«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями) — страница 22 из 28

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 5 января 1954

5 января 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Я опять беспокоюсь, не получив от Вас ответа на мое письмо от 19 декабря. Быть может, оно из-за забастовки не дошло до Вас? На этот случай прилагаю его копию, с просьбой вернуть ее мне.

Простите, что с опозданием шлю Вам и Марье Алексеевне самые лучшие новогодние пожелания. Шлю и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

В.Н. Бунина пишет мне, что Мельгунова уволили из «Возрождения» и будто бы потому, что в последней книге журнала Сувчинский[1494] был назван «сутенером»!! Правда ли это? Никак не могу достать здесь этот номер «Возрождения».

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 8 января 1954

Париж, 8 Января [1954[1495]]

Дорогой Марк Александрович,

Наконец-то контакт возобновился и можно себе дать отчет в судьбе нашей переписки. Ведь произошло нечто характерное для Франции. Письма скапливались в мешках на почте; власти заявили, что как только синдикаты дадут приказ кончать забастовку, они немедленно будут разобраны и доставлены. Но синдикаты не торопились. Власти обещали не карать за забастовку, разрешенную конституцией, но предлагали рабочим бесплатно разобрать залежи писем. На это рабочие не соглашались, тогда кончили на таком компромиссе: мешки с письмами были частично сожжены. Кары за это не было, т. к. было обещание за забастовку не карать, но и рабочим не пришлось работать сверх меры; пострадала одна публика, плательщица налогов.

Благодаря этому маневру много писем пропало бесследно.

Ваше письмо от 19 Дек[абря], копию которого я сегодня Вам возвращаю, мною было получено, судя по моим записям, 22 Декабря; оно разошлось с моим, посланным Вам 17. На Ваше же письмо от 19 Дек[абря] я Вам ответил 23, возвратил присланное Вами мое письмо, исправив подчеркнутые места, и кое-что написал от руки на ту тему, о кот. намекал в предыдущем своем письме от 21 Декабря. Оно до Вас не дошло и, вероятно, не дойдет, не судьба.

А за это время произошли некоторые события.

Мельгунов был у меня, принес корректуру и рукопись той моей статьи о книге «Отец»[1496], кот. должна была появиться в 31 книжке, и сказал, что Гукасов ― хам, что он с ним разругался, из Возрождения уходит и потому мою статью мне возвращает. Причины ссоры он мне не объяснил, да я и не расспрашивал. Мне казалось, что дело в денежных расчетах. Корректуру я принял, но раньше, чем пристраивать статью, запросил Карповича, не хочет ли он ее для Нового Журнала, прося только принципиального ответа, т. к. Мельгунов говорил, что книжка уже составлена и набрана, он, может быть, [ее] выпустит. Через несколько дней он сказал, что 31 книжка будет им выпущена, и я мою статью у него оставил. А сегодня в Рус. Мысли его письмо в редакцию, что он впредь не будет редактором у А.О. Гукасова и из Возрождения уходит[1497]. Итак, это уже официально. Так этот инцидент завершился. Вы первый, кот. дали для него какое-то объяснение.

Я спрашивал Мельгунова о газете Кадомцева; он говорит, что все это пустяки, и никакой газеты издавать не будут.

О Керенском выразился с некоторой сдержанностью, что он слишком меняет свои настроения; мне думается, что он, т. е. Керенский, а может быть, и Мельгунов, согласны будут работать, если Американцы сделают им некоторые уступки, но еще не знает, какими уступками можно удовлетвориться; но все это догадки, ничего положительного не знает никто.

Нападение на статью Юрьевского я не понимаю; не понимаю, на что можно было обидеться на него. Я подумал, что Е.Д. обиделась за то, что в действиях большевиков, в их политике и в их достижениях увидал только душевную болезнь. В этом смысле я ей написал, говоря, что болезнь этого рода не умаляет его, но теперь слышу, что она обиделась за то, что «злодея» превращают в больного. Тогда все мои успокоительные письма были гаффой[1498]; но она ни на одно письмо мне не ответила, потому что рассердилась или по милости почтовых чиновников, которым предоставили право получать деньги, не работая.

6 Января я получил все корректуры Чеховского издательства ― с просьбой по исправлении вернуть их к 15 Января. Я их сегодня отправил авионом, но сидел над ними двое суток без перерыва. Я плохой корректор, а кроме того, в них бездна опечаток; так в одном месте в 24 строках подряд, сплошь перепутан порядок, и из них 5 строчек напечатаны кверх ногами. Я два часа распутывал это. Но вообще я не умею исправлять, вернее, замечать опечатки; но никаких поправок и перемен текста не делал.

Когда Вы думаете приехать? И как здоровье Татьяны Марковны?

А в общей политике года надо ждать сюрпризов, и, наверное, нехороших.

Демократии себя дискредитируют, чем полнее воплощают то, что считают демократическими принципами. Что выходит? Большевики сильнее их, именно потому, что от демократии отступили.

Спасибо за обещание прислать Вашу книгу; но едва ли это скоро произойдет. Мне интересно, дойдет ли до Вас мое письмо от 23, где я кое-что написал из того, что собирался написать подробнее и яснее. Если это до Вас не дошло, не жалею; не было достаточно продумано, все опиралось на «настроение», хоть и правильное. Может быть, к этому вернусь.

Очень интересная, хотя несколько растянутая книга Марголина (Чех[веское] изд[ательство]) ― о З.К.[1499], т. е. заключенных в рабочих лагерях. Верх достижений, в смысле организации, но и верх бесчеловечности. Но и в том и в другом отношении достигнут рекорд.

У меня есть последняя книжка «Возрождения»; усердно искал упоминание о Сувчинском и не нашел. Так причина разрыва осталась неясна, но письмо в Рус. М. ― Мельгунова показывает, как они накалены. Кто теперь возьмется его издавать? Разве вездесущий В. Сперанский? Он берется за все.

Тороплюсь опустить письмо, чтобы Вы получили его в Понедельник.

Всего лучшего.

Вас. Маклаков

В Рус. Мысли была помещена ст. П. Ковалевского[1500] о полемике, кот. была в Америке о Толстом, между Николаевым, берлинским адвокатом, и К. Зайцевым[1501], одним из сотрудников П. Струве по «Возрождению», кот. теперь превратился в отца Константина Зайцева и обличал нецерковность Толстого. Сам П. Ковалевский очень бездарен и ничего не мог сказать ясного, но полемика, насколько могу о ней судить, была интересна[1502]. Жалею, что не видел ее раньше того, как написал рецензию о книге «Отец». Ведь это была не рецензия, а «по поводу» этой книги. А у меня есть брошюра К. Зайцева, кот. тогда еще не был священником, вышедшая в 37 году под заглавием «Толстой, как религиозное явление»[1503]. Судя по заметке Ковалевского, он как будто бы с тех пор изменился к худшему.

В.М.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

Со слов «так в одном месте» ― машинопись (оригинал) и автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 15 января 1954

Париж, 15 Января 1954 г.

Дорогой Марк Александрович,

Забастовка понемногу ликвидируется, и я начинаю получать письма, посланные еще в середине Декабря; но, очевидно, мои пропали навсегда, т. к. были уничтожены забастовщиками. Поэтому молчание находит всегда удовлетворительные объяснения. Тем не менее можно предполагать и другое. Вчера были мои именины, и многие друзья опасались, не стоит ли за Вашим молчанием неприятность, нездоровье Ваше или Татьяны Марковны или ее матери, кот., как говорили, обожгла лицо, или дурное настроение, кот. слишком объяснимо, и т. п. Не хочу Вам надоедать просьбами рассказать о себе, а пока только Вас информирую.

Вы уже писали мне об инциденте ― Мельгунов ― Гукасов. По-видимому, он закончен письмом М[ельгунова] в Рус. Мысли, что после 31 книжки он не будет сотрудничать вместе с г. Гукасовым. Но причины неизвестны. Вам Бунина сказала, что причины в отзыве о Сувчинском; я нашел этот отзыв, сделанный мимоходом, в статье А.Б. о тресте[1504], и невозможно понять, почему это могло бы так задеть Гукасова. Элькин слышал, что Г[укасов] прогнал Мельгунова за то, что он слишком много пишет сам, что уже совершенно бессмысленно. Кускова написала, что это требование Американского Комитета. Сам же Мельг. сказал мне только, что Г[укасов] ― хам. Теперь кто будет на его месте? Вчера Татаринов мне сказал, что Гукасов спешно его вызывает к себе по важному делу. Но в чем это дело, еще не знает.

Вышел первый номер газеты Кадомцева ― Русская Правда[1505]. 4 страницы, совершенно бесцветные, помещен только очень неудачный выход Воинского Союза, за подписью Архангельского[1506] против А.Ф.К. за то, что он возлагал венок на могиле русских солдат, о чем напечатано в их органе ― За свободу. О самом А.Ф. не знает никто: ни Тер, ни Титов, но он еще в Берлине и собирается приехать сюда, раньше отъезда в Америку.

Я уже писал Вам, что слух о появлении новой газеты до того испугал Рус. Мысль, что они поставили своим сотрудникам ultimatum: либо Рус. Мысль, либо Рус[ское] Право [так! Несомненно, имеется в виду «Русская правда»]. Совмещать нельзя. А вчера кто-то рассказывал, что такой же ультиматум поставлен продавцам киосков. Это уже смехотворная паника.

О политике Фр[анции] не буду говорить, Вам она видна, как и мне. Очередное торжество коммунистов здесь. Надолго ли и какой ценой -скоро увидим. И они как ни в чем ни бывало напоминают об «естественном» франко-русском союзе 91 г.[1507]

Получил гранки своей книги, отослал их туда. Сегодня получил известие, что они благополучно дошли.

Теперь у меня к Вам просьба.

Вы, кажется, знали Мада, карикатуриста. После его смерти его вдова Дризо спрашивала меня, что ей делать с массой оставшихся после него карикатур. Не хочет, чтобы они пропали. Я посоветовал ей Колумбийский Архив, написал Магеровскому, и он ответил радостным согласием и благодарит.

Но с тех пор кто-то внушил ей, что за эти карикатуры (их очень много) можно было бы получить деньги, если Архив часть их издаст.

Я думаю, что это безнадежно, то же думает и Вельмин, кот. их осматривал. И, насколько мы знаем, Чеховское издательство этим не занимается; она просила все-таки написать туда, предлагая им карикатуры. Я сказал, что лично не знаю там никого и не считаю удобным писать незнакомым о чужом деле. Тогда она просила меня написать об этом Вам. В этом я не мог ей отказать, но предупредил, что сомневаюсь в успехе такой просьбы. Я и пишу Вам не за тем, чтобы Вы непременно написали Вредену, но чтобы сказали свое мнение, можно ли с этим обращаться, не противоречит ли это правилам Чеховского издательства и т. д.

Конечно, еще лучше, если бы Вы сочли возможным спросить Вредена, но об этом я не прошу. Мне хочется только обставить отказ так, чтобы неудачу нельзя было приписать безучастию знакомых Мада.

А может быть, Вы что-нибудь ей посоветуете.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 15 января 1954

15 января 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Я чрезвычайно рад, что контакт восстановился, ― почта опять работает хорошо. Сегодня к нам приехал из Ванса и завтракал у нас A.C. Альперин, за столом много о Вас говорили, и все трое Вами восхищались; но когда я ему сказал, что, по Вашим сведениям, забастовка кончилась компромиссом и мешки с письмами сожгли, он сказал, что этого просто не могло быть, ― Вас ввели в заблуждение. И действительно, я теперь еще иногда получаю письма от 18-22 декабря!

Адамович написал мне, что Мельгунов ушел из «Возрождения» после бурной сцены с Гукасовым, который «его обвинял чуть ли не в растрате»!! Преемником его назначен Померанцев, «ближайший друг Георгия Иванова»[1508]. Я его не знаю. Сведения же Буниной о причине ухода Мельгунова (Сувчинский), очевидно, были неверны. Насчет газеты Кадомцева больше ничего не слышно.

Совершенно согласен с Вами в том, что Керенский верно ждет хотя какой-нибудь уступки от Американского Комитета, чтобы снова начать дело. И он, и Мельгунов успели убедиться, что уж без американских денег им делать решительно нечего. Ек. Дмитриевна прислала мне бюллетень КЦАБ-а. Я был поражен. Просто пустое место: перечень их митингов в разных городах, с перечислением ораторов, и список грошовых пожертвований в пользу КЦАБ-а ― больше ничего. На эти гроши верно и издается бюллетень, он ничего не стоит и в прямом, и в переносном смысле. Просто не понимаю, что Ал. Фед. делает в Мюнхене: нельзя же целый день в течение месяца «вести переговоры», особенно когда все уже между собой как будто согласились!

Не разобрал всей Вашей приписки о К. Зайцеве. На всякий случай прилагаю ее, ― быть может, объясните в следующем письме.

Моя философская книга Вам послана, и Вы, верно, ее скоро из Нью-Йорка получите. Надпись сделаю при встрече. Если будете читать эту скучную книгу, то пропустите две первые, особенно скучные, главы.

Рад, что Вы уже послали назад издательству корректуру. Значит, книга скоро выйдет.

