаю, что Вы чувствуете большую усталость после операции. Но то, что Вы увеличились в весе, чрезвычайно меня обрадовало. Я тоже чрезвычайно устал. Работаю, - это единственное утешение. Все над книгой, в которую входят главы о Бальзаке и Бланки, появившиеся в «Новом Русском Слове». Пишете ли Вы?

Элькин высказывает предположение, что на сессии ОН Вышинский[854] «хлопнет дверью» и заявит о выходе СССР. Это возможно. Но если они хотят войны, то зачем же упускают «сезон»? Хлопнуть дверью можно было и в августе.

Еще раз прошу меня извинить. Мы оба шлем самый сердечный привет и лучшие наши пожелания Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 9 сентября 1950

9 Сент[ября 1950[855]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за скорый ответ; но я уже вчера получил тот ответ, кот. меня беспокоил. Значит, все благополучно, и я Вас обеспокоил напрасно. Но Буровский автограф сохранился; если его когда-нибудь будут судить, это покажет его невменяемость.

Милая Екатерина Дмитриевна обескураживает своей наивностью: «предостережение» Северной Корее. Я думаю, что быстрый и решительный разворот Трумана до некоторой степени спас престиж ОНУ, что показало и возвращение Малика. Гораздо страшнее вопрос о признании Мао. Ведь «власть» определяется «фактами», а не правами и нежеланием признаваться. Нам не принесло никакой пользы «непризнавание» Советской власти в течение 7 лет. Но я склонен различать - признание de facto и de jure. Власть de facto связывает себя, а не страну. Но все хуже признают власть претендентов или свергнутого правительства. Помню, как во время Версальского мира мы здесь (т. е. Деникин и Врангель) этого добивались[856]. Признать de facto их было еще можно; но было ли возможно позволить им связываться за Россию [так!]. Словом, в этом я готов с Кусковой не спорить; но, конечно, признание Мао - нападение на Корею не остановило бы. Думаю, что она больше всего поддается влиянию Англии. Она вообще сейчас в мрачном настроении; единственное, что доставляет некоторое идейное удовлетворение - это англичане. Они знают, что делают, и постепенно поднимаются из своего глубокого разорения.

Третьего дня была у нас Вера Ник. Я не спрашивал про анализ, опухоль, т. к. про нее ничего тогда не знал. Но она была оптимистична и сказала, что со Вторника можно будет И.А. навещать.

Мне говорил Тх[оржевский], что Мельгунов отказался от намерения возражать Иванову в «Возрождении». Я думаю, что на Мельгунова кто-либо влияет, но он делает непонятные шаги.

Когда Вы думаете быть в Париже? Мне это нужно знать не для себя, а себе - интересно.

Вас. Маклаков

Возвращаюсь к признанию. Государство вольно по своим выгодам или вкусам заключать союзы с другими государствами; это его воля. Но «признание» вовсе не зависит от его «воли», как не от его воли зависит сделать, чтоб 2x2 было 5. Правительство должно быть признано населением в стране, кот. выражается в том, что оно ему подчиняется, хотя бы [à] contre cœur[857]. Если этого нет, то признание таких правительств будет бессмысленно и нереально. И игнорирование правительства, кот. может управлять, - тоже нереально. Но у иностранных государств остается выход - признавать de facto, т. е. заключать с ним договора, иметь официальные отношения - но отказать признать его de jure, т. е. видеть в нем не его, а его страну; это та же разница, как между [два слова нрзб] и [слово нрзб]. И можно не считать «законным представителем» того, кто будучи фактической властью, нарушает обязательные отношения власти к народу... Если б я был помоложе - я бы написал диссертацию на эту тему. Когда я был студентом, я хотел писать сочинение о «юридической природе государственных переворотов», т. е. об отличии его от законной власти и от бунта, кот. остается бунтом. А государственный переворот при известных условиях есть правовое явление, и его можно «дефинировать». Эти все мои парадоксы перечтя, Кускова запуталась в своих рассуждениях потому, что недостаточно «различает».

Автограф.

BAR. 5-1.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 14 сентября 1950

14 сентября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за письмо. Ваши соображения о признании очень интересны. Но я плохо разобрал, что именно Вы теперь пишете?

Не очень разобрал и слова о влияниях на Мельгунова. Я искренно рад, что он НЕ будет писать об «Истоках», - если я правильно Вас понял. Кстати, вчера мне «Новое Русское Слово» прислало вырезку с рецензией об этом моем романе из правой монархической газеты Солоневича[858]. Не сочтите хвастовством, - я ее при сем прилагаю. Согласитесь, что это курьезно: социалист Мельгунов помещает рецензию б[ывшего] сотрудника «Сов[етского] Патриота» Иванова о моем якобы неуважении к устоям, о моей любви к революции и т. д., а правая монархическая газета чрезвычайно меня хвалит за нелюбовь к революции (действительно, я революцию ненавижу) и тоже «и т. д.» Я ничего не имею против того, чтобы Вы при встрече показали эту рецензию И.И. Тхоржевскому. Не скрою, я был рад рецензии, и Ив[ан] Ив[анович] тоже, надеюсь, будет рад ей, - она совпадает с его оценкой. Пожалуйста, кланяйтесь ему. Кто такой проф. Ширяев[859], я не знаю, никогда не слыхал. Рецензию, пожалуйста, при случае мне верните.

Бунину много лучше. Но мой бофрэр Я.Б. Полонский пишет мне, что есть люди, настроенные пессимистически, хотя опухоль оказалась не злокачественной.

Так и не знаю, что ответить Екатерине Дмитриевне. Начинать спор не хочется, да и как спорить с лепетом о «предостережении»? С ней теперь и так спорят кому только не лень.

Еще совершенно не знаю, когда будем в Париже.

Оба шлем привет и наши самые лучшие пожелания[860].

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 16 сентября 1950

16 Сентября [1950]

Дорогой Марк Александрович!

Вчера видел И.И. Тх[оржевского], показал ему статью Ширяева и передал Ваш поклон. Оказывается, что Ширяев - дипист, содержится в лагере в Италии. По профессии, по-видимому, журналист. Чего он - профессор, не известно. Оказывается, он в хороших отношениях с Мельгуновым, и в одном из номеров «Возрождения» уже была какая-то его статья.

Конечно, его статья не имеет никакого отношения к Ивановской. Она не могла бы к 5 Авг. попасть в Аргентину. Это отклик на «Истоки» - самостоятельный. Он совпадает с тем, что я всегда думал и даже Вам писал о Вас. Если Вы теперь самый популярный писатель, то, конечно, из-за чисто литературных достоинств и интереса Ваших писаний. Но они, кроме того, ценный исторический вклад, т. к. воскрешают климат эпохи, правдиво и ярко, для тех, кто его не переживал. Оттого-то я себе позволил Вам посоветовать осторожно касаться живых, т. е. действительных людей; неточность в изображении их подорвет доверие к тому, что ценно, к общему климату и оценке. Но курьезно, что и Иванов этого Вашего качества не отрицает. Его «критика» направлена на Ваше отношение к людям, на Ваше политическое понимание. Ведь это то самое, что делают там; как посмели сделать буржуя симпатичным, а пролетария неинтересным? Как Вы смели симпатизировать народовольцам и не славословить Александра II. Вы - политически неблагонадежный писатель, Вас надо «изъять» из библиотек и т. д.; Вы уклонились от «линии». И пикантно то, что этот уклон влево Вам ставит в вину бывший «советский патриот» в журнале «народного социалиста» - в то время, как Вы правильно подчеркиваете, «монархист» Солоневич, в своем журнале допускает статью Ширяева - где являет Ваше справедливое отношение к старине. И Вы правы, что не стоило возражать Иванову; но его не мешало бы посечь за большевизанские приемы.

Кстати, это Иванов сам упросил Мельгунова не возражать на его статью. Потому я и думаю, что Мельгунов поддается влияниям.

К Бунину я сам поеду завтра.

Вы меня спрашивали, что я теперь пишу? Ничего. Очевидно, Вы не разобрали моего почерка, кот. за время болезни очень испортился. Догадываюсь, что ошибка вышла оттого, что я в письме привел как иллюстрацию моего «формализма» - доклад, кот. я чуть ли не в студенческие или ранние адвокатские годы писал о «юридической природе государственного переворота».

Вас. Макл. Автограф.

BAR. 5-1.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 25 сентября 1950

25 сентября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Чрезвычайно Вам благодарен за все то, что Вы пишете, за Ваши добрые слова о моих писаниях. Вы догадываетесь, какое значение имеет для меня Ваше мнение. Спасибо.

Отвечаю Вам с небольшим опозданием: у меня теперь огромная переписка по делам Бунина - юбилей, сбор. У него ведь НИЧЕГО не осталось от Нобелевской премии. Как Вы знаете, он за пять лет оккупации ни одной строчки не напечатал, вел себя с исключительным достоинством и все прожил из того, что было. Сбор идет недурно, но я надеялся на несколько лучшие результаты. Правда, впереди еще банкет в Нью-Йорке: там организацию чествования взяла на себя американская писательница, нобелевская лауреатка Перл Бак[862], и я надеюсь, что она среди американцев соберет немало; все же это только надежда. Свои связи, не очень большие, я уже использовал. Если я правильно разобрал эти строчки в Вашем письме, Вы советуете мне обратиться в Монте-Карло к Гурвичу[863]. Беда в том, что я его всего раз в жизни видел, и, кажется, он на меня немного гневается. Он после кончины Роговского приезжал ко мне, - просил войти в какой-то комитет по ведению Русского Дома в Жуан-ле-Пэн, и я не согласился на это, зная, что дела там очень запутанные, что я фактического участия в работе принять не мог бы, как не мог бы и быть фиктивным членом какого бы то ни было Комитета. Впрочем, я не уверен, что разобрал Ваши слова правильно. У нас на днях обедал Константин Романович [Кровопусков]. Я думал, что уж он-то Ваш почерк разбирает легко, и показал ему эту часть Вашего письма, но он не разобрал ни слова! Не уверен я и в том, что Гурвич богат.