Здоровье Татьяны Марковны несколько лучше, давление крови стало нормальным из-за впрыскиваний йода и каторжного пищевого режима. Она очень Вас благодарит за внимание и кланяется Вам и Марье Алексеевне.

Еще совершенно не знаю, когда приеду в Париж.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 16 января 1954

16 Ян[варя 1954[1509]]

Вчера написал Вам письмо; вечером его переписал, а сегодня я пошел сам его опустить вместе с другим; по возвращении нашел Ваше письмо от вчерашнего числа. Вот как они стали быстро ходить. Я не говорил, что все залежи писем были сожжены: этого, конечно, быть не могло. Но так [как] им, почтовикам, были настоятельные требования залежи ликвидировать без особого за то вознаграждения, а с другой стороны, обещали безнаказанность, то они очень логично себе облегчили даровую работу сожжением части писем. Мне это говорили «из достоверных источников», хотя я за истину не ручаюсь. Но в этом обнаружился чисто французский «manqué de civisme»[1510]. Разве не типично для них, что «синдикат» имеет право «приказать забастовку», а главы политических партий приказать депутатам голосовать так или иначе... Желание «приказывать» -одного корня с привычкой «повиновения». Посылаю Вам расшифровку слов о «Зайцеве» К. О Сувчинском как сутенере сказано на стр. 126 книжки 30 «Возрождения». Статьи я проглядел.

А про Померанцева с Ивановым я тоже слышал рассказ от редактора, но не от Татаринова.

Но хороша «Рус. Мысль» ― кот. запрещает киоскам продавать «Рус. Правду», а своим сотрудникам там писать! Какое же отличие от большевистской идеологии?

Но этого письма не стоит переписывать!

В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-16.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 18 января 1954

18 января 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваши письма от 15-го и 16-го. Очень Вас благодарю. Спешу принести Вам извинения. Я знаю день Вашего рождения, а об именинах не знал. Оба шлем Вам наши самые сердечные поздравления и лучшие пожелания.

Моя 82-летняя теща Зайцева действительно несчастна: по рассеянности неправильно зажгла у себя газовую ванну, произошел взрыв, и мелкие осколки попали ей в глаза (только в глаза!), порвали в обоих роговую оболочку, и она теперь почти ничего не видит. Это было уже три недели тому назад. Окулисты находят маленькое улучшение и подают надежду на возвращение зрения. В состоянии здоровья Татьяны Марковны и моем перемен нет. Но наша жизнь стала еще более невеселой. Искренно благодарю за внимание.

Колумбийский Архив, конечно, не издаст карикатур покойного Мада: у него никакого издательства нет. Но, быть может, небольшую сумму он заплатил бы. Не поговорите ли Вы с Вельминым? Он официальный представитель Архива во Франции, и переговоры надо вести через него. Если Вам почему-либо неудобно, могу написать Вельмину и я.

Как и Вы, я не сомневаюсь, что Чеховское издательство карикатур не издаст: они никогда никаких иллюстраций не печатали. Все же, если госпожа Дризо хочет, я им напишу. Без всякой, даже минимальной, надежды. Напротив, думаю, что К[олумбийский] Архив что-то заплатит. Однако это необходимо вести через Вельмина. Пусть г-жа Дризо назначит ему цифру.

Кто же назначен редактором «Возрождения»? По-моему, было бы очень хорошо, если б В.Е. Татаринов занял эту должность. Для этого ему стоило бы пойти и на небольшие компромиссы и денежные уступки. Узнали ли Вы у него результат? Кстати, каков его адрес? И еще просьба: не знаете ли Вы имени-отчества Ржевского, редактора «Граней»? Он мне отправил свой роман, и я хочу его поблагодарить. Может быть, знает кто-либо из Ваших знакомых?

Что же касается причин «отставки» Мельгунова, то я Вашего сообщения (со слов Кусковой) не понял: как Американский Комитет мог бы чего-то требовать от «Возрождения»?! И почему он стал бы это требовать? Не совсем понял и Ваши слова: если Сувчинский действительно назван «сутенером», то можете ли Вы удивляться, почему это задело Гукасова? Как же такая «полемика» могла бы не задеть!

По человечеству же мне Мельгунова очень жаль. Не обратится ли он в нью-йоркский Лит[ературный] Фонд за ссудой? Я всячески поддержал бы (этого ему не говорите). Правда, там выдают лишь небольшие ссуды. Думаю, однако, что КЦАБ помирится с Американским Комитетом или найдет другие деньги и что Сергей Петрович найдет там платную работу.

Я пропустил Ваши слова о том, что Вельмин считает желание госпожи Дризо безнадежным. Тогда это так. Но наудачу он написать мог бы им. Я ведь Магеровского почти не знаю. И ни малейшего влияния я там не имею, так что им писать об этом не могу.

Шлю Вам самый сердечный привет, еще раз прошу извинить и еще раз благодарю Вас за то, что так быстро отвечаете на мои вопросы.

Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 20 января 1954

Париж, 20 Января [1954[1511]]

Дорогой Марк Александрович,

В самой ранней молодости, т. е. еще гимназистом высших классов, я помогал отцу, когда он в деревне делал местным крестьянам операции глаз; я во время его отсутствия занимался перевязкой глаз и присутствовал при самой операции; оттого кое-что запоминал. Потому помню, что повреждение роговой оболочки очень болезненно и безобразит, но не мешает зрению, если оно не пришлось над самым зрачком. Да и в этом случае возможно сделать искусственный зрачок, вырезав частичку радужной оболочки, если в этом месте роговая оболочка не повреждена. Потому есть полная надежда, что зрение не пропадет. А сама операция даже в эти годы не страшна и не болезненна под кокаином.

Теперь об архиве Дризо. Я каюсь, что здесь я не совсем искренен. У меня, как и у Вельмина, нет ни малейшей надежды получить за него деньги ни от архива, ни от Чеховского издательства. Не я подал ей эту надежду, а кто-то другой, по ее словам. Когда она со мной говорила, то хотела только одного, чтобы архив не пропал, чтобы не было нужды с ним возиться. Я писал об этом Магеровскому, и он тотчас ответил и благодарил, и исполнение этого соглашения перешло уже к Вельмину. И хотя я понимаю, насколько ей нужны деньги, я не стал бы об этом просить и настаивать, если это не делается. Мне было легко ответить, что в Чеховском издательстве знаю только второстепенных лиц, от которых такие вопросы не зависят. Но когда меня просят обратиться с этим к Вам, мне трудно отказать, не заслужив упрека в безучастии и равнодушии к ее судьбе, и потому, если возможно, я попрошу Вас спросить Вредена, только спросить, а не просить, интересует ли его принципиально такое предложение? Если да, то пусть поручит кому-либо посмотреть эти коллекции. Если нет, то нет, и у Дризо не останется впечатления, что ей не хотели помочь ее же знакомые. Большего мы сделать не можем, а в этом отказать не хотелось бы, хоть в глубине души я чувствую, что здесь есть доля лицемерия. Но в минуты горя безучастное отношение людей усугубляет самое горе.

Сегодня звонил Татаринову спросить о его свидании с Гукасовым; он мне ответил, что его еще не видал, но хочет увидеть на этой неделе. Не знаю, правда ли это. Что касается до причин ссоры, то Кускова сообщила мне, за это сообщение нисколько не ручаясь, выписываю буквально ее слова: «из Нью-Йорка пришла сплетня: на Гукасова оказал давление Американский Комитет». Будто бы он заявил Гукасову, что та антиамериканская точка зрения, кот. они проводят в «Возрождении», для него, Гукасова, должна была бы быть неприемлемой. И после этого он взбесился. Не знаю, насколько это верно.

Я сам виноват, что моя передача слов Кусковой создала в Вас впечатление чего-то более достоверного. Достоверно никто не знает, а Мельгунов сам не рассказывает, по крайней мере мне. А другие говорят, что Гукасов взбесился на то, что, получая деньги как редактор, Мельгунов взимал за свои статьи и построчную плату, и усмотрел в этом злоупотребление. Повторяю, я лично ничего не знаю, кроме того, что Мельгунов третий редактор, кот. расходится с Гукасовым. Что же касается до Сувчинского, то и оно плохо изложено. Выписываю дословно те строки, кот. касаются Сувчинского. В книжке 30 Вы увидите, что автор не называл его сутенером, в буквальном смысле, а только сравнивал его отношение к евразийцам; но какое дело Гукасову до Сувчинского? Почему он за него заступается? Ведь не из принципов же, что Гу[касо]ву не к рылу. Вот что написано на стр. 126 книжки 30, за подписью А.Б.: «Сувчинский произвел на меня впечатление избалованного кота сутенера. В головке (евразийцев) он более всего гнет в сторону Г.П.У., как он говорит, в сторону реальной обстановки... Он типичный эстет-лодырь, самовлюбленный до конца. Евразийство для него средство, кот. дает ему возможность хорошо жить, ездить отдыхать на берег океана, проводить время в праздном безделии...» Все это не лестно, но едва ли это достаточная причина, чтобы прогнать Мельгунова.

Но будет особенно грустно, если Мельгунов, оставшись без работы по причине вовсе не уважительной, будет принужден пойти на уступки Амер. Комитету, что положит на него уже другое клеймо, кот. он до сих пор не заслужил.

Забыл Вам написать адрес Татаринова: 134, авеню де Версаль. Ржевского зовут Леонид Денисович Суражевский (Ржевский ― литературное имя), адрес: M-rL. Rjevsky. Lund. Tullgatan 3b, Suede.

Вы не подозреваете, что он наш родственник; его дед, генерал Суражевский, был женат на родной сестре нашей мачехи, Лидии Филипповны, у них было пять детей, три сына и две дочери; старший Денис, кот. я помню кадетом, ― отец Ржевского. После смерти нашего отца мы мало видались с мачехой и, естественно, с Суражевскими. Раньше же были близки поневоле; я отбывал воинскую повинность вольноопределяющимся в его бригаде, в г. Ростове. Сына Дениса мы в России вовсе не знали и не подозревали о его существовании. Он сам нас разыскал, себя назвал и нам написал. Моя сестра с ним переписывается. Он нам присылал свои книги. В моих воспоминаниях я мельком говорю об его дяде, ген. Суражевском[1512]; я без этого жалею, что был принужден слишком много говорить о себе, но частную личную жизнь, поскольку она не касалась того, что называлось «общественной», я старательно и сознательно исключал. Иначе мог бы много рассказать о роли мачехи в нашей семейной жизни. Но ни за что не хотел бы говорить об этом в печати. Ржевский, вероятно, это знает по семейным рассказам.

В заключение скажу, что получил «Ульмскую ночь» и ее сейчас читаю с интересом и удовольствием. Она возбуждает во мне различные чувства и мысли. Но об ней скажу подробно, когда ее кончу, да сейчас очень занят Французскими нотами для Офиса.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 30 января 1954

30 Января 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Мы оба очень Вас благодарим за то, что Вы, по опыту Вашей «практики», сообщили о лечении роговой оболочки, ― по-настоящему тронуты Вашим вниманием. И действительно зрение у моей тещи как будто медленно восстанавливается. Забот очень много, моя жена просто сбилась с ног. Не очень хорошо чувствую себя и я.

Чеховскому издательству я все-таки написал о покойном Маде, но ни малейшей надежды не имею. До меня доходят слухи (не из очень осведомленного источника и едва ли достоверные), будто Вредену Чеховское издательство «осточертело», будто он понемногу от этого дела отходит и будто близкое участие в руководстве издательством примет Карпович. Я не думаю, чтобы это было правдой, и прошу Вас никому об этом не сообщать. Но в письме ко мне одной из руководительниц издательства, Александровой, было кратко сказано по поводу некоторых моих вопросов, что с точностью они будут знать в начале февраля, когда в издательство приедет Вреден. Из этого как будто следует, что Вреден не уходит, но что он приезжает в издательство очень редко.

Спасибо за то, что пишете об «Ульмской Ночи». Книга скучная, особенно две первые главы, но я ей очень дорожу. Ни на малейший успех не рассчитываю. Об этом я предупредил Вредена в свое время, до заключения договора на эту книгу.

Что ж, нашел ли, наконец, Гукасов редактора для «Возрождения»? Вы, верно, уже знаете, кто будет им? 30-ую книгу я, наконец, прочел, мне ее прислала Екатерина Дмитриевна.

Очень признателен за сообщение имени-отчества Ржевского. Я знал, что он как-то с Вами в родстве или свойстве, поэтому и спросил Вас. Он мне с месяц тому назад сообщил, что послал мне свой роман, я его теперь и поблагодарил, но романа не получил. Я видел Ржевского с женой только раз в жизни, у Буниных, и он мне показался очень милым и толковым человеком. «Грани» они мне иногда присылают и даже просили участвовать, ― я уклонился, хотя журнал вполне «приличный». Уклонился преимущественно потому, что все же он ведь как-то связан с солидаристами?

Когда же появится Ваша статья о книге Александры Львовны? Если я правильно понял, следующую книгу «Возрождения» редактирует еще Мельгунов? Если же нет, то с кем Вы о статье сноситесь? Здесь в Ницце теперь находится Дон-Аминадо. По его сведениям, редактором «Возрождения» будет Кадомцев. Я думал, было, что он спутал, -не слышал ли он этого о «Русской Правде»? Он это отрицал, ― имел в виду именно «Возрождение». Первый номер «Русской Правды» мне кто-то любезно прислал. Имени отправителя не было, и я думаю, что прислала редакция.

О Керенском, о Координационных Центрах больше ничего не знаю. Но дошедшие до меня слухи как будто вполне подтверждают мое давнее мнение, ― что они (все) страстно желают помириться с Американским комитетом и снова получить от него деньги. А где же теперь Александр Федорович?

Нового у меня ничего нет. Не знаю еще, когда приедем в Париж.

Шлем самый сердечный привет и самые лучшие пожелания. «Только будьте здоровы», как и мне пишет Екатерина Дмитриевна. Сама-то она и не очень здорова и вынуждена переехать от своего пьяного скандального хозяина.

А как то Ваше письмо?

Ваш М. Алданов

Я знаю, что Вы только номинально состоите председателем комитета по сбору денег в пользу Буниной. Но не знаете ли Вы, продолжает ли он сбор? Мне неловко почему-то спрашивать об этом Александра Андреевича: он еще мог бы подумать (как фактический председатель), что я ему «напоминаю». Вера Николаевна знает и как он занят, и как много Комитет уже сделал, а я и тем более это знаю. Но ее положение очень, очень трудное. Не спрашивайте Титова (по той же причине), однако если что-либо знаете, пожалуйста, сообщите мне.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 31 января 1954

Париж, 31 Января [1954[1513]]

Дорогой Марк Александрович,

От Вас две недели не было никаких известий, и поневоле себя спрашиваешь, все ли у Вас и у Ваших близких благополучно. Буду рад, если на это Вы мне тоже ответите, т. к. я буду ждать ответа на другие вопросы.

Но сначала хочу Вас информировать. Мельгунов уехал в Мюнхен. А.Ф.К. еще там; потому очень правдоподобно, что переговоры его с Амер[иканцами] могут привести к какой-то комбинации.

Гукасов предлагал редактированье Татаринову, он мне сказал, что от этого он отказался. Тогда он звал его в ближайшие «сотрудники» или в «редакционный комитет». На вопрос, кто в нем будет кроме него, Г[укасов] пока отказался ответить. Татаринов тогда счел и свой ответ преждевременным. По слухам в литературной среде, ― пока намечались Потемкин и Мейер[1514]. Могут появиться и другие желающие, но их пока не называют.

О причинах разрыва достоверного ничего не известно. Мельгунов ограничивается утверждением, что Г[укасов] ― хам. По-видимому, дело из-за денежных расчетов. Как говорят, Г[укасов] был недоволен большими расходами, т. к. журнал плохо расходится. Когда Мельг. представил общий счет расходов на последнюю книжку, Г[укасов] просил указать, на что ушли эти деньги и по сколько он платит сотрудникам; Мельг. на это обиделся и сказал, что не признает за ним права контроля. На этом и разошлись. Неизвестно только, был ли это только предлог или причина. Что было что-то подобное, сужу по личному наблюдению. Я получил от Мельгунова письмо, что он просит придти лично или прислать кого-либо с доверенностью в контору Гукасова за получением гонорара за мою статью в 31 книжке о книге А.Л. Толстой[1515]. Она мне писала, что была бы счастлива, если бы я дал такую статью, и если я соглашусь (инициатива была Мельгунова), то она сейчас же попросит издательство прислать экземпляр книги в Возрождение. Я ответил ей согласием и прибавил, что книга здесь уже продается у Каплана и что я ее возьму немедленно с тем, что по присылке ее я ее обменяю. И взяв экземпляр у Каплана, я его предупредил, что вместо денег ему заплачу экземпляром этой книги. О гонораре у меня с Мельгуновым не было речи, я был готов написать даром, но считал бы справедливым, чтобы книга, присланная в Возрождение, была мне дана; но что я не желаю об этом говорить в конторе Гукасова и хотел бы знать, получили ли они от Толстой экземпляр книги и что сделали с ним. М. ответил тотчас, настойчиво прося не поднимать этого вопроса в конторе Гукасова. Смету предстоящих уплат он уже туда сообщил, книжки Толстой не получал, менять ничего уже нельзя; сам он получать для меня денег из конторы не хочет. Если я за ними не приду и не пришлю, то это будет подарок Гукасову. Если же я хочу гонорар подарить, то лучше подарить эти деньги ему. Он их внесет в КЦАБ. Из всего этого как будто следует, что денежные расчеты Мельг. с Гук[асовым] были не очень ладны, кончились каким-то компромиссом и что к нему опасно возвращаться. Подарка Гук[асову] я делать не собираюсь, но не хочу и поддерживать КЦАБ. Книгу же «Отец» все равно бы купил. Но ясно, что денежные счеты М. и Г[укасова] кончились не к взаимному удовольствию.

Хочу Вам сказать 2 слова о Вашей книге: я ее прочел с большим удовольствием, но хочу перечитать две первые главы. По ним при первом чтении я увидал свою отсталость и невежество в области философии. Когда-то в студенческие годы я читал, и с интересом, популярные изложения философских систем, Льюса, Ланге[1516], и не помню чью-то о Конте[1517]. Но для меня все это казалось игрою ума, а вовсе не исканием истины: здесь я вижу все превосходство Вас передо мною. Позднейшие философы мне были незнакомы, я не пошел дальше Конта и Канта[1518]. При всем желании я не мог понять ни Эйнштейна, ни Лобачевского[1519], ни их проблемики [так!]. Другое дело остальные главы: вопрос о 1812 г., о Термидоре, 17-м годе. Все это интересные вопросы, и я о них читал с великим интересом. Думаю, что Вы очень хорошо сделали, излагая все это в форме диалога. Теория случайного перекрещивания рядов логических процессов очень наглядна и правильна, но едва ли все объясняет. Человеческое пристрастие к красоте и добру, калокагатия[1520] должна иметь свои причины, но их не дает метафизика. Вы сделали ссылку на Франка[1521], я перечитал эти страницы, и они мне ничего не объяснили, а в свое время теория Спенсера о «грации» как об «экономии сил» мне казалась убедительной. «Мах» же и его последователи прошли мимо меня и выше моего понимания. И эти две первые главы Вашей книги не для таких профанов, как я; впрочем, теперь я их перечитаю. Но читается она с интересом, хотя и с напряжением мысли. И хотя я признаю себя в той области профаном и невеждой, но большинство Ваших читателей едва ли лучше меня. Поэтому я на Вашу книгу смотрю как на попытку популяризации сложных вопросов.

Теперь два слова о другом.

Как Вы решили с Дризо? Могли ли Вы запросить кого-либо из близких людей, согласны ли они принципиально печатать рисунки? Я не сомневаюсь, что они скажут: нет ― и я этим удовлетворюсь. Или ответьте мне, что считаете это настолько безнадежным, что не находите возможным даже ставить им этот вопрос. И это достаточно. Мне хочется только дать ей ответ и показать, что я сделал, что мог.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-28.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 1 февраля 1954

Париж, 1 Февраля [1954[1522]]

Дорогой Марк Александрович,

Наши письма разошлись. В дополнение к тому, что я писал Вам вчера, добавлю, что у жены Мад'а хранятся около 3500 рисунков, кот. были помещены в русских и французских журналах. Русские: «Южное Обозрение» 1908 г.

«Одесский Листок» ред. Навроцкий

«Одесские Новости» ред. Хейфец

«Так было» альбом карикатур 1918 г.

«Крокодил» Москва перепечатала

«7 дней» ред. Миронов. 1934 г.

«За Россию» 1932 г.

«Наш мир» 1924 г.

«Борьба за Россию» 1929-1931 гг.

«Руль» ред. И. Гессен. Берлин 1923-1930 гг.

«Возрождение» ред. Гукасов 1925-1930 гг.

«Последние Новости» ред. Милюков. 1930-1940 гг.

«Иллюстрированная Россия» ред. Миронов и Б. Гордон.

В общем около 3500 рисунков. Есть ли какая-нибудь надежда делать из этого книгу? И взялось ли бы за это Чеховское издательство?

Теперь к другому вопросу, о воспоминаниях матери ― Матери Марии, 92 лет[1523].

Прилагаю копию письма, мною полученного[1524].

2 Февр[аля]

У нас случилась двойная катастрофа, лопнуло отопление. По здешней теперешней температуре очень некстати. Чинить его будут несколько дней, а пока мерзнем. А во-вторых, у [слово нрзб] умерла теща, кот. жила с ними, и его три дня не будет в Офисе, где есть одно спешное дело, где он исполнитель. Потому я не могу дать переписать данную записку и доверил E.H. Штром ее переписать, вложить в мое письмо к Вам и отправить. По отзыву людей, заслуживающих полного доверия, старушка еще очень бодра и может рассказать много интересного. Но в этом я не судья, и потому считаю правильным подвергнуть ее двойной проверке ― т. е. плана всего сочинения и нескольких заключительных глав. Но если она способна исполнить эту работу (две первые главы готовы) ― то можно еще планировать ее продолжение.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-28.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 10 февраля 1954

10 февраля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно Вас благодарю за почти все то, что Вы пишете о моей «Ульмской Ночи». Мне чрезвычайно приятно, что Вы так внимательно отнеслись к моей книге и откликнулись на нее. Я предупреждал Вас, что первые две главы самые тяжелые и скучные. Думаю, что Вы преувеличили Вашу чуждость этим вопросам. Во всяком случае в вопросах, которым посвящена последняя глава книги, Вы много компетентнее меня.

Очень интересно Ваше сообщение о «Возрождении». Неужели до сих пор нет редактора? Кто же готовит следующую книгу? В «Новом Русском Слове» была заметка об уходе Мельгунова, дававшая еще одно объяснение причин: Мельгунов будто бы самовольно снял статью о Тютчеве одного из приятелей Гукасова и заменил ее статьей Рогаль Левицкого о парижских поэтах, вызвавшей целый ряд протестов[1525]. Разве Гукасов вмешивался и в редакционную часть? Но мне с разных сторон писали, что причина была денежная. Может быть, было и то, и другое? Когда же выйдет следующая тетрадь с Вашей статьей о книге Александры Львовны?

От Чеховского издательства я никаких известий не имею. По-моему, книга матери погибшей матери Марии имеет больше шансов на успех, чем книга рисунков Мада. Я пишу и о ней, хотя мои «рекомендации», верно, успели надоесть Чеховскому издательству. Думаю, они, как всегда, ответят: пусть пришлет треть рукописи. Для ответа я, не зная адреса автора, даю Вам адрес. Знаю, что это заколдованный круг: издательство не может принять рукописи, не ознакомившись с ней, а автору (особенно 92-летнему) трудно сесть за работу, не имея никакой уверенности, что работа будет принята. «Треть рукописи» ― это и есть некоторый компромисс, но тоже для автора трудный и не очень приятный. Таких случаев в издательстве и теперь немало. А что же оно может сделать? Как обещать что бы то ни было, не видев предлагаемой книги? Едва ли оно примет книгу только по плану, если ДАЖЕ С ВАМИ подписали договор лишь по получении 80 страниц. А от многих других они требовали представления всей рукописи.

Еще не знаю, когда именно мы будем в Париже. Может быть, и скоро, но вернее лишь весной.

С нетерпением ладу финала Берлинских переговоров. Екатерина Дмитриевна еще недавно выражала надежду на полный успех и даже как будто была в нем уверена.

Как Ваше здоровье? Шлю Вам самый сердечный привет и еще раз очень, очень благодарю.

Ваш М. Алданов

А какие известия из Мюнхена?

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 12 февраля 1954

Париж, 12 Февраля [1954[1526]]

Дорогой Марк Александрович,

Получил Ваше письмо, а то уже начинал беспокоиться за здоровье Вас и Ваших близких.

Судьба Возрождения остается загадкой. Мельгунов в Мюнхене, там же и А.Ф. Что они там делают, никому не известно, но я Вам писал, что всерьез или в шутку Мельгунов советовал мне причитающийся мне гонорар с Возрождения лучше отдать ему, чем Гукасову, тогда он внесет его в КЦАБ. Значит, как будто КЦАБ продолжается, но невозможно догадаться, на что они там рассчитывают. Е.Д. ждет чего-то от Берлинской конференции; я жду только дурного. Тер читает в Каде доклад о том, что сейчас происходит в России, но на что можно сейчас надеяться, я уже не понимаю. И потому от больших вопросов с удовольствием перехожу к маленьким; т. е. к Возрождению.