А вот я, просто как Ваш поклонник, имею к Вам просьбу, - и совершенно уверен в том, что тут со мной согласятся тысячи людей. Вы отказываетесь писать воспоминания. Кровопусков сказал мне, что намечен такой проект: Вы за чашкой чаю будете рассказывать; они пригласят стенографистку, она будет записывать, получится книга, и ее издадут. Умоляю Вас согласиться на это. Книга выйдет интереснейшая, настоящий клад. Полонский рассказывал мне, что как-то, кажется, в Союзе адвокатов, Вы экспромтом рассказывали о первых годах Вашей жизни, что это был настоящий фейерверк, и все заслушались. Если Вы согласитесь и если Вы закончите «Еретические мысли», то обещаю Вам, что больше к Вам приставать не буду.

Бываете ли Вы у Софьи Григорьевны? Как она? Константин Романович говорил нам, что Вы теперь много выходите, - как до болезни. Его деловая поездка идет, кажется, очень успешно. Он посещает один дом за другим. В Ментонском доме он видел H.H. Шебеко, участника той нашей делегатской поездки 1918 года[864]. Он много старше Вас, думаю, лет на семь-восемь, очень бодр, много читает, всем интересуется. Бунин Ваш ровесник - и пишет. По-моему, Ваша обязанность писать. Неужели наши общие друзья не оказывают на Вас давления в этом смысле?

Спасибо за Ваше указание о Бланки, оно мне очень пригодится, хотя я в моей книге специально им не занимаюсь. Моя повесть - о смерти, о том, как ее принимают разные люди. Выход Бланки - один из выходов, выход Бальзака - другой, будут еще четыре. Помню, я когда-то читал книгу Вашего собрата С. Андреевского, она, помнится, так и называлась: «Книга о смерти»[865], но не знаю, где ее достать. В Ницце ее нет, и я не уверен, что она есть в Библиотеке Насиональ или в Нью-Йорке.

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

Сертификат д'идантитэ К.Р. Кровопускова.

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 27 сентября 1950

27/IX [1950[866]]

Дорогой Марк Александрович!

Книга С.А. Андреевского у меня есть; могу ее Вам прислать с условием, что не увезете ее в Америку. Но я боюсь, что при печатании вышла путаница. На обложке стоит - том первый. Начинается книга таким вступлением: «Пусть, когда закроется книга моей жизни, раскроется моя книга о смерти. Я ее посвящаю вам, живые» и т. д. Как будто ясно: это могло быть только в первом томе. Между тем в конце книги - оглавление. Оно озаглавлено - содержание второго тома. В этом оглавлении LI глава. Взяв несколько глав на выдержку [так!], я констатировал, что все они по пагинации соответствуют моей книге, т. е. первому тому. Что тут наврано, не догадываюсь, но и не важно.

2) О Гурвиче. Он зашел ко мне в Офис и в разговоре сказал, что собрал денег на дом-приют. Я понял, что это его создание - в Montecarlo, а не дом Роговского. Он тогда же предлагал мне приехать долечиваться к нему, конечно, прибавлял он, даром. Отсюда я заключал, что для Бунина он эту услугу окажет еще гораздо охотнее. Впрочем, он изъявлял желание получить денег на дом и от нас. Я советовал ему подать нам прошение. Но он обещал и не сделал. Когда я был у Бунина, я говорил о возможности для него поселиться даром в Montecarlo, но они оба не соблазнялись Montecarlo. А потом мне сказали, что этот дом и есть дом Роговского, кот. Гурвич присвоил себе, как большевики - Третьяковскую галерею. Но возможно все; Гурвич - человек очень энергичный, но, к сожалению, «вральман». Но это все Кровопусков должен знать лучше меня.

Вы завалены сборами на Бунина, а я всеми сюрпризами, связанными с ликвидацией Офиса. А главное, хотя от болезни я поправился, но все-таки так ослаб, и так болят ноги, что всякая поездка мне очень трудна. Но нужно бы еще месяц пожить, как в Marly; но это невозможно, да и погода совершенно испортилась.

Я не сомневаюсь, что в моей жизни много интересных моментов, а их рассказывать при случае самому приятно. Но писать это или рассказывать для печати мне все-таки претит, и если я буду знать, что это записывают, у меня пропадет охота рассказывать. Да и «проект» Кровопускова был несерьезен; сомневаюсь, чтобы они хотели его осуществлять. С 1 Янв[аря] я буду без дела; можно было бы тогда об этом подумать, если силы не подведут. Ведь я не мог их найти, чтоб сходить к Софье Григорьевне.

Сегодня получил письмо от Мельгунова с просьбой дать несколько страниц о Тат[ьяне] Льв[овне] Толстой[867]. Не пеняйте на меня, но я ответил, что после статьи Г. Иванова, кот. слишком напомнила мне приемы сталинской литературной критики, мне давать статью в «Возрождение» не хочется. Он сам дал мне повод ему это сказать. И я не понимаю, как Мельгунов помещает у себя статью, где возмущается сочувственным отношением к личностям народовольцев. Может быть, напрасно я это написал, но не выдержал.

Надеюсь, что это письмо Вы разберете. После операции ухудшились все мои слабые места - слух, ревматизм и даже почерк. Так я Вам книгу пошлю.

Вам преданный В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-4.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 1 октября 1950

1 октября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю и за письмо, и за любезно присланную Вами книгу Андреевского (будьте уверены, что я верну Вам ее по почте заказным очень скоро). Начал ее перечитывать. Талантливый был человек. Относительно оглавления Вы, конечно, правы: там просто опечатка.

Вы не очень обнадежили нас Вашим ответом о воспоминаниях. Но мы не толкуем Ваших слов как отказ. Константин Романович [Кровопусков] тоже нет (я ему передал содержание). По его словам, возможность издать книгу ЕСТЬ. Да и я в этом не сомневаюсь. Остановка может быть только за Вами.

Я огорчен был тем, что Вы в ответе Мельгунову сослались на статью Иванова. Бог с ней! А вот я еще не написал сочувственного письма А.Л. Толстой по случаю кончины ее сестры. Непременно это сделаю в ближайшее время. Теперь, кажется, из всего второго поколения семьи Льва Николаевича осталась только Александра Львовна.

Твердо ли Вы решили уйти из Офиса? С одной стороны, если Вы оттуда уйдете, то освободится у Вас время для литературной работы. С другой же стороны, для Офиса это будет тяжелый удар. Вашего громадного авторитета не имеет в эмиграции никто.

В Нью-Йоркской эмиграции все то же. По полученному мною вчера письму, теперь к борьбе защитников и противников власовцев присоединилась еще борьба личная в первом лагере, в частности между Николаевским и Керенским. Мой корреспондент пишет, что победит верно Борис Иванович, так как он умнее и энергичнее. Но этот корреспондент очень не любит Александра Федоровича. С другой стороны (это уже со слов другого лица), Далин предъявил Николаевскому ультиматум: либо Лига откажется включить солидаристов[868], либо он, Далин, уходит. По совести, я немного отстал и плохо разбираюсь в оттенках, так что не совсем понимаю эти сообщения (никак не ручаюсь и в их достоверности). Почему левая часть Лиги не хочет работать именно с солидаристами, - мне не ясно.

О Бунине Вы, конечно, все знаете. Он уже давно дома и кое-как поправляется.

Шлем Вам и Марье Алексеевне самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 8 октября 1950

8 октября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Очевидно, у Мельгунова характер стал лучше. Я был уверен, что он ответил Вам грубым письмом! Не знаю, от Вас ли или от него знает об этом Вашем инциденте и Е.Д. Кускова. Разумеется, в том, что она о нем знает, ничего огорчительного нет: она ведь все равно в «Возрождении» не писала. Личные отношения у нее с Сергеем Петровичем хорошие, что меня, при его характере и нетерпимости, тоже удивляет. Последней книжки его журнала я еще не получил.

А вот досадно, что Вы не даете согласия на запись воспоминаний. Не скрою от Вас, что я «натравливаю» на Вас в этом смысле всех, кого могу: прошу повлиять на Вас, чтобы Вы согласились. Дума, кстати, что главы из Ваших воспоминаний Вы могли бы поместить и в периодических изданиях, до выхода их книгой.

80-летие Бунина - 23 октября. Вы сделаете им большую радость, если зайдете. Читали ли Вы его только что вышедшие «Воспоминания»[869]. Это жестокая, страшная и бесстрашная книга, написанная с огромной силой. Очевидно, он решил сказать «всю правду» или то, что считает все правдой. И действительно там очень, очень много правды. Не знаю, надо ли говорить всю правду о собратьях (по-моему, не надо), но не могу отрицать, что Толстой это делал. «Что такое искусство» -тоже жестокая и бесстрашная книга. Правда, он говорил о писателях только как о писателях, - разница большая. Но в частных письмах иногда резко говорил о некоторых из них и как о людях (о Тургеневе[870], о Чернышевском[871]) и мог думать, что его письма будут со временем напечатаны. Все это о Бунине пишу Вам совершенно доверительно. Но мне интересно было бы знать, как Вы на это смотрите и что думаете об этой книге Ивана Алексеевича. Я никому не скажу, если Вы тоже признаете это конфиденциальным.

Недели через две во французском издательстве Эрманна выходит моя новая химическая работа (теоретическая). Вы учились и на физико-математическом факультете и, быть может, сохранили некоторый интерес к точным наукам? Я потому пошлю Вам эту работу, а заодно и мою другую, которая' вышла лет двенадцать тому назад у того же Эрманна[872] и без которой новая непонятна. Читать совершенно не обязательно, но введение к первой работе и первые главки второй могут Вас заинтересовать. А то бросьте обе в корзину, - ведь Ваши полки и так забиты книгами. Андреевского прочел и скоро Вам с большой благодарностью верну.

Шлю сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 8 октября 1950

8/Х [1950[873]]

Дорогой Марк Александрович!

Три дня тому назад и я, и Тер получили по письму от А.Ф. Я надеялся в них найти разгадку того, о чем Вы писали, но пока не нашел. Уже давно он написал мне радостное письмо, что лед тронулся, настроение переломное; можно было понять, что дело идет о войне. И он как будто этому радовался, ибо в конце концов это приведет к благу, т. е. к освобождению России; он же ставит целью дальний прицел. Я ему писал, что не так, как он, уверен в хорошем исходе, а главное с точки зрения ближнего прицела - этот перелом несомненно сулит большой [слово нрзб]. Тер ему тоже писал, обличая «пораженчество». Через месяц получил от него письмо другого тона; на душе у него был мрак. Я и спрашивал его, чем объясняется перемена настроения в этот момент? Отвечает загадочно: «Мой мрак еще не рассеялся совсем. Возможная оттяжка конечного кризиса, если на него пойдут обе стороны (что сейчас возможно), рассеет мой мрак, если будет взята новая линия в русской политике всерьез и надолго. То же, что случилось бы, если б взрыв произошел в тех условиях, о кот. я писал слова, Вас и Тера удивившие - случился бы ужас и хаос. Вот все, что я могу сказать, а Вы уже и понять».