Характерно, что со стороны Мельгунова нет никаких объяснений разрыва, кроме ругательных слов против Г[укасова]. Он не объясняет, в чем именно проявилось в данном случае его хамство. И это молчание заставляет меня верить, что причиной было то, что трудно формулировать, не возбудив недоумения. Если бы Г[укасов] вмешивался в редакционную часть и помимо Мельгунова один принимал или статьи заменял другими, это можно было бы определенно сказать и получить одобрение всех. Со стороны же Г[укасова] говорят, что, предоставив М. полную свободу как редактору, он поставил некоторые условия для расходования уплачиваемых Г[укасовы]м денег и что будто бы М. от этих условий отступал. И это еще ничего, но когда он представил счет на последнюю книжку, и Г[укасов] поручил спросить у него, на что пошли эти деньги, кому и сколько он платил, то М. пришел в негодование и сказал, что контроля за собой не признает. Правда ли это, не знаю. Но я не понимаю, что было бы обидного в подобном требовании? Не в споре против той или иной цифры, а в желании знать, на что идут деньги издателя. Конечно, надо лучше узнать первоначальное соглашение М. и Г[укасова], но меня удивляет, что подобное желание могло возмутить. А между тем в нем слышится какая-то правдоподобность. Я понимаю, что претензия дающего деньги влиять на направление журнала или на выбор статей может возмутить редактора, но чтобы дающий деньги не мог спросить, как эти деньги истрачены, ― уже другое дело, здесь конфликт между «художником» и «меценатом». На это можно ответить только французской пословицей les bons comptes font les bons amis[1527].

Как мне ни жалко ухода Мельгунова, если разрыв вышел только из-за этого, я думаю, что Мельгунов напрасно погорячился. Но что будет теперь? Сотрудников называют многих, но редактора пока как будто нет. А это тем более жалко, что сейчас все-таки нужен какой-то политический курс, хотя бы широкий. Кто же его будет давать? Среди «сотрудников» нет достаточно определенного и авторитетного лица; сотрудниками называют и Зайцева, и Тыркову, и Мейера, и де Витта[1528], и Померанцева ― но это не редакторы.

Моя статья о Толстом уже напечатана в книге 31; ее мне прислали. Но в продаже ее, кажется, еще нет. Мельгунов обещал мне 10 оттисков, но их я еще не получил пока, как только получу, пришлю. Была о книге «Отец» в Русской Мысли статья Померанцева[1529], вполне приличная и интересная тем, что, стоя на божественном понимании Христа («Толстой же понял Иисуса, но не понял Христа»), он к Толстому относится с абсолютным благоговением. Вспоминая старания создать здесь газету, нельзя не жалеть, что сейчас здесь в Париже проявляют так мало интереса к судьбе Возрождения.

Спасибо за письмо в Ч[еховское] Издательство; вполне согласен с Вами относительно обеих книг. Кстати, мать матери Марии хотела дать только материал, а делать из него книгу обещал ей A.A. Пиленко[1530], из Нового Времени, кот. ей родственник. Он был бойким человеком, но в какой мере он материал сумеет использовать, не знаю. И лично мне только хотелось, чтобы Вы «оказали протекцию».

Два слова об «Ульмской Ночи». Вы правы, что именно последняя глава всего больше для меня интересна и что в ней я со многим согласен и хотел бы только дальнейшего развития. Верно и то, что основным принципом демократии считались «свобода личности» и «народоправство». А между тем они противоречат друг другу, что признаете и Вы, различая «субстанцию» с «акциденцией». И, конечно, народоправство не только «акциденция», но, на мой взгляд, имеет только подсобное, а не самостоятельное значение. Об этом мельком я говорю и в своей будущей книге, если только она действительно выйдет.

Вчера я был в Коде на докладе Тера и хочу сказать Вам несколько слов, связанных с тем, о чем только что говорили. Доклад Тера о процессе, кот. совершается сейчас в России, о новых силах, кот. там намечаются жизнью, о войне и «техниках» ― не нов. Он не раз об этом читал, не делая из этого определенных выводов, к чему это ведет и как? Такие были и вопросы. Но был обмен «мыслей» совершенно жалких и никчемных. Я ушел, не дождавшись конца. Я решил для себя больше никогда и нигде не выступать. Но у меня чесался язык отметить одно: если все говорившие судят по-своему и именно в «масонстве» могут быть друг к другу терпимы и не ругаться, то было бы хорошо последовать этому принципу и не ругать друг друга, как происходит в пашей попытке «объединения».

А главное, по поводу всего этого я думал о Вашей последней главе и о тресте мозгов[1531]. Ведь именно так оно может само собой «самозародиться» и сделаться осью «кристаллизации» общественных мнений. Но когда вместо этого ругаются или размежевываются, обличая друг друга, то положительный процесс превращается в разрушительный и бесплодный. Мы сейчас как будто живем в такую именно эпоху. Слишком привыкли к [слово нрзб] наказаниям героев и толпы, вместо того чтоб воспитывать в себе способность к соглашению тех, кот. хотят одной и той же «субстанции». Но идут к ней разными путями. И, конечно, народоправство не «субстанция»; свобода ближе к ней, но ее не испытывают. Свобода должна сочетаться с равенством, давая в синтезе «Справедливость». Это ― субстанция; а народоправство только хороший путь к этому, но не более, как путь.

Вас. Маклаков

Об этом есть намеки в моей книге; но я теряю веру, что она когда-нибудь выйдет; через некоторое время я буду рад, что судьба помешала ей появиться.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

Книга В.А. Маклакова "Из воспоминаний" (Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1954)

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 16 февраля 1954

16 февраля[1532] 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Во всем согласен с Вами по вопросу о деле Мельгунова с Гукасовым. В редакторские дела Гукасов действительно не имел бы права вмешиваться, но отчета в трате его денег он имел полное право требовать. Не понимаю, почему Мельгунов сам себе повредил, ― если в самом деле он отчета не представил. У него уже «плохая пресса». А кто будет редактором, ― так, по-видимому, еще не известно? Из Америки мне пишут, будто приглашены Сургучев[1533] и Мейер. Называют и другие имена. Зайцеву Гукасов только предложил быть редактором литературного отдела (тот отказался, ― не знаю, почему). Мог смело поручить ему и должность главного редактора и отлично сделал бы. Кто же готовит следующую книгу?

Я прочел в «Новом Русском Слове» рецензию Гольденвейзера о книге Кучерова[1534] о русском суде[1535]. Вероятно, и Вы прочли? Кучеров мне книги не прислал, и я его понимаю: американские издатели всегда посылают авторам почему-то только шесть бесплатных экземпляров, а остальное покупай (правда, со скидкой), ― сколько я на своем веку платил денег за собственные книги! Но ВАМ Кучеров, вероятно, книгу прислал: там приведена, как я узнал из рецензии, Ваша Долбенковская речь. Он перевел всего пять или шесть русских судебных речей и, естественно, включил в книгу и эту. Я этому очень рад, пусть прочтут и иностранцы. Если почему-либо автор Вам книгу не прислал (что, правда, очень маловероятно), то Вам достаточно написать об этом Гольденвейзеру, они приятели.

Чеховскому издательству я написал и о госпоже Пиленко (как и о книге Мада). Просил ответить Вам. Они мне давно не писали. Не знаю поэтому, когда именно выходит у них Ваша книга (Вы как будто в этом сомневаетесь!). Вероятно, очень скоро. Знаете ли Вы, сколько экземпляров они печатают? Я об «Ульмской Ночи» этого не знаю. Почему-то издатели не любят этого сообщать. Таково, по крайней мере, общее правило в разных странах. Но Чеховское издательство, если его спросить, сообщает. Впрочем, автору важно только, сколько экземпляров продают его книги. Об этом они отвечают всегда. Приблизительно через месяц после выхода Ваших воспоминаний запросите Александрову и узнаете.

Делом К. Центров [так!] как будто совсем люди перестали интересоваться, но, по-видимому, там идет к примирению с американцами, к новым деньгам и к новой, столь же плодотворной, работе. Элькин в письме ко мне справедливо называет это хорошо оплачиваемой игрой в бирюльки. Единственный метод борьбы ― это радиостанция, и она, по-видимому, К. Центру не достанется и в случае примирения и его полной капитуляции: американцы убедились, что могут вести ее так же хорошо без Керенского и Мельгунова.

К большому моему сожалению, я очень плохо разобрал всю Вашу приписку (о докладе Тер-Погосяна). Я знаю, что он возлагал надежды на технократию. Быть может, некоторое основание для этого есть, но уж больше надежд на армию. И еще больше на раздор между вождями. И на все это надежд не так много, а мы люди очень немолодые. Если предположить даже немедленное свержение советской власти и образование нормального государства (а это почти невероятно), то лично я съездил бы еще раз в Россию, чтобы «проститься», но жить там не мог бы (с ужасом читаю о тамошних людях и их быте). Впрочем, что же об этом говорить!

Татьяна Марковна (как и ее мать) чувствуют себя несколько лучше, но не очень хорошо. Не знаем еще, когда приедем в Париж.

Шлю Вам лучшие пожелания и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

B.A. Маклаков ― M.A. Алданову, 17 февраля 1954

Париж, 17 Февраля [1954[1536]]

Дорогой Марк Александрович,

К сожалению, не могу сказать ничего положительного о будущности Возрождения; не знаю, кто выпустит 32 книгу, и вообще выйдет ли она. Если об этом и ведутся переговоры, то, вероятно, до поры до времени тайно от большой публики. Но так как это издание самому Г[укасову] стоит денег, а удовольствия не доставляет, то я не удивился бы, если бы он перестал сам хлопотать о продолжении журнала.

Книгу Кучерова я уже давно от него получил. В самом предисловии он выражает мне благодарность за разрешение использовать для него мои выступления. Я не помню этой его просьбы, но, конечно, в аналогичных случаях всегда с удовольствием исполнял, даже удивляясь в душе, что меня об этом спрашивали. Получив его книгу с дедикасом[1537], я ему тотчас написал благодарность. Я книгу внимательно еще не прочел, только местами. Меня смущает грандиозность задачи; требования к ней русских и американских читателей не могут не быть совершенно различны. Нам, русским, общая картина известна; и для нас интересны отдельные примеры и иллюстрация; а едва ли оно интересно для иностранцев. Самый выбор примеров может казаться произвольным; он столько говорит обо мне, только мельком упоминает других, что мне даже неловко. Но библиография для этой книги поразительна по объему. И я буду читать книгу со вниманием на досуге. Хочется своими глазами проверить, как он мог справиться с таким материалом. Но мне завидно видеть, какой у Американцев интерес к России; такая книга была бы невозможна для французских читателей.

Сейчас получил письмо от А.Ф.К. с приложением длинного доклада о текущем моменте, кот. им приготовили для пленума КЦАБа. Отсюда ясно, что дело продолжается, но как пишет А.Ф., в новой обстановке. Я из этого доклада сделал небольшое резюме и Вам пришлю. В нем много верного, но очень мало отрадного. Мир поддерживается пока только страхом перед бомбой. Но такой мир стоит так дорого, что это разлагает демократию; в этом и состоит политика советского блока, но что можно ей противопоставить, когда все проблемы так осложнились и обострились.

О выходе своей книги не знаю ничего. Последнее письмо Терентьевой было от 12 Января, в котором она говорит, что гранки от меня получены и что пока «с книжкой как будто все идет гладко». А может быть, произошел какой-то неожиданный сюрприз. Но мне не хочется ни спрашивать, ни торопить. Буду ждать.

Прилагаю выдержку из письма А.Ф., а не из доклада.

«Внутренне я все это время больше всего интересовался и волновался тем переломом, который произошел в ПОНИМАНИИ причины мирового кризиса, последствий для "капит[алистического] мира" комм[унистического] наступления и т. д. Этот перелом в понимании природы и источника мирового кризиса, происшедший и в Ваш[ингтоне], и частью в Л[ондон]е, его причины и его следствия огромного политического и даже исторического значения, и для России будут в действительности "судьбоносными".

Ясно, что если дальнейший захват мира освободительной революцией будет также благополучно для комм[унистических] вождей продолжаться, как до сих пор, то атомная катастрофа случится, т. е. взаимо-"возмездие" Ваш[ингтона] и Москвы ― война между протагонистами двух миров ― может быть только атомно-водородной и прочее. На такой акт НИКТО не решится без последней крайности. Эрго: сейчас наступит или уже наступило более или менее долгое затишье перед бурей: эрго: естественный страх, ужас перед ТАКОЙ бурей и невозможность предусмотреть, даже предчувствовать, в каком образе весь мир выйдет из такой бани паки бытия [так!]; страх и понимание, что комм[унистическое] наступление не имеет ничего общего с "российским империализмом", заставят правящий Запад пересмотреть все свое отношение к "русской проблеме" и вслушаться в слова тех, кого они до сих пор слушать и слышать не хотели...»

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 21 февраля 1954

21 февраля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень, очень Вас благодарю за присылку Вашей интереснейшей, превосходной статьи о Толстом. Во всем с нею согласен, кроме разве замечаний на странице 148 о том, будто Толстой вырос в мировое явление благодаря своему учению. Ведь, например, Чертков[1538] держался того же учения и пришел к нему одновременно, но Черткову все-таки грош цена. А в смысле верности своим взглядам, в смысле последовательного проведения их в свою личную жизнь, скажем, Н. Федоров[1539] пошел еще дальше Толстого, был настоящим подвижником ― а мировым явлением не стал. Отнимите у Толстого его несравненный художественный гений, и он был бы малоизвестен. Впрочем, особенно не спорю. Религиозные произведения Толстого тоже замечательны, и, конечно, он сам им приписывал гораздо больше значения, чем «Войне и Миру» и «Казакам» (это, по-моему, самые совершенные его создания, не имеющие равных ни в одной литературе). Церковных людей, вероятно, резнет Ваше замечание на стр. 154, седьмая и две следующие строки сверху. И действительно, Ваше сравнение очень резко и едва ли справедливо, даже наверное несправедливо. Других «возражений» не имею. Есть в статье и некоторые факты, которых я не знал. Не знал, например, что Лев Львович[1540] просил Вас добиться признания недействительным завещания отца!