По поводу моих слов в том же письме, что не надо суетиться, что эмиграция не представляет самостоятельной силы для свержения Кремля, их политики. Я всегда думал, что торопиться нам не нужно. Но придет время, когда будет понятно, что без участия русского народа сломать или изнутри взорвать страшную силу - нельзя. Поэтому никуда никаких записок я не подавал и никаких приемов не добивался. Да и фигурировать таким не хочу. Все это правильно, хотя едва всегда так думал. А что случилось в «Лиге», понять нельзя; но что-то случилось.

Он сам пишет о съезде с участием Лиги, в котором произошла внутренняя перестройка. Было невозможно производительно работать в Лиге под контролем «вето» - покорного меньшинства. Этот порядок уничтожен. Эти слова он пишет с оговоркой «только для Вас», повторяя много неясного, и это письмо едва ли много прибавит к тому, что Вы знаете. Рад, что он возвращается на разумные дела. Он их так формулирует: «Я работал над общественным мнением - и оно мне верит и прислушивается - и когда пришло время и факты, "тихая сапа" дает себя знать. Вот и все». Это мне не объясняет, зачем собирается съезд. Но довольно об этом.

Тер опять виделся с Мельгуновым - по другим делам. Он опять говорил о моем отказе писать в «Возрождении»; но против Вас у него нет никакого зуба, и он только считает, что я перетянул струну. Так что Ваше первое письмо ко мне осталось от них тайной; и для Тера тоже. Потому Вам не стоило огорчаться тем, что я сказал ему про свое личное отношение к статье Иванова. Да я бы ему ничего не писал даже от себя, если бы не его предложение написать о Т.Л. [Сухотиной-Толстой]. Я хотел [фраза нрзб]. - и определить мое отношение к «Возрождению». Я воспользовался случаем, чтоб ему его высказать.

Конечно, написать А.Л. [Толстой] - сочувствие вполне возможно, но не обязательно. Я так никому не писал, даже ее дочери. Живых из того поколения никого не осталось, кроме Саши.

Мне кажется, что уместность или необходимость соболезнующих писем очень относительна; все зависит от человеческих отношений; даже не от короткости, а от характера отношений. Если Вам кажется, что нужно было написать, правильнее было этому подчиниться; а мне ни после смерти С.Л. [Толстого[874]], ни после Т.Л. не приходило в голову, что это нужно; следовательно, и дело ненужное. На близких людях лежит иногда другой долг - сохранить об умерших правильную память, пока их не забыли. Вы это умеете делать с таким мастерством, что если у Вас есть материал, то это бы было важнее.

Во французской прессе воспоминания были. В русской - слабо. С. Яблоновский[875], кот. об этом просила «Рус. Мысль», прислал ко мне свою жену[876] за справками, кот. показали, как он Толстых мало знал. Он спрашивал, кто старше, Татьяна или Александра. Чтобы он в другой раз этого не путал, я сообщил его жене курьезную анаграмму - первых букв имен сыновей и дочерей, кот. давали слова - «СИЛАМИ»[877] и «ТМА»[878]. Это уже не забудет. Но кто-то другой дал ему верный и красочный рассказ о свидании Т.Л. с Победоносцевым[879]; я его не раз слышал у Толстых, и со стороны Победоносцева мне его рассказывал, с его слов, Ф. Плевако. И вышло интересно. Но «Русская Мысль» в следующем номере поместила воспоминания В.Н. Сперанского, кот. для меня является примером дурного тона, старания поговорить о себе, подчеркнуть свою близость к Толстому, себе сделать рекламу. Оказывается, будто Ковалевский от имени Оксф[ордского] Унив[ерситета] -предлагал Толстому - ученую степень в присутствии Сперанского; в 28 г. Т.Л. сама рассказывала Сперанскому, как ее мать сокрушалась, что последние годы мучила Л.Н. Если это и было, никогда не поверю, чтоб Т.Л. стала это рассказывать совсем не близкому человеку. В довершение всего я сомневаюсь, бывал ли Сп[еранский] у Толстых? Я его никогда там не встречал. Моя сестра, кот. бывала у Т[олстых] чаще меня, положительно утверждает, что никогда его не видала. В указателе имен, в «Воспоминаниях Гольденвейзера»[880], в русской литературе он не упоминается. И мне невольно думается, что в нем говорит тщеславие, желание фигурировать. Это можно заметить во всех воспоминаниях, кот. он написал.

Вы меня спрашиваете про запись моих воспоминаний о моей жизни. Вспоминать о себе перед людьми, кот. это интересует, только приятно самому; от этого я не отказываюсь, когда является случай; но делать это для печати, для книги мне претит. Как пьяные илоты отучали спартанцев от пьянства, так воспоминания тона Сперанского меня инстинктивно заставляют бежать от искушения. Это может быть «[фраза нрзб]», как в «Детстве и Отрочестве» Нехлюдов говорит про Коленьку Иртеньева, что «смирение паче гордости» - как про меня говорил Милюков, но написать целую книгу о себе, а не об отдельных эпизодах, мне очень не хочется.

Теперь последнее, ухожу ли я из Офиса? Мы еще делаем, что возможно, чтоб хоть в общих чертах его сохранить. И если мое участие может быть полезно, я бы на покой не ушел. Но по тому, что пока выясняется, вопрос ставится совершенно не так, и цепляться за место я не хочу. Нет ничего непростительнее, как не уметь сойти со сцены вовремя, почитать себя необходимым для тех, кому это вовсе не кажется. В 25 году, когда признание Советов было ясно, но я был должен продолжать это дело. Теперь то же самое; но этих ощущений у меня больше нет, и есть люди, кот. ставят задачею взять все в свои руки. И я имею право на отдых. Свободное время смогу даже посвятить воспоминаниям, если тогда интерес к ним не исчезнет.

Преданный Вам В. Маклаков

Лет 5 или более назад я стал одному близкому человеку пересказывать свою жизнь. Начал с «гимназии», условий семейной жизни после появления мачехи, к кот. мы, дети, относились несправедливо. Все это показалось не мне - очень интересным. Но тогда понимал, что это не будет печататься.

Сейчас во 2-м томе «Летописи» нашел общую ссылку на Сперанского. Под рубрикой «в 1896 г. посетителями дома были» значится:

«Сперанский, Валентин (студент), 26 Апр.»[881]. Вот и все. Все-таки исправляли, в т. ч. места и личности.

Автограф.

BAR. 5-1.

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 18 октября 1950

18 октября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

С очень большим удовлетворением узнал, что Вы не отказываетесь рассказывать свои воспоминания. Значит, теперь надо только организовать это дело. Повторяю, Вы должны это сделать и доставите не одним Вашим друзьям радость, - да будет и польза.

Я с большим удовольствием прочту книгу Вашей знакомой. Буду рад получить ее, но только в том случае, если у автора есть второй экземпляр. Конечно, я верну и первый, но мало ли что может быть, - хотя бы пожар в доме, - а я по опыту знаю, что такое потерять рукопись, и не простил бы себе, если бы она пропала у меня.

Наши последние письма (т. е. Ваше предпоследнее) скрестились. На беду страницу о Керенском Вы написали очень неразборчиво. Я не уверен, что разобрал правильно. Насколько я понял, он высказывается против войны? Я этому рад. Предсказания его большого значения не имеют: он всегда ошибался. Но слава Богу, что войны он не хочет. Что до его Лиги, то, по-видимому, там какие-то осложнения. Читали ли Вы статью P.A. (Абрамовича) о солидаристах в последнем номере «Социалистического Вестника»?[882] По-видимому, после этой статьи он и его группа уже не могут согласиться на вступление солидаристов в Лигу. А насколько я могу судить, главный «бой» был почему-то об этом.

Тимашев всегда пишет дельно и интересно. Когда я был редактором «Нового Журнала», я его статей добивался и печатал их с особым удовольствием[883]. Кажется, у него теперь что-то вроде расхождения с большинством сотрудников «Н. Журнала», но в чем они, не знаю. В Лигу Николаевского - Керенского он с самого начала отказался войти. Его статьи в 11-ом номере «Возрождения»[884] я еще не читал.

Рад, что у Вас осложнений с Мельгуновым не вышло. Но статьи Вашей о Т.Л. Толстой мы, значит, так и не прочтем. Я написал сочувственное письмо Александре Львовне и получил от нее очень милый ответ. Очень забавно то, что Вы пишете о Сперанском. Неужели он так-таки просто все выдумал? Кстати, я знал, что Лев Николаевич чрезвычайно высоко ставил Чехова, но нигде не читал, будто он говорил, что у Чехова больше таланта, чем у него самого. Это было бы сильнейшее преувеличение, хотя Чехов был, конечно, писатель огромного таланта. Не очень верю этому сообщению Сперанского.

Сегодня получил письмо от Екатерины Дмитриевны. Она пишет, что потрясена силой и блеском «Воспоминаний» Бунина, хотя во многом не согласна с ним.

Мельгунов недоволен тем, что Адамович не выразил сожаления по случаю своего долговременного участия в «Русских Новостях». Сергей Петрович это пишет в примечании к статье Иванова, но не добавляет, что Иванов сотрудничал в «Советском Патриоте» и тоже не выразил печатно сожаления! Все, что я Вам писал и пишу о Мельгунове, совершенно доверительно. Странный он человек. Таков же был его предок, Алексей Петрович, вельможа 18-го века, и таков же был его родственник H.A. Мельгунов[886], литератор 19-го столетия (которого Греч[887], кстати сказать, травил за «неуважение к русскому прошлому» и за «нелюбовь к России»).

Обе химические книги непременно Вам пошлю, как только вторая выйдет, а заодно верну книгу Андреевского.

Шлю Вам сердечный привет и лучшие наши пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 21 октября 1950

21 Ок[тября 1950[888]]

Дорогой Марк Александрович!

Сегодня получил Ваше письмо и сегодня же послал Вам рукопись заказной бандеролью. Не знаю, сколько есть экземпляров, но это не последний; не волнуйтесь за его судьбу.