Думаю, что статья будет иметь большой заслуженный успех у читателей. Очень довольна будет и Александра Львовна.

Странно, что еще нет преемника у Мельгунова! Лучшие кандидаты были бы Зайцев и Татаринов.

Выписки из письма к Вам Керенского интересны. А все-таки он создает себе только алиби в вопросе о войне. Не сомневаюсь, что он войны хочет. Это теперь главный «водораздел». Недавно в «Н.Р. Слове» неизвестный мне автор (кажется, Месняев[1541] или как-то так) прямо и призывал к войне[1542]. А три дня тому назад американское официальное лицо сообщило, что водородная бомба, как показал первый опыт на том уничтоженном ею островке, не оставляет НИЧЕГО не уничтоженным и не сожженным на территории с диаметром в шесть миль! То есть первая же бомба уничтожит чуть не всю Москву и несколько миллионов людей. Если А.Ф. этого не хочет, то к чему же он призывает и в чем обвиняет западный мир, с какими-то неясными шпильками и насмешками? Ставить на КЦАБ? Что это практически значит? Екатерина Дмитриевна довольно прямо мне пишет, что людям КЦАБ-а нужны только доллары. Надеюсь, что она не права. Но чего хочет А.Ф. и зачем он сидит, кажется, уже два или три месяца в Мюнхене, непонятно. Он хочет, чтобы Вашингтон «вслушался в слова тех, кого они до сих пор слушать и слышать не хотели». Что же он посоветовал бы им? Пока он дал им только один и очень нехороший совет, объявив (заметая следы), что он согласен на расчленение России. Сколько бы он следы не заметал, между его позицией и позицией Николаевского разница весьма велика. Но Николаевский так и писал ― и в этом был прав. Ну, Бог с ним.

Уверен, что никакого сюрприза Чеховское издательство Вам не готовит и что Ваша книга выйдет очень скоро.

У нас нового ничего. Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожеланья.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 23 февраля 1954

23/II [1954[1543]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо Вам за письмо. Я очень был рад Вашим добрым словам о моей статье, т. к. когда я ее перечел в печатном виде, я живо ощутил то, что в ней не было досказано. Но не могу об этом Вам писать, т. к. третий день сижу без слуха, без голоса, но с температурой. Думаю, что это скоро пройдет, т. к. болеть некогда, но на моем почерке это отзывается. Я бы Вам возразил против первого замечания о значении Толстовского гения и славы для рекламы его учения, но признаю справедливость второго. Я плохо выразился, и вышло, что я сказал не то[1544], что хотел.

В. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-15.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 27 февраля 1954

27 февраля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень надеемся, что Ваше нездоровье уже прошло? Пожалуйста, сообщите об этом. Верно, грипп? Теперь в Париже, кажется, его эпидемия.

Сегодня получил ответ от Александровой, почему-то адресованный мне, хотя я просил адресовать Вам. Неожиданно она написала по простой почте. Поэтому шло 12 дней. Прилагаю.

В Вашем коротеньком письме не разобрал подчеркнутых карандашом строк. Когда будете себя чувствовать совсем хорошо, разъясните, пожалуйста.

У нас нового ничего. Шлю самый сердечный привет и наше пожелание поправиться как можно скорее.

Ваш [подпись отсутствует]

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 3 марта 1954

3 марта 1954

Дорогой Василий Александрович.

Вчера получил Ваше письмо от 1-го, а сегодня, часа два тому назад, Вашу книгу. От души Вас благодарю за подарок, за надпись. Я пока прочел первые две главы, 54 страницы. Надеюсь, Вы поверите моей искренности, если скажу, что от них в восторге. Не совестно ли Вам было говорить, что она не будет интересна! Если и вся книга такая, как первые 54 страницы, то это будет одна из лучших автобиографий в русской литературе, Надеюсь, в ближайшие два дня прочту все и тогда напишу Вам подробно.

Я не придаю особенного значения внешности книги, бумаги, обложки и т. п. Но, по-моему, издана Ваша книга вполне прилично.

В письме Вашем я на этот раз разобрал почти все, но не все. Как мне ни совестно отнимать у Вас время, возвращаю его Вам, для разъяснения подчеркнутых опять карандашом фраз: по-видимому, в них Вы меня о чем-то спрашивали? Как же я мог бы поступить иначе?

Два вопроса ([так] как почти целиком первую страницу) я разобрал. Относительно экземпляров со скидкой, Вам надо написать Вере Александровой. Кажется, они скидывают 40 процентов. Совершенно конфиденциально добавлю, что мне они дали немного больше шести бесплатных экземпляров: я просил послать, например, Гольденвейзеру, Ал. Полякову ввиду их близкого участия в «Н.Р. Слове». Как и я, издательство отлично знает, что ни тот, ни другой не будут писать об «Ульмской Ночи», но все же эти экземпляры можно считать с натяжкой «рецензентскими», т. е. бесплатными, и издательство мою просьбу исполнило. Пожалуйста, тут на меня в письме к Александровой не ссылайтесь. Думаю, что они приняли бы такую же полуфикцию и в отношении Ваших знакомых из журнального мира, ― например, если б Вы пожелали послать книгу Мельгунову, Гукасову или еще кому-либо. Поручиться, конечно, не могу.

Теперь деньги. Мой гонорар они всегда отправляют на мой небольшой текущий счет в нью-йоркском банке. Вероятно, и Вы хотите оставить их в Америке? Не знаю, как Вы поступили с первыми 500 долл. Но жаль, что Вы давно не сообщили им, кому послать вторые. Обычно Чеховское издательство платит в тот же день, когда должно заплатить по договору. Ведь Вам вторые 500 долл. они обязаны послать в день выхода книги. Тогда, быть может, не получив Вашего распоряжения, они уже послали Вам чек в Париж. Но возможно, что еще почему-либо и не послали. Напишите им тотчас по воздушной почте. Ведает деньгами Мрс. Плант. Однако Вы можете это написать и Александровой, которая доложит Мрс. Плант. Они не всегда исполняют тут желание автора. Продают свои издания и во Франции и у них тогда накапливаются деньги в Париже, откуда переводить в Америку нельзя. Поэтому они пользуются этими франками для платы авторам, постоянно во Франции живущим.

Думаю, что Ваша книга вышла 26 февраля, как они мне наперед говорили в Нью-Йорке. У них же она, наверное, была готова раньше, недели за две-три до поступления в продажу. Поэтому и Вы получили так быстро. Вы удивляетесь, что «без всякого предупреждения». О чем же тут предупреждать?

Сердечно Вас поздравляю с выходом книги и желаю ей очень большого успеха.

В чем Ваше нездоровье? Что сказал врач? И неужели нельзя не бывать в Офисе, пока не поправитесь совсем?

Самый сердечный привет и лучшие пожелания

Ваш [подпись отсутствует]

Сегодня получил безымянную книгу от Т.А. Осоргиной[1545]. Вероятно, получили и Вы? Ведь автор, конечно, покойный Осоргин[1546]?

Мне пишут, что редактором «Возрождения» назначен Витт, ученик Струве[1547]. Кто это? Знаете ли Вы его?

Вы, наверное, известили о результате г-жу Пиленко и вдову Мада?

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 4 марта 1954 (I)

Париж, 4-ое Марта [1954[1548]] (I)

Дорогой Марк Александрович,

Вчера у меня был Мельгунов; изображает конфликт с Гукасовым несколько иначе. Он произошел не между ним и Гукасовым, а между ним и французским бухгалтером «Возрождения». По условиям с Гукасовым Мельгунов получал некоторый «фикс» как редактор, а при расчетах с сотрудниками не должен был превышать известный месячный максимум. Это соблюдалось 4 года, без осложнений. Каждый месяц редактор представлял в контору список того, что полагалось получить сотрудникам. За последние месяцы, не выходя за общую месячную сумму, Мельгунов стал больше писать сам, под разными инициалами, и получать за это себе соответственное вознаграждение. За последние месяцы оно дошло до 14 тысяч, кот. Мельгунов и показал, как подлежащие уплатить себе. Кассир или бухгалтер отказал это сделать, пока Мельгунов не укажет, от чьих имен сложился этот счет в 14 тысяч. Мельгунов отказал ему это сделать, ответив, что это компетенция редактора, а не бухгалтера, кот. не предоставлено на это влияние, раз это не превысило глобальной суммы. К этому спору между ними был привлечен и Гукасов, кот. будто бы говорил с ним очень грубо. На этом и произошел неприятный разговор, кончившийся разрывом. Когда спор идет о тоне, участники спора едва ли беспристрастные судьи и потому этот мотив, психологически самый главный, не резюмирует спора. А право Гукасова давать указания, как тратить его деньги, Мельгунов не оспаривает. Словом, на мой взгляд, здесь не обнаружилась невозможность вместе работать, и весь инцидент при добром желании можно было бы ликвидировать; тем более что нового редактора пока не находится.

13 Марта приезжает Керенский и читает доклад о КЦАБе. Если они сойдутся с Америк[анским] Комитетом, то работа может еще возобновиться; тогда узнаем, как там стоит дело, и куда она будет гнуть. Но возможно, что сотрудничество с Америкой перейдет в совершенно новые руки. Этого я не жалею, ибо от нее вообще прока не жду. Но мне жалко, если «Возрождения» больше не будет; оно стало очень прилично. Мне на днях говорил Татаринов, что его опять приглашал Гукасов на место Мельгунова. Он опять отказался. И я себя спрашиваю, что если бы вместо отказа он постарался бы найти компромисс соглашения, где бы остались и Гукасов как издатель, дающий деньги, и Мельгунов как редактор, и сам Татаринов, как человек спокойный и рассудительный, без того «дурного характера», кот. присущ Мельгунову. Ведь весь конфликт был на этой почве характера, а не разномыслия по существу.

И мне кажется, было бы лучше спасти «Возрождение», чем добивать его. А попыток спасения не видно, хотя оно не невозможно. Как Вы на это глядите? Вы лучше знаете этот писательский мир. По моему впечатлению, Мельгунов на это пошел бы, вопреки прежней непримиримости в этом вопросе. Но нужны посредники.

Это письмо было вчера написано и переписано, когда сегодня получил Ваше письмо. И пользуюсь этим, чтобы к нему кое-что добавить из той области, о которой до сих пор только намекал и не хотел отдавать переписывать. Я не хотел этим смущать и беспокоить сестру. Ваше сегодняшнее письмо мне мою заботу облегчило. Я пришлю мое письмо на машинке, а сейчас пишу от руки несколько предварительных объяснений, которые не хотел отдавать в переписку. Следующее письмо будет дополнением и развитием того, что пишу сейчас.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 4 марта 1954 (II)

Париж, 4 Марта [1954[1549]] (II)

Дорогой Марк Александрович,

Хочу Вам объяснить, чем я в книге своей недоволен. Буду рад, если я ошибаюсь или даже только преувеличиваю.

Недоволен я самим замыслом. К концу 20 годов стало ясно, что в Россию скоро мы не вернемся, что действенная роль эмиграции кончилась. Тогда перед нами открылась соблазнительная возможность правильно понять наше прошлое и наши ошибки. Это было интересно для нас, да и для других могло быть даже полезно. Вот почему я очень охотно поддался соблазнам И. Фундаминского и начал писать в «Соврем[енных] Записках». А осуждение наших партийных вождей, как Милюкова, только утверждало меня в предположении, что своими воспоминаниями я делаю полезное дело. Из этих воспоминаний вышли три книги ― «Власть и Общественность», «1-ая Дума» и «2-ая Дума», которые, по моему представлению, меня пережили бы. Я хотел рассказывать дальше, т. к. разгром немцами офиса давал мне свободное время, и я собрался основательно написать о 3-ей и 4-ой Думе и, может быть, о действиях эмиграции. Я этого не смог, т. к. не смог найти нужных мне стенографических отчетов и других материалов, да и в 45 году опять начались работы в офисе. А кроме того я стал замечать, как у меня память слабеет, как многое я забываю; я это сам замечал, но не хотел обнаруживать перед другими. Отсюда и явилась мысль писать не об этом, а о более раннем времени ― детстве, юности, студенчестве, ― и кончить поступлением в адвокатуру. Для этого материала не было нужно, да и старое лучше вспоминается. Вот чем объясняется выбор моей темы для книги. И в то же время мне было неловко перед самим собой раскрывать толпе детские и юношеские похождения, и я старался и за этими воспоминаниями сохранить некий общественный интерес.

Это было фальшивой постановкой задачи. Мои гимназические и студенческие годы могли представлять интерес для меня самого, родных, близких друзей, а не публики. Печатать их, как Чеховское издание, было претенциозно. Я старался с этим бороться, этот элемент не усиливать, а смягчать, но такая задача была неразрешима; и как я ни старался, этого недостатка я избегнуть не мог и его больно почувствовал, когда книга была напечатана.