Я никогда не отказывался рассказывать, когда придется, свои воспоминания и, скорее, протестовал против того, что хочу из этого делать книгу. На это я еще не готов. А рассказывать мне даже приятно; только дайте мне сначала оправиться. Я все-таки не совсем восстановил свои силы и устаю.

Я не решаюсь сказать, но Сперанский выдумал все. Все же документально доказано, что он был студентом в Хамовниках 26 Апр[еля] 1896 года (Русская Летопись, XXI[889]). Но я думаю, что у него есть тщеславие, но он очень преувеличивает свою близость к Толстому тем более, что осталось очень мало в живых из их [слово нрзб]. Не у кого спросить.

И уже совершенно не сомневаюсь, что Т.Л. [Сухотина-Толстая] никогда не стала бы делать ему тех конфиденций о матери, кот. он после ее смерти ей приписал. Также сомнительно, что Сперанский почему-то присутствовал, когда Ковалевский передавал Толстому приглашение Оксфордского Университета. Это постоянное присутствие Сперанского, о кот. упоминает [слово нрзб] и кот. само по себе не имеет интереса -результат болезненной ramolli[890] о себе напомнить. Интереснее могло бы быть то, что говорится о Чехове. Кстати, подражая Сперанскому, я мог бы рассказать, как присутствовал при знакомстве Чехова с Толстым в Ясной Поляне и как до завтрака - Толстой до завтрака никого не принимал, гулял с ним по саду и показывал Яснополянские примечательности. Так вот я никогда ничего подобного о Чехове от Толстого не слышал, хотя хорошо знаю, что он его вообще очень любил и некоторые вещи - «Душеньку»[891] - часто читал вслух. Не в стиле Толстого было говорить, что у Чехова больше таланта, чем у него самого. Он никогда себя не брал за мерило. Помню, впрочем, как Толстой раз говорил, что «мы все» - включая в это, конечно, и себя - не достойны, как писатели, развязать обувь у Герцена[892]. Но часто он говорил не о себе. Кроме того, Толстой очень часто в зависимости от настроения свои оценки менял, по крайней мере в деталях. Я вспоминаю, как однажды он стал при мне Чехова осуждать за то, что в его сочинениях часто не видно, зачем он это рассказывает и что этим хочет доказать. Тогда только что вышла Чеховская книга «Хмурые люди»[893] - и он на ней стал это доказывать. Помните первый рассказ этого сборника о студенте, кот. пустили на возок на какой-то почтовый экипаж, как он все старался занимать кучера разговором, а тот угрюмо молчал, а потом разразился упреком: «На казенных повозках ездить запрещено. Я этого не хочу» и т. д.[894] Я тогда доказывал Толстому, что здесь есть содержание; зависимость поведения от случайного настроения и т. д. И помню, как был доволен, что в этом он согласился и меня похвалил. Но когда при таком, даже случайном отношении к Чехову - он стал его ставить выше себя - невероятно. Из этого один вывод - Сперанский очень ненадежный источник в воспоминаниях о прошлом. Но не хочу больше злословить. Его тщеславие в конце концов невинно, т. к. никого не соблазняет. Книги Бунина не читал, но послезавтра пойду его поздравить.

Преданный Вам В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-5.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 29 октября 1950

29 Окт[ября 1950[895]]

Дорогой Марк Александрович!

Чувствую на себе какой-то долг осведомить Вас со своей стороны о юбилее И.А. Жалко, что Вас не было: Вы бы лучше схватили и описали, что в нем было своеобразного.

С внешней стороны все прошло хорошо. При размерах его квартиры и состоянии здоровья - наплыва публики нельзя было не только желать, но и ждать. И тем не менее он был, и большой. Засиживаться или, вернее, «застаиваться» было нельзя - тесно; приходили и уходили, так и не встретясь друг с другом. В дальней комнате стояли - сесть было некуда, а в маленькой, где сам И.А. сидел на кресле - с докторским запрещением жать ему руку - люди примащивались на стульях и диванах.

Здесь, в этом наплыве «публики», никакой политики не было. Были люди всех «направлений» и без всяких направлений. Но можно было если не наблюдать, то заподозрить - некот[орую] тенденциозность в поведении «лидеров». Но Ступницкого не было - понятно; его личное отношение было понятно из газет, а приходить ему в общество -было бы неразумно и нетактично для самого И.А. Но все сотрудники Р[усских] Н[овостей] - были [слово нрзб] in corpore[896]. Иное дело «Русская Мысль». Она не промолчала; в день юбилея была статья В.А. Лазаревского, неблагоприятная Бунину[897]; мне передали, будто он сказал про нее: «Вместо приветствия он дал мне по морде». Но через день была другая статья за его же подписью, где с удовлетворением подчеркивалось отношение франц[узской] прессы и читателей к Бунину, и в этом видел [слово нрзб] по отношению к эмиграции. Словом, как вывод: главари не решили выступить явно против и, увидев, что их «армия» за ними не следует, с оговорками к ней присоединились. И эти 2 [слово нрзб] - массы, кот. Бунина читают и любят, и «властители дум», кот. не «смеют» просто промолчать и скрепя сердце присоединяются - очень знаменательны. Не знаю, был ли Мельгунов; я его не видел и о нем не слышал. И это тем интереснее, что его журнал, кроме вылазки против Вас за Вашу политическую неблагонадежность, сделал другую (тот же автор) - про статью Адамовича[898], кот. я не могу просто понять. За что он ополчился и что этим хотел доказать?

Кстати, в связи с предыдущим письмом. Был у меня Сперанский, пришел, по его словам, от «Русской Мысли» и от «Общества писателей» - просить принять участие в вечере, кот. он делает в честь Толстого; хотя бы там председательствовать, если не хочу выступить с докладом. От доклада я уклонился категорически, а от председательства после некоего размышления. Я для этой роли им не нужен, и с моей стороны выступать там - претензия на «показные связи», желание хоть как-то примазаться. По этому поводу я несколько зондировал Сперанского и считаю своим долгом удостоверить, что он не все выдумал, а может быть, я сам много позабыл, потому что мне помнить было нечего. Он говорит, что мы встретились в Хамовниках в 1901 г. и вообще встречались там очень редко. Может быть, это и правда, и хочу в этом Вам признаться. Он не выдумал, только преувеличил.

Кстати, посмотрите «Нов. Рус. Слово» за 26 Сент[ября], воспоминания Т.Л. Толстой об ее отце; касается эпохи, когда ей было 3-4 года. Как все живо и верно у обеих дочерей - большой писательский талант, в рассказе нет ни фабулы, ни содержания, а Толстой выходит живым. Рассказ называется «Чурка»[899].

Между прочим, 100-летний юбилей O.A. Герцен[900], 21 Ноября, отменился по состоянию ее здоровья; приема не будет; но посменно приходить будут - les bienvenue[901].

Между прочим, на Бунинский Юбилей читали адрес от адвокатов (П.А. Соколов[902]). Вид был высокопарным и пошлым. Я смотрел в лицо ему, пока он читал: оно было веселое, но немного «ироническое». Если это верно, то это худшая реакция.

Вам преданный В. Маклаков

Получили рукописи?

Сейчас мне сказало лицо - простоявшее весь юбилей - что на приеме было много людей, кот. друг с другом не кланялись из-за «политики», что производило тягостное впечатление. Но сам я этого не видал.

Автограф.

BAR. 5-1.

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, нe ранее 29 октября и не позднее 9 ноября 1950

Paris [He ранее 29 октября и не позднее 9 ноября] 195[0[903]]

Дорогой Марк Александрович!

Я так давно не получал писем от Вас, что невольно подумал: здоровы ли Вы? Или не поссорились ли мы с Вами? Впрочем, отлично понимаю, что не всегда есть время и охота писать. И если я поставил вопрос так искусственно остро, то потому, что мне хотелось бы знать, и не для себя, получили ли Вы рукопись, кот. я Вам послал заказной бандеролью? Хотелось бы удостовериться, что при пересылке с ней ничего не случилось.

Бунинскую книгу прочел сразу. Интересно и талантливо, как всегда. Но почему на нее так ополчились? Бранит он вовсе не всех, а тех, кого стоит ругать; а многих и хвалит.

Вчера приехала в Париж дочь Т.Л. Толстой[904]; она мне сказала сегодня, что Ал. Льв. ждут сюда в Декабре; это уже как будто бы достоверно.

Всего хорошего.

Вас. Маклаков

Пишу на бланке, чтоб их всех извести до 1 Янв[аря] 51 г.

Автограф.

BAR. 5-1.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 9 ноября 1950

9 ноября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Я, правда, виноват перед Вами, что не ответил своевременно. Причин несколько: и не очень был здоров, и гостила сестра моей жены, и хотел еще раз прочесть рукопись Вашей знакомой[905]. Но, разумеется, у меня никакой, ни малейшей обиды не было, - помилуйте! Я удивляюсь даже, как у Вас могло возникнуть такое предположение. Очень прошу меня извинить.

«Обращение» (если это будет заглавие) я, повторяю, прочел два раза с большим интересом. Работа хорошо и занимательно написана. И, главное, всегда чувствуется, что автор думает по-своему, а не по шаблону, - это в политических (и даже в философских) статьях встречается не часто и потому особенно ценно. С Вашего разрешения сделаю критические замечания. Мне все же не совсем ясно, к какой аудитории обращается автор. Работа сознательно написана в двух плоскостях, довольно далеко отстоящих одна от другой. Я не могу согласиться с тем, что сказано на первых же страницах: думаю, что сила большевиков не в «диалектическом материализме». Действительно это учение страшное своей необычайной общедоступностью, но его проповедуют и меньшевики, и западные марксисты, а они мира не завоевали. Да и учение создано сто лет тому назад, а навязано было половине мира лишь с 1918 года. Однако, если автор ставил себе главной целью его разбор, то надо было, думаю, обратиться к его первоисточникам и к очень большой литературе, создавшейся за восемьдесят лет вокруг этих первоисточников. Скажу также, что, например, во Франции миллионы коммунистов и им сочувствующих, но едва ли одна сотая их интересуется чисто философской стороной большевизма и едва ли одна десятитысячная читала философские шедевры Сталина; и уж, наверное, никто решительно не читал Розенталь[906] (каюсь, я и не слышал). Кстати, знает ли автор очень давнюю книжку Шулятикова?[907] Она для «философии» большевизма характернее - и курьезнее - работы Розенталь, поскольку о ней можно судить по цитатам.