2) Теперь второе. Такая тема могла быть оправдана, если бы речь шла о человеке, кот. вошел в историю и что-то оставил после себя. Потомкам может быть в нем все интересно, не исключая самого детства. Но, во-первых, такую оценку вправе давать только посторонние, а не он сам. А во-вторых, и самое главное, я не принадлежал к таким людям, и моя книга сама это показывала. Всю свою жизнь я подавал только надежды, кот. никогда до конца не доводил. Не стоит разбирать, чего для этого во мне не хватало, но это было так, и самые снисходительные мои современники это часто признавали, иногда с сожалением. И пора мне на конце моей жизни себе в этом дать отчет и, главное, за это никого не винить. Моя деятельность на земле была часто фейерверком, на который приятно смотреть, но от которого остается только дым и шум, а не результат. Самая книга служит иллюстрацией этого. И вот почему тема моей книги показывает, что этого я вовремя не понимал и взялся за тему, которая не по мне. Я не знаю, все ли это заметят, но я это чувствую, и потому мне моя книга не нравится.

3) К концу книги я сам почувствовал, что я не могу кончить на поступлении в адвокатуру, что это был преходящий этап, а не окончательная кристаллизация человека. И я тогда решил написать последние главы как урок, вынесенный мною из жизни. Это я сделал, и это, может быть, самое интересное и характерное, что есть в моей книге. Но зато они оказались с ней вовсе не связаны. Опыта, кот. меня так воспитал, в книге нет, ибо он был позднее, в то время, о котором я не рассказываю, и это, конечно, есть недостаток. Книга о многом молчит, и сознательно, но не до конца.

4) Наконец, четвертое замечание стоит совершенно отдельно. Из того, о чем я в этой книге рассказываю, кое о чем я уже говорил в других сочинениях, больше всего во «Власти и Общественности». Это относится ко времени студенчества и, отчасти, к «Освободительному движению»; по ходу рассказа я не мог это пропустить, но не хотел говорить то же самое, только в других выражениях. И я стал некоторые страницы включать целиком. Я не думал, что это неправильно, не говорю о том, что мало кто мог это заметить, т. к. этой книги нигде найти невозможно; ни мой контракт, ни права издателей этому не препятствовали. Напротив, издательство иногда перепечатывало у себя другие статьи того же автора. Помнится, что я спрашивал чьего-то мнения по этому вопросу, и меня успокоили. Но когда книгу я перечитывал, я увидал, что это повторялось слишком часто, и смутился. А когда книга уже печаталась, сообщил это Т.Г. Терентьевой, и она мне ответила, что теперь поздно на это указывать и что она надеется, что никто не прицепится к этому. Я тоже надеюсь на это, но мне неприятно, что я сделал нечто, к чему можно прицепиться. И это последнее мое замечание, но мне неприятно, что последняя моя работа полна таких недостатков. Был бы рад, если эти опасения преувеличены.

5) К этому прибавлю последнее замечание. Перелистав за последние дни всю книгу, я увидал следующее. Более или менее полная перепечатка из других книг мне сейчас бросилась сама в глаза. И не в том дело, что я не должен был этого допускать, а в том, что это «повторение» носит другой характер не столько по темпу рассказа, сколько по общему отношению к теме. Ведь я их писал тогда, когда они вовсе не были предметом автобиографии, и я в них говорил не о себе, а о том, что тогда происходило, как это было в прежних моих книгах. И включение этих отрывков в теперешнюю книгу нарушило цельность общего ее содержания. И теперь я вижу, что эти вставки и повторения надо было или выпускать, или излагать иначе, в сокращенном виде, а не так, как они были изложены тогда. Они были бы интереснее и не нарушали бы цельность книги. Я этого не сделал потому, что мой почерк заставлял меня ухватываться за каждый предлог, чтоб вновь не писать. И если Вам понравились первые главы, то потому что они вновь были написаны. Вам, вероятно, также понравятся главы об адвокатуре и первых шагах в партии... Но те отрывки, кот. я поместил из «Освоб[одителъного] Движения», я бы изложил совершенно иначе. Это все объяснение, почему мне моя книга не нравится, тем более что и легко бы было исправить. Но я сейчас не способен ошибок своих исправлять, даже если их вижу.

Все это между нами. И не будем к этому возвращаться.

Сейчас иду на похороны; по дороге опущу это письмо.

В. Мак.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

M.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 8 марта 1954

8 марта 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Вашу прекрасную книгу я прочел даже не в два дня, а в полтора, ― в эти дни и не работал. Не написал Вам сразу второго письма, так как Вы написали (если я правильно разобрал), что я должен подождать еще письма от Вас. Сегодня его и получил.

На Ваш параграф 2-ой отвечать не могу и даже не хочу, ― не раз Вам об этом и говорил, и писал. «Самые снисходительные мои современники это часто признавали» и т. д. Что на это ответить? Вот и я Ваш современник и далеко не самый снисходительный, а я говорил, писал и повторяю обратное. И думаю, что громадное большинство тут согласны со мной, а не с людьми, которых Вы и не называете.

Основной недостаток Вашей книги (недостаток только с моей точки зрения) я вижу никак не в том, в чем его видите Вы. Я, напротив, сожалею, что Вы дали так мало личного. Это относится преимущественно ко второй половине книги. Прочитав первые две главы о детстве и гимназии, я думал, что вся книга будет личной биографией. И эти главы, и главы об университете просто художественны, мне казалось, что в Вас пропал беллетрист, многое мне напоминало «Былое и Думы», ― едва ли не высшая похвала. Очень многое таково и во всей книге. Поистине превосходны Ваши портреты Ключевского и Виноградова. И сколько других блестящих страниц. Но чем дальше подвигается рассказ, тем меньше личного Вы даете. А о Вашей частной жизни в дальнейшем не даете почти ничего! Конечно, это дело автора и задачи, которую он себе ставил, но почему же Вы решили так ограничить себя?[1550] Все-таки и Вашу адвокатскую, и Вашу политическую работу люди восстановят и без Вас. Вот ведь немало написал о Вас, как об очень большом адвокате, и Кучеров (кстати, я на днях получил от него его книгу). А о личной Вашей жизни (о жизни взрослого человека) материалов будет гораздо меньше. Повторяю, это мое мнение, ― другие, быть может, согласятся с Вашим выбором. Уменьшается у Вас и число портретов, ― Ваших товарищей по адвокатуре и по умам. Вы, кстати, написали очень добрую книгу. Почти ни о ком ничего отрицательного не сказали, ― это и достоинство, и, быть может, недостаток. Как бы то ни было, книга превосходна. Я могу только поздравить и издательство, и русскую литературу воспоминаний. У меня на Вашу книгу уже «записалось» три человека, кроме моей жены.

В предпоследнем же Вашем письме я очень многого, даже большей частью в том, что написано от руки, увы, не разобрал. Если я правильно понял, Вы спрашиваете, стоит ли писать дальше? Если это так, то убедительно советую Вам писать и писать. Пока не приходится запрашивать об этом Чеховское издательство. Но если б даже оно прекратило существование, то книга все равно будет издана, ― хотя бы на тех же началах, что «Речи».

Теперь параграф 4-ый письма. Поскольку дело идет о повторении того, что говорилось в Ваших статьях, то тут и спора быть не может. Чеховское издание не раз перепечатывало журнальные статьи полностью, хотя бы в с я книга состояла только из этих статей. Несколько иначе обстоит дело, если есть длинные повторения того, что было в Ваших книгах, вышедших отдельными изданиями. Но этого ведь, кажется, нет. А если и есть, то дело идет о не-длинных повторениях, которые могут быть и необходимы.

Вы как будто спрашиваете, что я думаю о возможности возвращения Мельгунова на должность редактора «Возвращения», но вместе с Татариновым? По-моему, на это не согласился бы и сам Сергей Петрович и не только из-за «бурного разговора», а и потому, что добавление второго редактора было бы умалением его авторитета. Но ведь вопрос, кажется, уже решен. Татаринов писал мне, что Гукасов ему предложил быть редактором, что он от этого отказался (о чем я очень сожалею), и что редактором назначен Витт, ученик Струве. Я даже Вас спросил, кто этот Витт, знаете ли Вы его.

О состоянии Вашего здоровья Вы не отвечаете, Все ли прошло? Шлю Вам самый сердечный привет и еще раз Вас благодарю за очень большое удовольствие, которое Вы мне доставили этой книгой.

Ваш М. Алданов

Столкинд вчера мне сказал, будто в Русской Мысли была позавчера рецензия Сперанского о моей «Ульмской Ночи»[1551]. Если она у Вас есть, пожалуйста, пришлите.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A Maklakov from M.A Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 9 марта 1954

Париж, 9 Марта [1954[1552]]

Дорогой Марк Александрович,

Получил Ваше письмо и номер Русской Мысли тотчас послал. Рад Вашему отзыву о книге, но по этому поводу хочу прибавить несколько слов.

Создалось курьезное положение. Наше «разногласие» только подтверждает наше согласие. Вы находите, что я во второй части книги слишком мало о себе лично рассказывал; я думаю, наоборот, что говорил о себе слишком много. И оба мы по-своему правы. Разница в разнице положения. С точки зрения «читателя» ― правы Вы; потому я предчувствовал, что книга будет не интересна. И меня радует, что человек Вашей квалификации и опыта в общем книгу одобрил, хотя не может не видеть лучше меня, что он мог из моей биографии сделать. Боюсь, впрочем, что в этой оценке ее играют большую роль Ваши добрые чувства ко мне. Но я лично на эту книгу смотрел не только глазами читателя, для меня она была кроме того «последним словом подсудимого». Я в ней хотел показать, что я такое и что меня таким создало. То, что не выясняет этого вопроса, в этой книге казалось мне неуместным. И потому моя личная жизнь даже в самых интересных ее проявлениях оставалась вне книги.

Я понимаю, что можно и частную жизнь делать интересной для всех. Пример ― Ваши «Современники». Но, во-первых, эти рассказы не ими самими написаны, они не автобиографии, а во вторых, они касаются людей, кот. сами по себе стали для всех интересны, так что все подробности жизни их и характеры для читателя занимательны. И в моей личной жизни можно было бы найти такие страницы, но, во-первых, о них я, как общее правило, не любил никому говорить, а во-вторых, никогда не согласился бы рассказывать о них во всеобщее сведение. Это своего рода «стыдливость», pudeur[1553], кот. не всегда является притягательной силой. Вот Вам некоторое «пояснение». Оттого-то, работая над этой книгой, я несколько раз ловил себя на искушении ее забросить. Мне представлялось, что кто-либо скажет или подумает: «к чему он все это рассказывает». Я рад, если это будет не так.

Вас. Маклаков

Завтра я завтракаю у Тера с А.Ф. Керенским. А в Субботу он читает о КЦАБ ― доклад. После свидания с ними Вам напишу.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 14 марта 1954

Париж, 14 Марта [1954[1554]]

Дорогой Марк Александрович,

Я обещал Вам написать про встречу с А.Ф.К., но отложил это письмо до его публичного выступления, 13 Марта. Особенно интересного не было ни там, ни здесь. У Тера мы были вчетвером. Было ясно, что позиции нас всех определились, и никто другого переубедить не брался. Говорили о посторонних предметах; только мельком и вскользь К. сказал, что он нам ставит в упрек, что мы его в трудную минуту не поддержали и помешали этим исполнять нужное и патриотическое дело. Тер вскользь ответил, что нельзя поддерживать дело, в кот. не веришь, а я, ― что от самого начала это дело было ложно поставлено. Между прочим, он интересовался Вашей «Ульмской ночью», хотел прочесть там последние страницы, и я на его лекцию принес ему для прочтения свой экземпляр.

Вчера была лекция. Было полно, но не переполнено; не было явно правых. Были Зайцев с В[ерой] А[лексеевной] [Зайцевой]. Были обычные посетители Биотерапии Титов, Вольский, Михельсон, Берлин, Вельмин, Рубинштейн. Не было Кантора и Татаринова. Мельгунов сидел за столом президиума, но не председательствовал. Очень плохо выглядит. Никакого скандала, как боялись, не было. К. с темпераментом излагал то, что говорил всегда: что политика советского блока неизменна, что она рассчитана на целую эпоху, борьба на смерть между капиталистической демократией и тоталитаризмом. Тактика тоталитаризма сейчас направлена на ослабление капиталистического блока через поднятие народностей против империалистов. Цель этой тактики ― ослабить капиталистический мир в момент окончательной схватки. Эта цель пока удавалась, и в перспективе предстоят ужасы 3-ей войны, с атомными бомбами, если человечество не примет против этого мер; необходимо, чтобы оно поняло, что здесь разногласия внутри капиталистического блока и внутри его государств и между ними ― мелочи сравнительно с тем, что им всем угрожает. Меры и заключаются в «раскрытии перед всеми» правительствами и народами истинного смысла момента и коммунист[ической] тактики; приблизительно на этом он и кончил. После перерыва предложено было задавать вопросы. Они были неудачны. Спрашивали о деталях, о политике Америк[анского] Комитета, о шансах выиграть атомную войну, о желании их Россию расчленить и т. д. Но оно дало повод А.Ф. дополнить свое изложение указанием на то, что исходящей точкой настоящего кризиса было недостаточно внимательное отношение к внутреннему миру людей и недооценка роли «нематериальных ценностей» ― свободы личности и т. д. Здесь он подходил к своим задушевным мыслям и еще не дошел до конца. Когда стали читать длиннейшее постановление, принятое КЦАБ-ом; я боялся, что его будут голосовать, и ушел, чтобы не быть в числе голосующих. Все прошло прилично, но гора родила мышь. «Борьба с Кремлем отодвинута на последнее место, и никаких мер для нее не предложено. В сущности, подобную идейную борьбу нельзя начинать коллективом, кот. немедленно между собою перессорится; в этом было слабое место КЦАБ-а; на этом его роль и кончилась. Они себя не продали и России не предали, но не только дискредитировали пресловутый КЦАБ, но и себя лично унизили. И они будут продолжать, пока хватит средств и энергии.