С другой же стороны, в книге есть не критические, а положительные мысли автора, и, по-моему, их можно было бы и стоило бы изложить отдельно. Зачем в этом случае отталкиваться именно от коммунизма и даже от материализма? Думаю, что книга выиграла бы, если бы ее разбить на две работы. И, конечно, в этом случае и форма, «стиль» должны были бы быть разные. Надеюсь, автор на меня не посетует за эти критические замечания об очень интересной работе. Рукопись завтра Вам пошлю заказным пакетом. В другом пакете пришлю книгу Андреевского и обе мои химические работы. Вторая только что вышла.

Рад, что приезжает А.Л. Толстая. Мы в январе пробудем несколько дней в Париже, перед отъездом в Нью-Йорк. Думаю, об этой поездке никак не радостно. Постараюсь вернуться возможно скорее. Меня туда не тянет. Во всяком случае, жить я там не хотел бы, хотя люблю Америку. Александру Львовну увижу или в Париже, или в Нью Йорке.

Бунины мне пишут. По-видимому, он понемногу выздоравливает, -слава Богу. В «Фигаро» я прочел, что его «Воспоминания» появятся и по-французски.

Только что зашел ко мне Столкинд, - говорил, что завтракал с Вами в Париже (он только что оттуда вернулся) и что Вы были так же блистательны, как всегда, - цитирую его слова точно. Сказал также, что, по его впечатлению, Вы и слышите лучше. Он был только огорчен тем, что Вы на строгой диэте [так!]. Я этого не знал.

Мы оба шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 13 ноября 1950

13/XI [1950[908]]

Дорогой Марк Александрович!

Я упомянул о «ссоре» без всякого намека на Вас. Просто это стало таким «бытовым явлением», что подобное предположение нельзя обойти a priori - как возможность «болезни». Я пустил эту стрелу в «современные нравы», а не в наши отношения. Впрочем, поправляюсь; в последнее время моя личная переписка сокращается из-за моего почерка, на кот. некоторые даже обижаются. Разборчивости хватает на первый десяток строк, а так как я писал Вам от руки длинные письма, то Вы могли их еще не успеть разобрать. Но, как видите, это все «каламбуры».

За нас вот как пишут историю. Из письма Столкинда Вы заключили, что я на «строгой диете». Это недоразумение. Мне можно все, кроме яиц и шоколада. А так как яйца иногда заключены в тесте, то я обязан у хозяек справляться. То же насчет пирога, в кот. действительно был шоколад. Но в этом вся диета. Хуже то, что все-таки операция даром не прошла. Столкинд мне польстил, говоря, что я лучше слышу. Увы!

Наоборот, гораздо хуже. Я только надеваю более сильный аппарат, кот. ухо утомляет. Но по секрету Вам скажу, что и это неважно.

Я Вам писал, что Сперанский от «Рус. Мысли» и каких-то писателей - просил меня выступить с лекцией о Толстом. Я не имею ни малейшей охоты от них выступать, и отказался. Но во избежание лишних и неприятных разговоров сослался на нездоровье, на то, что я решил больше не выступать. И это правда. Я всегда не уверен, не нахожу нужного слова, забываю имена и пр. Это может быть незаметно с глаза на глаз - но точно обнаружится в публичном выступлении. Я помню, как Рахманинов[909] просил Шаляпина больше не выступать; он говорил, пока публика не заметила, что это уже не то. Конечно, пример не совсем подходящий. Но ведь у Шаляпина операции не было. Я же хорошо чувствую, что со мной произошел некий «обвал», кот. не надо форсировать. Мне еще помогает то, что я всегда считал, что моя репутация как оратора преувеличена. Но мое главное отличие, что я не «оратор» и не претендую им быть, и избегаю умышленно того, что могло бы показаться претензией на это. И все-таки со всем тем я публично выступать больше не стану, и тем более с объявлением об этом в газетах.

Я завидую Бунину, что он из своего «métier»[910] с собою ничего не потерял. В «моем» вышло не так, и пора уходить на покой; ведь он может быть исключительно интересным, как «покой», а не скучность - «деятельность». Словом, пассивность, а не активность.

А в смысле активности я пока вот о чем думаю. Не связав себя не только обещанием, но даже согласием, хочу сам для себя вспомнить всю свою жизнь, начиная с детства; отмечая неудачи, повороты и т. д. Словом, написать как бы оглавление к той книге, кот. была бы написана, если б я этим соблазнился. После этого будет самому яснее, стоит ли это воспроизводить в более или менее связном рассказе и какие моменты. Пока я память еще не потерял, это будет интересное переживание прошлого.

Заняты сейчас устройством некоего чествования 100-летия дочери Герцена. Написали коллективное письмо (не более 15-20 подписей) и, по ее желанию, подносили ей хлеб-соль на полотенце. Жаль, что Вас нет; хорошо бы Вам подписать это письмо. Но я заставлю Толстых. Эта старуха презабавна, но трогательна. Помню, как она одна со старшей сестрой ухаживала за Родичевыми (муж и жена), кот. у них жили до самой их смерти. Она мне передала через свою дочь и Вырубова, что непременно хочет иметь со мной пятиминутный разговор tête-à-tête в день ее столетия. Согласитесь, что такая комбинация не банальна.

Вас. Маклаков Автограф.

BAR. 5-1.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 14 ноября 1950

14/XI [1950[911]]

Дорогой Марк Александрович!

Вчера утром послал Вам письмо, а к вечеру получил все Ваши отправления. Спасибо за них. Не знаю, удивит ли Вас, что я сразу же последнюю брошюру о возможности новых концепций в химии, дочитал до конца. Поражен тому, как я отстал и многое не понимаю. И прочтя ее, стал в работе - Actinochimie - искать разгадку тому, что я уже не понимал. Не знаю, будет ли она мне под силу, но с точки зрения педагогической исторический метод лучший. Но я все-таки завидую Вам, что Вы в этой области чувствуете себя дома. А я застрял на том, чему учили во время моей юности, - на атомах с различной силой сцепления и об A. Einstein'e[912] по сю пору понять не могу; слышал о нем лекции Painleve[913], когда Einstein приезжал в Париж, и понимал, пока он говорил; но на другой же день все смешалось в уме.

Третьего дня был на небольшом, очень интересном чествовании Толстого, устроенном в честь 40-летия его смерти. Устраивало Общество Христианской молодежи; читал Зеньковский «Т[олстой] как мыслитель» и Вейдле[914] «Т[олстой] как писатель». Это я понимал. Мне был интересен Зеньковский, т. к. в своем 1-м томе «Истории Русской Философии» он, говоря о Толстом, написал, что «диалектика религиозных исканий Толстого лучше всего вскрыта в небольшом этюде В. Маклакова "О Льве Толстом"»[915]. Это меня заинтересовало более всего потому, что мое понимание очень далеко от церковного, а Зеньковский все же «архимандрит». И я с громадным удовлетворением прослушал его доклад, кот. он кончил такой мыслью: «Если человечеству суждено вступить в обетованную землю, то Толстой окажется одним из пророков ее». Вернувшись домой, я не удержался, чтоб не выразить Зеньковскому сочувствие его смелости и честности мысли. А сегодня мне говорили, что в публике были против него неудовольствия как члена и учителя церкви, кот. не должна так смотреть. Но в этом есть нечто символическое; это не меньшая революция, чем в концепции об атомной структуре.

Но пока довольно. Я и то злоупотребил письмом.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-1.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 16 ноября 1950

16 ноября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Я очень тронут тем, что Вы прочли мою химическую работу. Признаюсь, не ожидал. Спасибо. Вероятно, она пройдет незамеченной (или будут бранить), а я ею дорожу больше, чем моими романами: от них хотел бы, чтобы остались только «Истоки».

Так, O.A. Герцен исполняется сто лет! Я ее никогда не видел и думаю, что она моего имени не знает. Если же знает, то, пожалуйста, передайте ей мой самый почтительный привет. Я не совсем разобрал то, что Вы пишете о подписях под адресом ей. Если Вы спрашивали, готов ли подписать, то, разумеется, готов, и пусть кто-либо поставит мою подпись. Но, повторяю, я не знаком с ней, и, может быть, она удивилась бы обращению, на котором была бы и неизвестная ей подпись, так что проще не ставить.

Жаль, что я не слышал Зеньковского и Вейдле и, в частности, того, что Зеньковский говорил о Вас. Думаю, что он вполне прав в отзыве о Вашей давней речи.

Не разобрал я, к сожалению, и того, что Вы написали о «Воспоминаниях» Бунина. Кажется, Вы признаете, с какой силой и блеском они написаны? Или нет?

В Нью-Йорке маленькая сенсация. Помните ли Вы, что мы у Тер-Погосяна, разговаривая о газете, называли в качестве возможного финансиста Атрана (это «чулочный король» - ему принадлежат фабрики и магазины Этам). Из этого ничего не вышло: он на литературные предприятия денег не дает. Единственное исключение: финансирует «Бюллетень» Лиги Керенского - Николаевского. Так вот теперь этот Атран пожертвовал миллион долларов, т. е. 350 миллионов франков, на устройство медицинской лаборатории при нью-йоркской больнице! Если бы одну сотую долю дал на газету, то ее можно было бы в Париже создать.

Вы, вероятно, показали Вашей знакомой то, что я написал об ее работе? Надеюсь, она не огорчилась? Ведь мой отзыв был лестный, да и грош цена моему отзыву.

У нас нового ничего. От Кровопускова пока ответа еще не получил (относительно того, что необходимо тотчас приступить к организации Ваших рассказов автобиографического характера).

Шлю Вам самый сердечный привет. Значит, режима Вам не предписали. Это значит, что Вы совершенно оправились.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 20 ноября 1950

20/XI [1950[916]]

Дорогой Марк Александрович!

В своей «лекции» Зеньковский обо мне не упоминал; но в своей «Истории Философии», говоря о Толстом, он не только меня цитирует, но делает общее замечание, что «диалектика религиозных исканий Толстого всего лучше вскрыта в небольшом этюде В. Маклакова о Льве Толстом». И хотя сам З[еньковский] стоит на церковной точке зрения, мы во многом оказались совершенно созвучны. Он сказал в лекции, что, отказавшись от Церковного учения о Христе, Толстой лишил себя одного из источников знания, но он же кончил лекцию такими словами: «если человечеству суждено войти в обетованную землю, то одним из пророков ее окажется Л. Толстой». Слова несколько загадочны, но под кот. и я мог бы подписаться. И недаром по окончании лекций - его и Вейдле - когда я ушел, из публики выступил какой-то старик, огласил постановление Синода об отлучении, возмущался тем, что люди Церкви (намек на Зеньковского) - могут Толстого хвалить. А в № «Русской Мысли» (17 Ноября), посвященном Толстому, Сперанский не постыдился написать следующее: «Кстати сказать, немногие знают, что Толстой и после отлучения от Церкви, молясь наедине, творил крестное знамение так, как его научили в детстве, читал Отче Наш...»[917] и т. д. Как это мило. «Молясь наедине», очевидно, в присутствии Сперанского. И это не безвредная ложь, т. к. находится в полном противоречии с тем, что Толстой писал и чему учил. Я хотел было написать А.Л. и спросить ее - правда ли это? Но мне сказали, что А.Л. не простила мне визита к Богомолову и этим отбила у меня охоту делать первые шаги. Ну а кроме А.Л. - никто уже не мог бы быть свидетелем в этом вопросе.

С Вашего позволения я поставил Ваше имя (подпись) - на адресе (там всего 25 подписей). Если даже она Вас не знает, она забыла русский язык, ей объяснят; ведь она и сейчас радуется мысли, что ее не забыли и вспоминают рядом с отцом.

Воспоминания Бунина мне очень понравились, и я не нахожу вовсе, чтобы он всех ругал, как про него говорили. А о некоторых писал хорошо и любовно; да и осуждал то, что осуждения стоит, как «факт», а не вина - «виновен ли?»

Моя знакомая живет вне Парижа и только недавно приехала прочесть Ваш отзыв. Была очень обрадована, т. к. Ваша ярая поклонница. Она спросила меня, можно ли ей Вам написать, не покажется ли это навязчивым. Я ее успокоил и дал Ваш адрес[918].

Читаю Ваши химические работы, вернее, стараюсь догадаться, о чем они говорят. Знаний мне не хватает, да с 1890 г. я химией больше не занимался. Поэтому, очевидно, выходит «метание бисера перед свиньями». Но самый процесс «догадываться», стараться связать неувязки дает большое умственное удовлетворение, как головной спорт. К сожалению, большего я из них не извлеку. Может быть, уже и это не плохо.

Была у меня Одоевцева[919] - с маленькой просьбой. Думаю, что эта просьба была только предлог, а главное, о чем она заговорила при прощании, это желание указать, что я несправедлив был к статье ее мужа о Вас. Спрашивается, зачем было нужно ей говорить об этом со мной.

Странное племя, мудреное племя

В нашем отечестве создало время[920].

А ведь мы все-таки идем к катастрофе; не вижу - как Франция может из нее выскочить, идя той дорогой, кот. идет.

Вам преданный Вас. Маклаков В Четверг приезжает в Париж Элькин (ненадолго).

Автограф.

BAR. 5-7.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 22 ноября 1950

22 ноября 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

У меня оказался в очень дурном (надеюсь, временно) состоянии левый глаз: конъюнктивит. Это у меня бывало и прежде, но на этот раз окулист дал мне пенисилиновую мазь, от которой произошло сильное осложнение! Поэтому писать мне трудно, и я пишу Вам лишь очень кратко.

С моей вечной оговоркой «если я правильно разобрал», - Вы пишете: «Вы мне сказали» (а может быть, «НО мне сказали»?), «будто А.Л. (Толстая) не простила мне визита к Богомолову». Надеюсь, что верна вторая версия? В такой форме я Вам этого не мог сказать, - Вы, вероятно, ошиблись? Александра Львовна ревностная и страстная антибольшевичка, и она, конечно, относилась к тому коллективному визиту отрицательно. Однако едва ли она могла перенести на Вас лично свое отношение к нему: мне хорошо [это известно. Поэтому считаю себя] обязанным тотчас на всякий случай сделать эту поправку.

Нисколько не возражаю против того, что Вы поставили и мою подпись под адресом Н. Герцен[921].

Одоевцевой, верно, Мельгунов сказал, что Вы отнеслись резко-отрицательно к статье Иванова? Я никому об этом не писал.

Поистине я очень тронут, что Вы читаете мои химические работы. Бросьте: Ваше время слишком дорого. Кстати, Кровопусков так мне и не ответил на письмо.

Пожалуйста, кланяйтесь Элькиным, когда их увидите.

Оба шлем лучшие пожелания и приветы Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову[922], 23 ноября 1950

Paris, 23/ХI [1950[923]]

Дорогой Марк Александрович!

Не хочу мучить Вашего глаза, но и не хочу Вас оставлять в заблуждении. Вы никогда мне не писали про перемену отношения ко мне А.Л. Это мне «сказали» другие, но т. к. в этом ничего невозможного нет при темпераменте Саши, то я и не послал ей того письма, кот. заготовил. Но меня возмущает развязность Сперанского, кот. сообщает публике о том, что Толстой будто бы делал «наедине».

Сегодня еду с адресом к дочери Герцена.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-7.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 26 ноября 1950

Воскресенье [26 ноября 1950[924]]

Дорогой Марк Александрович!

Элькин был у меня сегодня; передал им Ваш поклон. Он, кажется, сегодня же уезжает, но вернется и поживет подольше в Декабре. Рассчитывает Вас тогда увидеть.

Вчера были у дочери Герцена: я, Вырубов, Титов. А там была она с двумя дочерьми и их мужьями. Как нас просили заранее, мы сидели недолго, т. е. даже меньше, чем следовало. Адрес с Вашей подписью я ей оставил и по просьбе ее прочитал; она отлично знает Ваше имя. Вообще она поразила меня своей моложавостью и бодростью; правда, с кресла не вставала, но могла говорить (в трубку), вспоминала, когда мы встретились и где виделись, и потребовала шампанское, чтоб выпить за Россию. Мы были все вместе, а не tête-à-tête. Вечером мы справлялись по телефону, не утомили ли ее; подошел муж старшей дочери Rist[925], говорил, что все было благополучно; она в восторге от этого дня. Я ее понимаю. А ее младшая дочь[926] три дня назад сломала руку и была в гипсе.

Я кончил Вашу книгу. Прочтя первую, стал перечитывать вторую. И уже гораздо лучше понимал. Может быть, следовало еще раз прочесть первую, но я чувствовал, что все равно ничего не пойму - и Вам завидовал. Но читал ее с пользой и даже относительным удовольствием, как упражнения на немом фортепьяно. Что-то просыпается в памяти, и создается - toile du tableau[927]. Но все это отрывки. И когда я читал у Вас теорию Маха[928], économie de la pensée[929] - мне вдруг припомнилось, как в дни моей юности для меня и моего поколения были откровением этюды Спенсера[930] о «грации» как «экономии силы». Ведь в этом есть нечто общее. Завидую Вам, что Вы все это понимаете отчетливо, а не как во сне. Но вот что хотелось бы знать: эти знания, кот. Ваши друзья в Вас не подозревали, принесли ли они какую-нибудь пользу Вам в Вашем подлинном деле, описании людей и событий? Помню, как однажды мой учитель П.Г. Виноградов мне сказал в виде комплимента, что в моих рассуждениях об истории чувствуется «естественник». Кроме «комплимента» здесь могла быть доля правдоподобия, более серьезный подход к науке естественный факультет мог мне дать. Но строение атомов, история разгадки сущности химии - дало ли Вам что-либо для понимания людей и событий? Но где я пасую вовсе перед Вами - это в Ваших математических познаниях. Я много раз просил моих друзей Цингера[931], [Младовенского?] дать мне понять основы Высшей математики ∫[932] - и никогда не мог запомнить того, что они мне объясняли.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-7.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 декабря 1950

8 декабря 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы знаете, почему я теперь отвечаю не сразу и кратко: мой конъюнктивит все не проходит, хотя есть большое улучшение. Окулист говорит: «Читать можете, но лучше только днем, а пишите возможно меньше, и скоро все пройдет». Увидим.

Я рад, что Вам понравились воспоминания Бунина. Они уже проданы в С. Штаты, в Англию, выйдут и по-французски, хотя иностранцам они менее интересны. Глава из них (о Чехове) помещена уже в «Фигаро»[933]. В этой газете ему оказали большое внимание; была статья Андре Жида. В «Монд» была статья Андре Пьера и еще где-то статья третьего Андре: Моруа[934]. Я дал об Иване Алексеевиче юбилейную статью в «Нью-Йорк Таймс»[935]. Были ли еще статьи в иностранной печати, не знаю. Кстати, я вчера получил письмо от Бунина, он возмущается «Воспоминаниями» Сперанского по той же причине, что и Вы. Это сообщаю Вам доверительно.

Пишут мне из Нью-Йорка: «В кругах Лиги Николаевского - Керенского считают Василия Алексеевича единомышленником и даже своим человеком». Пишет, правда, не очень осведомленный об этом человек, - разрешите не называть его. Разве его сообщение верно? По-моему, совсем неверно. Пожалуйста, никому об этом моем сообщении не говорите и не пишите. Может быть, с моей стороны и нескромно, что я упомянул об этом.

Читаю газеты, и приходят в голову апокалиптические мысли. Вообще пора умирать, - ничего больше хорошего не увидим.

Получил письмо от г-жи Никифоровой и ответил ей. Получил также письмо от Константина Романовича [Кровопускова], но оно было ответным. Вы его видите почти каждый день, не будете ли Вы добры сказать ему, что я очень ему признателен за его добрые слова. Когда пройдет конъюнктивит, напишу ему.

Шлю Вам самый сердечный привет и пожелания здоровья - несмотря на события в мире.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

B.A. Маклаков - M.A. Алданову, 9 декабря 1950

Париж, 9 Декабря [1950[936]]

Дорогой Марк Александрович,

Не буду утомлять Ваших глаз, и дам переписать письмо на машинке, но не хочу откладывать ответа.