P.S. Моя книга уже имеется в американских библиотеках Парижа, но заказных платных экземпляров еще не получал.

Хочу Вам сделать одно дополнительное указание на Ваше замечание, что избегаю говорить о своей личной жизни, скажу, что иногда я это делал совершенно сознательно. Посмотрите на стр. 185-188. Вы же понимаете, что я не хотел говорить о том, что в моей личной жизни сыграло большую роль, кот. я не хотел раскрывать. Может быть, было правильнее даже намека на это не делать, но я не мог ни вовсе умолчать, ни договорить до конца ко всеобщему сведению. Ведь это все равно, что раздеться при публике. Но об этом периоде юношеских мечтаний еще можно бы было говорить; но о других личных похождениях печатать я не способен. Не люблю про них и говорить. Здесь я поспорил с Ариадной Тырковой...

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 16 марта 1954

16 марта 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю за оба Ваши интересных письма и за присылку рецензии Сперанского.

Спор наш теперь опоздал, так как книга вышла, ― если только Вы не пишете продолжения (как было бы хорошо). Мы тут друг друга не убедим. Вы ссылаетесь на стр. 185-8, ― добавляете «раздеваться при публике»! А я причисляю эти страницы к самым замечательным в книге, где так много замечательных страниц. Не будем преувеличивать: это не значит «раздеваться при публике». Герцен в «Былом и Думах» писал о вещах, неизмеримо более интимных. Таких от Вас и я не «требовал». Но говоря о гимназических и студенческих годах, Вы сообщили немало личного, и это личное имело также и общественное значение. В дальнейшем Вы ограничили себя почти исключительно общественным. Это тоже в высшей степени интересно, но я жалею, что Вы тут почти все личное опустили. Вы отлично знаете (как о Вас и все), что у Вас рано или поздно будут биографы, а если действительно не знаете, то могли бы знать. Написаны длинные биографии, например, таких деятелей 18-го и 19-го веков, которые Вам в подметки не годятся. Как же могло бы не оказаться биографов у Вас! И мне жаль, что Вы так затруднили их задачу. Повторяю, Вашу общественную и политическую работу они, при энергии и трудолюбии восстановят и без Вас (хотя бы по старым газетам и отчетам). А Ваша личная жизнь (кроме того, что Вы в книге сказали) уйдет с Вами.

Очень интересно то, что Вы сообщаете о Керенском. По-видимому, он говорил больше о целях и задачах советской политики? Тут у меня с ним расхождений почти нет. Но сказал ли он, каковы его ближайшие практические задачи? Куда он теперь едет? Возвращается ли в Соединенные Штаты? Я не совсем понял. Вы, с одной стороны, пишете, что роль КЦАБ-а на этом окончилась. Но, с другой стороны, говорите, что они будут продолжать, пока хватит средств (?) и энергии. Есть ли у них надежда на средства? Или Вы не хотели спрашивать? Пожалуйста, если его еще увидите, передайте наш привет. А почему он хотел прочесть именно последние страницы «Ульмской Ночи»? Я получил, кстати, об этой книге чрезвычайно лестный и незаслуженный отзыв (в письме) Карповича.

Устроилось ли Ваше дело с гонораром от издательства? О каких американских библиотеках в Париже Вы говорите? Разве они покупают русские книги?

Надеемся, что Ваше нездоровье прошло совсем, правда?

Шлю Вам самый сердечный привет.

Вашу книгу у меня взял и уже прочел известный Вам Л.Л. Сабанеев (композитор, москвич). Не сговариваясь со мной, он сказал буквально то же самое: «Книга интереснейшая, превосходная, но как мало личного!»

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to VA. Maklakov from MA. Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 17 марта 1954

Париж, 17 Марта [1954[1555]]

Дорогой Марк Александрович,

Я понимаю, как недостаточно то, что я Вам сообщил о докладе Кер. Но я сам плохо понимаю его позицию; с Амер[иканским] комит[етом] КЦАБ как будто разошелся и его помощью не пользуется, пока Ал. Ф. не примет его позиции, он навязывает им свою. Но детали их разногласия для меня так же мало ясны, как и их разногласия с Николаевским. Но сегодня я получил письмо Вольского, кот. пишет мне о докладе, и о свидании, кот. у него было с К. и на кот. я не был. Делаю из него длинную выписку, может быть, она Вам лучше объяснит положение. Выписка из письма Вольского: «Керенский ни одного слова не сказал ― почему же коммунизм ползет по всему миру, и не сказал потому, что у него нет мысли о том, что коммунизм может быть остановлен не только бомбой, а социально-политическими мероприятиями. Он упрекал коммунизм в том, что тот мыслит «эпохой». В этом сила коммунизма и слабость его противников, дальше вечера сегодняшнего дня ничего не видящих. "Для нас, ― заявил Керенский, ― нет ничего более священного, более великого, чем интересы нашей страны". В 1954 году такие речи шокируют. На этом одном принципе нельзя построить новый порядок интернациональных отношений. Можно и нужно любить свою страну, но нужно в то же время быть более гибким в отношении к другим странам, более понятливым. В Понедельник у Тера я видел Керен. и указал ему, что слабость противников коммунизма в том, что они не противопоставляют ему здоровое, динамичное социально-политическое мировоззрение. Он считает, что коммунизму противопоставляется и можно противопоставить только Евангелие. Сказать это ― значит, сказать, что на все острые актуальные вопросы современности (из них первые повышение уровня жизни народов) нет никакого ответа. Коммунизм подводит к экономическим вопросам, а его противники от них хотят уйти ― понятно, почему коммунизм расползается по всему миру и для остановки его ничего другого, кроме атомной бомбы, Керенский не видит».

Должен только прибавить, что К. вовсе не хочет атомной бомбы и вообще войны; он считает скорее, что существование этой бомбы мешает войне. Его надежда на внутренний поворот; но для его успеха нужна благоприятная атмосфера в демократическом блоке, кот. бы показала народам России, что война ведется не с Россией, не за ее расчленение и уничтожение; именно этого КЦАБ до сих пор и добивался, и в этом его патриотическое значение. Об Евангелии на докладе говорил не Кер., а один из оппонентов, но оппонента я совсем плохо слышал; по-видимому, у Тера Кер. это говорил уже от себя, но как они хотят свергнуть диктатуру Кремля ― остается секретом.

Я Вам ничего не отвечал на вопрос о здоровье, нам обоим лучше, главное, что у сестры прошло то, что как будто начиналось в легком; остается астма и плеврит. Нужно еще быть очень осторожным. Я перестал кашлять, но очень сбавились силы, и я не болен, но сейчас очень не в форме. И ни за что серьезное пока взяться не могу.

С издательством вышел маленький камуфлет; как и Вы писали, они авторам делают скидку в 40%, я этим хотел воспользоваться, т. к. 6 экземпляров, мне присланных, мало. Я дал адреса лиц, живущих во Франции, и кот. я прошу послать экземпляры, а затем некоторое количество просил прислать во Францию на мой адрес. Но оказалось, что книжка здесь расценивается по 200 фр. за доллар, что делает ее без всякой скидки дешевле, чем когда за нее заплатить в Америке, не говоря о пересылке. Это уже сюрпризы финансовой политики; а я могу здесь ее покупать по более дешевой цене. Не стоило ее оттуда [окончание фразы отсутствует].

Но возвращусь к старой теме. Мне было очень отрадно, и скажу более полезно Ваше одобрение моей книги, как поддержка в период моих колебаний; я не мог не ценить Вашего мнения, но Ваше старое дружеское отношение могло на нем отразиться, и сделать его не вполне беспристрастным. Сегодня неожиданно я получил ему подтверждение. Ко мне пришел Я.Л. Рубинштейн рассказать, что три дня он благодаря книге, провел как бы в моем обществе и пришел высказать мне свое полное удовольствие. А он часто во многом меня осуждал, кое-какие замечания в книге сделал и теперь он по прочтении купил для себя экземпляр. А насколько он вообще строг, видно из того, что на лекции Керенского он так скучал, что даже не досидел до конца. Словом, я начинаю думать, что я к своей книге был слишком требователен, и т. к. я без Вашей инициативы и поддержки ее бы не написал, то об этом Вам рапортую.

Побочно хочу разъяснить одно наше разномыслие, касающееся уже не книги, а меня самого. Вы мне поверите, что это не «смирение паче гордости», в кот. часто меня упрекал Милюков. Я не отрицаю, что я в жизни имел много успехов разного рода; я говорю только, что несмотря на них, после меня и от меня ничто не останется, что они были только «фейерверком», о котором тотчас забудут. Моя книга сама это показывает, ведь я мог стать ученым, дебютировал на этом поприще очень удачно и им не стал. В Государственной Думе нечто создал; Думский Наказ ― мое детище, даже Милюков это признал; и этот Наказ мог остаться навсегда, пока существовала бы Дума. Моя объяснительная записка к Наказу всегда вместе печаталась как авторский комментарий; но после революции Дума исчезла, и мой Наказ превратился в фейерверк. В партийной жизни Думы я был без влияния и считался [пропущено слово] белой вороной. Еще был законопроект об аграрном устройстве крестьян, я читал в Юридических Обществах Москвы и Петербурга, он мог быть основанием крестьянского быта. Революция все это уничтожила. Так и вышло, что после меня ничего не остается; сравните это с той библиотекой, кот. Вы написали и кот. после Вас останется. Конечно, можно утешать себя тем, что этому мешали только внешние обстоятельства; но это самообман. Главная причина во мне самом. Когда я писал свою книгу, у меня были странички, посвященные этому вопросу, но я их отбросил, как слишком личные. И оттого после меня никому моя жизнь интересна не будет, и я вспоминаю слова Некрасова:

Но жизнь любя, с ее минутным благом

Привязанный привычкой и средой

Я к цели шел колеблющимся шагом

И для нее не жертвовал собой,

И песнь моя бесследно пролетела...[1556]

Вот почему и мою книгу будут читать только современники, но за дальнейшим я и не должен гоняться.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 26 марта 1954

26 марта 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Конечно, я никак не могу согласиться с Вашей самооценкой, как не согласится с ней верно и громадное большинство наших современников. Рад, по крайней мере, что Я.Л. Рубинштейн сказал Вам, очевидно, то же приблизительно, что я. А я никак не могу отказаться ни от чего, сказанного в моих последних письмах.

Месяца через полтора-два издательство, наверное, будет иметь возможность сказать Вам, как продается книга. Скажет, однако, только в том случае, если ВЫ его об этом запросите. Почему-то они не любят сообщать цифры продажи, да с точностью часто и сказать не могут, не получив ответов и отчетов от книжных магазинов.

Спасибо за столь подробный ответ о лекции Керенского. У Вас, правда, как будто разногласие с Юрьевским, ― если не о лекции (на лекциях всей правды люди иногда не говорят), то о позиции Александра Федоровича. Вы пишете: «К. вовсе не хочет атомной бомбы и вообще войны». Юрьевский же Вам сообщает: «У него нет мысли о том, что коммунизм может быть остановлен не только бомбой, а социально-политическими мероприятиями». Если ближе к истине Юрьевский (в отношении Керенского), то уж я совершенно теряюсь: атомная бомба и Евангелье не очень совместимы. Быть может, впрочем, А.Ф. и сам не знает, чего именно он хочет. Уехал ли он уже и куда именно? Если в Соединенные Штаты, то, наверное, для новых переговоров с Американским Комитетом. Собирается ли он вернуться в Европу? Я все-таки просто не понимаю, что он делал в Мюнхене не то два, не то три месяца.

Александр Андреевич тоже пишет мне, что доклад Керенского произвел очень неблагоприятное впечатление.

А вот о «Возрождении» я так-таки ничего не могу узнать. Татаринов писал мне, что редактором назначен Витте [так!]. Поэт Трубецкой[1557], видный сотрудник журнала, позавчера мне сообщил, что Витте [так!] уже уволен! А Титов говорит, что редактировать журнал будет комитет под председательством A.B. Тырковой, которой посылается в Америку весь материал, а другие члены комитета живут ― кто в Германии, кто в Бельгии! Их имен A.A. не называет. Но, во всяком случае, должен же быть хоть один редактор, живущий в Париже? Если Вы знаете, пожалуйста, сообщите. Журнал действительно был интересен.