Меня не очень удивило, что в Лиге Керенского меня считают своим. Это моя обычная судьба; помните, как Вы приехали из Америки в разгар спора о Власове, там тоже считали меня сторонником и Керен., и Терп.[937] Помню, на это Вам ответил, что считаю, что оба они сами вовсе не безнадежно расходятся, что потому можно соглашаться и с тем, и с другим. Власов, как нам говорят, был кумиром дипистов, и никто из них не верил, что он хотел служить Германии против России, как считали во Франции. Думаю, что это было исторической правдой. Он хотел обойти Гитлера, создав под носом его национальную русскую армию. Если бы это ему удалось, то в 45 г. он не капитулировал бы перед Сталиным, как Жуков, Рокоссовский[938] и др. Это меняло нашу оценку его, и в этом я соглашался с Кер. Но с другой стороны, для тех, кто жил во Франции, позиция Власова казалась помощью Гитлеру против союзников, им Власов воскрешал такие переживания, что как знамя здесь оно казалось совершенно негодным. В этом я соглашался с Тером. Потому для зачисления меня в свой лагерь у обоих были основания. Это судьба моей позиции, и это Вы отметили в своем предисловии.

То же повторяется и сейчас. Я не раз писал Керен., что его старания очистить Россию и русский народ от отождествления их с политикой Сталина заслуживают всякого уважения, и что я ему в этом сочувствую.

Но называть эту идейную пропаганду перед иностранцами «борьбою со Сталиным», и образование «объединения» для этой цели - есть самообман: Россия освободится не так, и всякие претензии эмиграции здесь достигнуть этого путем эмигрантских объединений; претензия ее говорить за Россию - только вредна и убивает к нам уважение самих иностранцев. Это все я писал тому же Кер. неоднократно. Жалею, если Вы не читаете «Русской Мысли»; вчера в № 300, была передовая статья Лазаревского о том, что «столь необходимое объединение, наконец, как будто удается», ибо появилось совместное воззвание Мельгунова и солидаристов об образовании ими «Российского Демократического Блока», Р.Д.Б., к кот. предлагают присоединяться всем, кроме организаций, «стоящих на тоталитарной, самодержавной и марксистской классовой платформах». Особенно желательно (п. 4 прогр[аммы]) вхождение в блок следующих политических группировок: Лига борьбы, Союз борьбы за освобождение народов России, Союз борьбы за свободу России[939], Национально-трудовой Союз, власовцы-непредрешенцы[940], конституционные монархисты. В передовой статье за подписью Лазаревского выражается надежда, что благодаря этому голос эмиграции получил то значение, кот. он должен иметь. «Ибо нужны два принципа - «непримиримость» (к советам) и «терпимость» (друг к другу). Так и озаглавлена эта статья[941]. Как курьез программы сообщаю, что «деятельность блока ограничивается только политическими вопросами». Не сказано одного: в чем будет выражаться эта «деятельность». К таким предприятиям я отношусь без осуждения, но без малейшего энтузиазма и веры.

Но я уже написал больше, чем хотел.

Что Бунин остался в своей книжке столь же талантливым, как всегда, неудивительно. Иначе он писать не умеет. Но я не осуждаю его и за обличительные страницы, их гораздо меньше, чем говорили, и в общем они заслужены. Для справедливости можно бы было и желательно сказать - заслуживают снисхождения и почему; но когда я вижу, что выделывает Сперанский, я понимаю негодование Бунина па такие приемы.

Сейчас идет работа во всю по переустройству защиты апатридов, при кот. исчезает и ИРО, и Офисы. Вполне ли они исчезнут, и что от них может сохраниться, еще не известно. Но одно известно пока - не распространяйте этого секрета, кот. здесь знают не все: от будущих организаций устранят K.P. К[ровопускова]. Не хочу писать, кто его устраняет, а почему, я и сам не знаю, этого не говорят. Мы сейчас этим заняты, и это требование ставит перед нами то, что называется cas de conscience. На этой неделе будем знать это окончательно.

Посылаю Вам, как одному из signataire'es, письмо к Монод и ответ ее, присланный через ее дочь mm Rist. Она просит этот ответ всем, signataire 'ом передать.

Преданный Вам В. Маклаков

А апокалиптические настроения вполне понимаю. Ведь так, вероятно, рушились все цивилизации. Европа будет вся разлагаться, а дикари -образовываться, пока не произойдет конечного столкновения.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-8.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 19 декабря 1950

19/ХII [1950[944]]

Дорогой Марк Александрович!

Пишу Вам совершенно конфиденциально о переписке, кот. произошла у меня с Мельгуновым после моего последнего письма к Вам. Вам на всякий случай полезно ее знать.

Началось с его письма ко мне от 11/ХII. Оно показало, что у него лучше характер, чем полагалось бы по его репутации. Он сообщал мне, что «столь неприятный мне Г. Иванов прекратил сотрудничество в "Возрождении" и что потому я не рискую встретиться с ним, если дам в него ту статью о Корнилове[945], о кот. он давно меня просил». Весь тон письма был очень дружеский.

На это я ответил, что очень рад, если и он нашел, что политическая позиция Иванова не подходит к журналу. Что я его мало знаю, и не он мне неприятен, а его подход к критике писателя с точки зрения его политической неблагонадежности. Что такой подход мне одинаково ненавистен при охранке, как и при Н.К.В.Д.

Что же касается статьи о Корнилове, то о нем я не стал нигде бы писать. У меня есть только личные от него (К[орнилова]) впечатления, кот. помешали бы мне разобраться в большом материале, кот. был уже после опубликован о нем, его сотрудниках и их планах. Я этого материала не знаю, но мне в этом вопросе личные впечатления помешали бы быть «объективным». Все это было правдой, хотя и неполной; я не только не мог бы, но и не хотел полемизировать с Адр. Фед.

На это письмо 14 Дек[абря] он мне ответил вежливым, но более сердитым письмом. Причины его расхождения с Ивановым совсем не те, что я предполагаю. Но он еще раз (!) протестует против моих ссылок на охранку и Н.К.В.Д. И затем такая загадочная фраза: «Думаю, что Ваш излишний объективизм объясняется нашим разным подходом к г.г. Адамовичам».

И затем.

«Интересна не личность Корнилова, а Ваша оценка того момента. Ее-то Вы явно и не хотите давать может быть потому, что в Вашем представлении журнал, кот. я редактирую, имеет характер демократический только в кавычках. Тут ничего не поделаешь».

Я на письма всегда отвечаю; ответил и на это, хотя об этом жалею. Я написал, что не понимаю, как «объективность», если это не притворство, может быть излишняя. La mariée est trop belle[946]. Еще менее понимаю намек на «Адамовичей». Из статьи о нем Иванова я понял только, что ему ставят в укор снисходительность к советским писателям и советским надеждам. С этим можно не соглашаться и это можно оспаривать. Но я не понимаю, чтобы было позволительно клеймить человека за то, что политически с ним не согласен. Я человек очень терпимый, но нетерпим к «нетерпимости». Разница в подходах у нас только в этом, а не в оценке режима. А и Адамович его не хвалил и не защищал, и уже, конечно, в нем не участвовал. Все это я сказал бы и теперь, но написал сгоряча и может быть резко. Но вот что было еще, и что, вероятно, главная причина, почему я Вам все это описывал. В постскриптуме второго письма было написано следующее.

«Все собираюсь пустить в Вас стрелу в связи с предисловием Алданова к Вашим "Речам". Да и не нахожу времени. Сделаю это в самых корректных формах в своем представлении, но - кто знает - может быть и здесь погрешу с точки зрения ригористов общественных нравов».

Не знаю, на кого он здесь намекал, но дело в том, что я ему ответил - и об этом хочу Вас предупредить, - что я нисколько не обижусь ни на какие стрелы в меня, но что во избежание недоразумений должен сказать, что за «предисловие» я не отвечаю, что я не мог его направлять, хотя не во всем был с ним согласен, т. к. находил, что оно мне слишком польстило.

Все это правда, но, может быть, это я напрасно ему написал, хотя не думаю, что этим он стал бы и даже мог бы злоупотреблять. Но все-таки Вас заранее предупреждаю.

Не хочу давать этого письма переписывать и боюсь, что Ваши глаза утомил. Но мне не хотелось, чтоб он пускал стрелы в меня, замешивая в это и Вас; я этому хотел своим письмом ему помешать, но боюсь, что он его перетолкует так, что «погрешит против современных ригористов общественных нравов».

Но как все это мелко в сравнении с тем, что на мир надвигается. Я сейчас был на свободе - и мне было странно, что люди веселятся. А «Русская Мысль» устроила именно сейчас «бал на всю ночь» с выборами красавицы[947]. Это напоминает празднество Геркуланума и Помпеи.

Ну, довольно.

Вам преданный В. Маклаков

Так как Вы подписали (т. е. с Вашего разрешения за Вас подписал письмо дочери Герцена), то посылаю Вам копию ответа, кот. я получил от ее дочери, т. е. внучки Герцена.

Автограф.

BAR. 5-7.

M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 21 декабря 1950

21 декабря 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Узнаю Вашу неизменную и исключительную корректность - столь редкое и в политике, и в литературе, да и везде качество. Что ж, Мельгунов пустит свои стрелы в Вас, или в меня, или в нас обоих, - едва ли нам суждено погибнуть именно от них. Я не знал, что он расстался с Ивановым. И не знаю и теперь, по какой причине: он пишет Вам об этом неясно. Кажется, во всех трех последних книжках «Возрождения» были статьи Иванова[948]. В одном я согласен с Мельгуновым: Вам следовало бы написать о Корниловском деле, хотя бы только личные впечатления. А будете ли Вы их печатать и где именно, это уже другой вопрос. Мне было бы очень интересно прочесть и статью Мельгунова на эту тему. Дело трагическое и захватывающее. Много людей в него было замешано, и, кажется, почти никому им гордиться не приходится. Менее всего Керенскому, хотя он, по своему обыкновению, обвинял (еще не так давно в «Н. Р. Слове») всех кроме себя[949]. Его концепция, как Вы знаете, такова: все в 1917 году шло до Корниловского восстания очень хорошо. Между тем уже это, во всяком случае, совершенная неправда, - впрочем, с его стороны, как тоже почти всегда, не умышленная.

Не стоит возвращаться к спору о власовцах. Я ставлю вопрос не так, как Вы. Дело не в «виновности» Власова и не в степени ее. Вполне признаю и признавал, что как люди и он, и очень многие из его сторонников имели все права на все «смягчающие обстоятельства». По-моему, спор в Нью-Йорке мог быть лишь о том, следовало ли либералам и демократам образовывать Лигу совместно с власовцами. Думаю, что обе стороны на этом (т. е. на Лиге) много потеряли: СБОНР тем, что оторвался от своей исконной среды, где, кстати, он, по-видимому, составляет незначительное меньшинство, а либералы, демократы и социалисты тем, что, фактически отказавшись от вековых принципов, в своем лагере произвели раскол и разброд, а на западе, очевидно, должны скрывать или затушевывать правду: Керенский, когда был в свой приезд в Париже у Блюма и Мока[950] (запретившего ту панихиду[951]), разумеется, ни слова им не сказал - и не мог сказать - о своем соглашении с власовцами. Да и Николаевский, и Абрамович, вероятно, не спешат о том же извещать Второй Интернационал, в который они все-таки пока теоретически входят. Личные же качества власовцев тут, думаю, значения не имеют. Лично я всегда был против их «разоблачения» и т. д. Пусть бы они делали свое, независимо от людей либерального лагеря. Так было бы лучше и «выгоднее» и тем, и другим.

Мы приедем в Париж верно 6-го или 7-го января. Уедем на «Либертэ» 12-го, если, конечно, до того не произойдет катастрофа, котораяпогубит и нас вместе с миллионами людей. Не сердитесь на меня, но, право, Вам следовало бы приготовить себе и Марье Алексеевне английскую или другую визу, - Вам и всем, кто только может это сделать. Рядовая масса эмигрантов этого сделать не может, но рядовой массе эмигрантов, скорее всего, ничего не грозит. Если это называть «бегством», то я, при всей нелюбви к громким словам, приведу Вам тысячи примеров такого бегства, - скажем от Ганнибала[952] до де Голля. Все это (да и вообще все мое письмо) конфиденциально.

В душе я еще надеюсь, что войны в самое ближайшее время не будет. Лучшее доказательство то, что мы еще не уехали. Нас в Америке забрасывали письмами: «возвращайтесь как можно скорее, вы опоздаете». Но совестно было уехать до истечения визы (она истекает 21 января). Да и теперь совестно - перед теми, кто уехать не может из людей, подвергающихся опасности в отличие от рядовых эмигрантов.

Шлем Вам самые сердечные пожелания к праздникам и Н[овому] Году, такие же Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 25 декабря 1950

25 Дек[абря 1950[953]]

Дорогой Марк Александрович!

Я не совсем понимаю, в чем именно Вы усмотрели корректность с моей стороны в инциденте с Мельгуновым; потому хочу Вам пояснить мое отношение к нему. Я Вам о нем написал, т. к. до некоторой степени чувствовал себя виноватым. Не в том, что вызвал стрелы в нас обоих;в этом я не повинен, и, как Вы справедливо заметили, они не губительны. Но я, ограждая себя, ему написал, что не во всем с Вами согласен, что Вы мне «польстили». Это я всегда думал; но если преувеличение с Вашей стороны можно объяснить и тем, что это «юбилейное» издание, и дружеским отношением, даже если Вы сознавали, что преувеличили мои качества, то мне не только принять их за чистую монету, но даже публично, хотя бы молчаливо, это признать, было бы таким «самомнением», в кот. я не хотел дать поводу себя заподозрить. Вот почему я это написал Мельгунову. Но при недобросовестности и даже простой предвзятости можно было отсюда вывести, что я от Вас отрекся, свалив все на Вас. И я хотел потому сам Вам это сказать раньше, чем Мельгунов мог бы это использовать. Comparaison n'est par raison[954] - но недавно я нечто подобное на себе испытал. Вишняк написал в «Нов. Рус. Слове» статью по поводу какой-то не замеченной мной статьи Оболенского[955]. Он в ней говорил, что мысли Оболенского не новы, что он следовал за моими «Еретическими Мыслями». Вишняк в свое время так о них отозвался, что это могло задеть Оболенского. И вот он, похвалив Вишняка за тон и содержание его книжки, поспешил от меня отмежеваться. Он написал, что по взглядам он гораздо ближе к Вишняку, чем ко мне или Кусковой (!); что и в Ц.К. кадетской партии, и после мы были с ним всегда не согласны. И, наконец, что в переписке, кот. мы затеяли с ним год тому назад, обнаружилось, что мы во всем стояли на диаметрально противоположных позициях. Я думаю, что это и преувеличено, т. е., скорее, просто неверно, а главное совершенно неясно. Поскольку речь идет о напечатанных статьях, каждый вправе о них судить по-своему. Но говорить о «переписке», кот. никто не знает, кот. не предназначалась для публики и не дошла до нее, значит, дать повод приписать ей все, что угодно. Конечно, я Оболенскому ничего не писал, но мне этот прием не понравился. И я невольно стал опасаться. Но своим письмом к Мельгунову я дал ему повод мою мысль и объект ее исказить. Потому я Вам и написал, как бы заранее извиняясь за это. Но об этом довольно; и то слишком много.

Меня больше занимает другое. Я, как Вы, и, наверно, еще больше, чем Вы, мрачно смотрю на будущее, на возможность войны и на ее исход. Уже то, что происходит сейчас без войны, т. е. одно приготовление к ней, ведет к тому, что является главной линией, советской стратегией; переведением внешней войны во внутреннюю, гражданскую - иным словом, в «Революцию». В те два года, когда войны еще нет, так как к ней не готовы, но от населения требуют жертв, а от государств Европы соглашения, налицо будут все элементы революционного взрыва. Отсюда и словесное миролюбие Кремля, и их «политика». И вот в предвидении этой возможности Вы советуете мне приготовить себе и сестревизу, чтоб уехать. Не скрою от Вас, что вопрос о сестре для меня очень жгучий и больной. Если б я мог заставить ее уехать, а у нее есть друзья в Южной Америке, кот. давно ее приглашают, то я был бы счастлив. Я иногда делал в этом смысле зондировку почвы, но убедился, что это невозможно. В этом она меня не послушается и без меня не уедет. Это несомненно. Но как могу я уехать, хотя бы для сестры? Вы себе противоречите. Ведь даже вам советовали уезжать; совестно перед тем, кто не может уехать. А ведь Вы перед ними ничем не обязаны. Я же на особенном положении. Когда в 1945 г. Богомолов во 2-м и последнем нашем свидании, уже личном, завел разговор о моем переселении в СССР, я ему ответил, что я стану разговаривать на эту тему только тогда, когда все, кто хочет, смогут вернуться. Я на положении капитана, кот. последний имеет право садиться на шлюпку. Если даже я здесь бесполезен, морально я с эмиграцией связан. Богомолов это понял и разговор на эту тему прекратил. А ведь тогда эмиграции ничего не грозило; так по крайней мере казалось тогда. А сейчас? Я помню, как в 1915 г., при отступлении с Карпат и от Перемышля, мы, рядовые солдаты и низшие офицеры, искренно возмущались, что «начальники» первые уезжали и нас оставляли одних. А ведь они были нужны там для самих отступающих, чтобы отступлением руководить. Словом, я это Вам напрасно пишу; Вы это понимаете лучше меня, и в заботе о моем отъезде говорит только личная дружба; mutatis mutandis как я хотел бы отправить сестру. И вот во имя этой дружбы мне хочется очень конфиденциально прибавить несколько слов.

Моя жизнь вообще кончена; даже те, кто обо мне более высокого мнения, чем я заслуживаю, не смогут для меня придумать другого дела, как писание мемуаров. Но ведь это не pis-aller[956], и мои мемуары могут быть интересны только для тех оставшихся, кто переживал это время. Но вообще делать что-либо на земле я уже не могу. Сделал я мало, очень мало. Когда меня превозносили во время моего юбилея, мне было совестно; я себе цену знаю лучше. Я прожил жизнь не без удовольствия, с успехом, иногда с фейерверком, но ничего после себя не оставил. Почему? Чего-то во мне не хватало. В моем студенчестве, в 1892 г., был эпизод, когда мой тогдашний лучший друг с собой покончил, отравившись цианистым калием. Он после себя оставил несколько писем, в том числе мне, кот. было так глубоко и правдиво, как можно писать только перед смертью. Его письмо мне я завещал положить с собой в могилу, но оно осталось в несгораемом шкафу в Москве и пропало. Но я по сю пору помню его наизусть. Оно начиналось словами: «Если я верю во что-нибудь в тебе, то только в твою огромную талантливость. Но и только. Не верю ни твоему слову, ни твоему сердцу, ни твоей силе...» Письмо было длинное и кончалось словами: «Христианина в тебе нет, а без этого мало цены, даже при твоих талантах». В этом или в чем другом была причина того, что я остался пустоцветом - не знаю. Но я все-таки образчик именно этого. Ведь когда Вы хвалите меня за правдивость и честность, Мельгунов обвиняет в «излишней объективности» - то все ошибаются. Эта «объективность» и «честность» - только убеждение, что в ней залог успеха, а не в преувеличениях; этому научили меня и адвокатура, и Дума. Это - итог жизненного опыта, и только. Так вот я и спрашиваю себя: во имя чего я буду цепляться за жизнь? Единственное, что мне еще должно сделать на земле, это «умереть не постыдно». Видите, и здесь есть «расчет», а не веление совести. И перед смертью «бежать» - это потерять последнее, что я могу еще сделать. Я не хочу мучений и пыток; для этого заблаговременно принял меры; у меня есть «цианистый калий». Но бежать, только чтоб продлить свою жизнь, в мои годы, - мне напоминает просьбу осужденного на казнь: еще 5 минут! Подождите 5 минут!

Я не могу дать Вам большего доказательства дружбы, чем это письмо. Но не хочу притворяться перед Вами. Спасибо за все.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-6.

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 29 декабря 1950

29 декабря 1950

Дорогой Василий Алексеевич.

Действительно вижу в Вашем письме доказательство тех же чувств ко мне, какие у меня всегда были к Вам. Увезу его с собой в Америку, как и все Ваши письма. Если мне будет суждено Вас пережить, и если Вы не скажете мне теперь при встрече, что Вы этого не хотите, - кое-что напечатаю. Если же Вы не хотите, передам там в архив. Не знаю, создал ли архив Николаевский, но во всяком случае, есть архив Славянского отдела Нью-Йоркской Публичной Библиотеки, они не раз просили меня отдать им то, что у меня скопилось.

Виза ведь ни к чему не обязывает, ее можно взять хотя бы просто на всякий случай. Но больше не убеждаю Вас, хотя и далеко не со всем согласен в Ваших доводах.

Простите, что пишу очень кратко: конъюнктивит не проходит, и я завален делами перед отъездом. Через неделю увидимся. Значит, до скорого свиданья.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-16.

1951