Мы не знали, что и Марья Алексеевна была больна. Пожалуйста, передайте ей наши самые сердечные пожелания скорейшего полного выздоровления. У Вас же, значит, был только кашель и упадок сил. Простужены и в Ницце почти все. Погода неважная. В квартирах везде (у нас тоже) домовладельцы 15 марта перестают топить: обязанность отопления передается всецело солнцу, а оно пока появляется не так уж часто. Надеемся, что у Вас хоть топят.

Е.Д. Кускова прислала мне комплект газеты Кадомцева. Полемики я там не нашел. Или с «Русской Мыслью» у них наладились отношения?

Примите самый сердечный привет,

Дорогой Василий Алексеевич, и не забывайте.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

B.A. Маклаков ― M.A. Алданову, 29 марта 1954

Париж, 29 Марта [1954[1558]]

Дорогой Марк Александрович,

Нам не стоит возвращаться к спору об оценке моей книги; мы оба достаточно свои мнения высказали. А что касается до посторонних, до публики, то не без удивления сообщаю Вам про Ваших единомышленников. Я получил очень хвалебное письмо Зеелера, кот. он мне подтвердил и усилил при встрече на панихиде по Милюкову. А сегодня получил о том же письмо из Америки от Новикова, очень левого адвоката, кот. здесь превратился в Муссолиниста[1559], и от Кучерова, кот. прочел в моей книге, что я не смог здесь найти моей защиты по делу Сеткина, кот. сразу мне сделало имя в адвокатуре. Она была напечатана в Судебных Драмах, кот. здесь не было. А Кучеров их нашел в Америке, снял фотокопию и мне прислал. Эта речь относится к 1897 году. Было забавно перечесть ее напечатанной[1560].

Но хочу сейчас говорить не об этом, а о А.Ф.К. и его лекции. Все ее понимают по-своему и не одинаково. Вы мой отзыв противополагаете Вольскому. Но между нами явной противоположности нет. Я говорю, что он не хочет атомной войны. Он сказал, что открытие атомной бомбы поставило всю систему защиты иначе, что ужасы от атомной бомбы будут такие, что никто на это не решится; он добавил, что перед этим ужасом всем придется поневоле искать другого исхода... Это не показывает, что он хочет войны, но прав и Вольский, говоря, что он не указал, чем можно войну заменить, в частности не указал «социал-политических мероприятий». Думаю, что это потому, что такие мероприятия есть все-таки область «эволюции», кот. люди этого направления по-прежнему не допускают. Они хотят не войны, а революции, «свержения Кремля». И А.Ф.К. каждый мог понять по-своему: Вольский ― как реформатор поневоле, а Вы ― как сторонник насильственной раз [окончание слова отсутствует], а что он хотел сказать, осталось его секретом. У него были еще более загадочные фразы, в том числе и об Евангелии. Но опять и эту ссылку, кот., кстати, сделал не он, а при его одобрении один из оппонентов, можно понять, будто Евангелие [пропущено слово] свести к проповеди любви людей друг к другу и отрицанию насилия. Эти принципы можно проводить в «социал-политические мероприятия». И вот эти неясности и оставили на всех тяжелое впечатление; гора родила мышь. И наказанием за это остался восторженный отчет о его лекции, помещенный в Русской Мысли. Многие его тоже поняли по-своему и записали в свои единомышленники.

Грустно, что впечатление от лекции может отразиться на личных отношениях. Он разговора о ней не начинал, мы тоже. Это плохой признак. Он приехал к нам проститься накануне отъезда, проститься и со мной, и с сестрой. И ни одного слова о лекции не говорили. Я спросил, едет ли он, как хотел, сначала в Лондон; он ответил, что его вызывают в Америку. Мельгунов не поехал. На той его лекции Мельгунов сидел молча; он написал мне, прося написать в Издательство, чтобы ему дали мою книгу для рецензии. Я не хочу просить того, что могут и не дать; ведь теперь у него нет журнала. Но так как он одну свою книгу мне подарил, то я ему отвечу такой же любезностью. Кстати, я не понимаю, почему издательство рекламирует выпускаемый им русский перевод Воспоминаний Черчилля. [Пропущено слово] же это поддержка русской литературы, и на какой сбыт можно рассчитывать, когда она вышла и по-английски, и по-французски.

Я видел Тера на панихиде, но не смог его спросить про Кер.; он все-таки самый верный его друг, и мне было бы интересно, но не смог с ним поговорить.

Витте [так!] действительно уже удален. А из напечатанных в Русс. Мысли оглавлений 32 книги видно, что в числе новых сотрудников появился и Сургучев. Ведь он же сотрудничал и с Жеребковым.

У сестры было начало процесса в легком, но это прошло. Остается астма, но это уже хроника. У нас топят, но время от времени топка останавливается, как и лифт.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, не ранее 29 марта и не позднее 6 апреля 1954

[Не ранее 29 марта и не позднее 6 апреля 1954[1561]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил от М.Л. Кантора письмо о своей книге; оно может быть Вам интересно, т. к. не расходится с тем, что Вы мне о ней говорили. Посылаю его Вам, с просьбой мне его вернуть по прочтении; правильнее было бы снять с него копию и Вам послать, но не успел, как не успел переписать и этого письма. Вчера у меня должен был быть Мельгунов, и я собирался получить от него самые свежие новости и о «Возрождении», и о КЦАБ'е. Но он не пришел, и я слишком поздно сообразил, что, может быть, он меня понял так, что я к нему в это время приду. Нам с ним трудно условливаться, т. к. он совсем не разбирает моего почерка, а я не понимаю его телефонного разговора.

Вы, вероятно, видели № 32 «Возрождения»? Не знаю, кто там определяет политический курс, но в самом курсе есть какие-то новые ноты: они и в отчете о «Русской Правде» (стр. 201), и в отчете о лекции Витта (стр. 195), об Американских настроениях (стр. 189) и даже в Воспоминаниях Тырковой (конец). Только еще нельзя предвидеть, куда это их заведет. И как раз в это время надо бы знать, кто идет впереди. У нас начались большие затруднения в Офисе, кот. отнимают много времени и мешают мне Вам писать поподробнее.

Вас. Маклаков

Не ручаюсь за правду, т. к. самого В. Татаринова давно не видел, но из очень «достоверных источников» мне сообщили, будто он, Татаринов, автор отдела «Возрождения» «Дела и люди» по внешней политике.

Автограф.

BAR. 5-15.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 6 апреля 1954

6 апреля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Видите, все сходятся в мнении о Вашей книге: Зеелер, [М.М.] Новиков, Кантор, Рубинштейн, Сабанеев. То же мне пишет Лунц. Возвращаю Вам письмо Кантора. Уж Вы не спорьте: книга превосходная, она останется. ― а это, можно сказать не о столь уж многих книгах. Я просил Лунца, когда появится о Вашей книге рецензия в «Новом Русском Слове», прислать ее по воздушной почте Вам или мне для пересылки Вам. Рецензия в этой газете считается самой важной для продаж. О моей «Ульмской Ночи» там еще рецензия не появилась.

Татаринов давно мне сообщил, что обзор политического положения пишет для 32-ой книги он. Если я правильно разобрал (вечный мой ― и не только мой, вероятно, ― припев), Вас это удивило? Вы пишите также о новых нотах (так?) в 32-ой книге? Я ее не читал и не знаю, в чем они заключаются. Зайцев пишет мне, что редактировать журнал будет сам Гукасов, при помощи секретаря Яконовского[1562], которого я не знаю. Знаете ли Вы? А почему ушел Витт? И, очевидно, неверно то, что главным редактором будет Тыркова? Ни Зайцев, ни другой сотрудник «Возрождения» Трубецкой в письмах ко мне ее фамилии не называют.

Александр Федорович уже в Нью-Йорке, но об его настроениях мне пока оттуда никто не писал.

О Чеховском издательстве почти ничего не знаю. Вы удивляетесь, зачем они печатают воспоминания Черчилля. Меня это тоже несколько удивило. Однако их задача не заключается в помощи русской литературе. Они исходят из соображений о продаже книги. Вот как раз Зайцев сообщил мне, что они отказались издать вторую книгу Ремизова[1563], так как первая вышедшая у них его книга совершенно не продавалась[1564]. Вреден мне еще в Нью-Йорке рассказывал, что литературный агент Черчилля согласился на скромную оплату. Тогда книга может окупиться. А заодно, кстати, на ней заработает русский переводчик, это Ю.П. Денике. Он мне летом жаловался, что за перевод заплатили мало, ― помнится, 750 долларов, так как надо было заплатить и автору. Правда, американское издание дало Черчиллю больше миллиона долларов. Если не ошибаюсь, именно для него в С. Штатах ввели новый закон о не-профессиональных писателях: их доход от случайной (для них) книги рассматривается не как доход, а как «увеличение капитала» и облагается всего 25%, как бы велик он ни был. Иначе Черчилль с миллиона заплатил бы чуть ли не 950 тысяч налога.

Если Вы все-таки повидаете Мельгунова, расспросите его как следует и о К. Центре, и об их планах. Никто, кстати, не понимает, как он и все они теперь живут и разъезжают, не получая больше денег от Американского Комитета. Само по себе это не очень интересно, но, если их финансирует теперь кто-то другой, то имеет общественное значение, кто именно.

Мы надеемся, что Марья Алексеевна теперь чувствует себя совсем хорошо. У Вас ведь тепло. В Ницце погода неважная и давно не топят.

Шлю Вам сердечнейший привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 7 апреля 1954

Париж, 7 Апреля [1954[1565]]

Дорогой Марк Александрович,

Получил Ваше письмо. Вы истинный parrain[1566] моей книги и защитник ее против меня самого. Потому сообщу о ней несколько подробностей. Зеелер написал вчера очень длинную и хвалебную рецензию в Русск. Мысли[1567] и грозится ее еще продолжить. В ней он находит один недостаток: несправедливое отношение к нашей классической гимназии. Его соображения очень неубедительны и наивны, и в конце концов это неважно. На них всех я заранее отвечал в своей книге. Интересна критика Е.Д. Кусковой. Она верно указывает, что часть, где я говорю об «освободительном движении» наиболее слабая, и упрекнула меня в том, что я умышленно свою роль преуменьшаю. Это только оптический обман. В освободительном движении моя активная роль была почти нулевой; я наблюдал земцев, в Беседе[1568] и Земских Съездах, но САМ не действовал. А когда началось «союзное» профессиональное движение, я и в нем почти не принимал участия, т. к. не был очарован перспективой Учредительного Собрания и 4-хвостки. И роли в этом союзном движении я тоже почти не играл. И в книге, кот. носила автобиографический характер, мне нечего было об этом рассказывать. Моя активная политическая деятельность началась уже позже, после 1905 г. в политич[еской] партии и Думе, ― о кот. в этой книге я не говорю. И недаром такой наблюдательный человек, как П.Б. Струве, про меня написал в «Новом Журнале», что не знал большего консерватора по основе своего духа, чем я[1569]. Массовая общественность меня судила иначе, но она ошибалась; недаром я был в «черносотенных кадетах», и после моей первой речи в Думе Столыпин сам пожелал со мной познакомиться (см. II Думу). И в свете особенности позднейших событий я это не считал своим недостатком, а скорее положительной чертой моей политической физиономии, и в вину себе скорее ставлю, что уступал авторитетам кадетской партии и среди них оставался.

Теперь об этом довольно.

Надеюсь, Вы можете достать 32 книжку Возрождения. Достаньте, т. к. она поучительна. О том, что Татаринов ведет отдел «дела и люди» я тоже слышал, но не от него. Но неужели он писал статью «Экзистенциализм и современность» ― по поводу лекции пр. А.К. Витта?[1570] И, конечно, такая статья ― знаменательна и указывает новое направление и интересный этап жизни. А потом статья Г. Мейера, про которого говорили, что он будет одним из заправил газеты. Выпишу Вам только заглавие.

Жало в Дух.

Обморок веры живой.

(Место Тютчева в метафизике российской литературы).

В этой статье 17 страниц и 5 глав[1571]. Но прочтите эту статью сами и попробуйте изложить ее своими словами. Но вот фраза из последней страницы.

«Творческий путь Тютчева, исходя из Державинского искусства, всецело посвященного Богу Отцу и созидательным делам человека, развиваясь, касается Пушкинской поэзии ― Адама первородного, как бы еще не знающего греха ― прорастает сквозь творчество Боратынского, завещавшее нам слово о падшем и снова восстановленном Адаме, и внезапно, уклоняясь прочь от всего человеческого, приближается к самому краю безликой и безымянной бездны»[1572]. И т. д.

Из остальных страниц я вижу, что речь идет о безбожии интеллигенции, о возвращении к народной вере и т. д. В этом новые ноты 32 книги. Но они так подаются, что выходит одна какофония.

Но довольно. Вчера у меня был Мельгунов и почти одновременно пришел Тер. А.Ф. в Америке; Амер[иканский] Ком[итет] делает КЦАБ-у и МУ[1573] ― новое предложение, кот. они отвергают. О том, чтобы они получали другие деньги, не слышал; они жалуются на безденежье. Их надежда на то, что Амер[иканский] Ком[итет] не может работать без русской поддержки, с одними сепаратистами; но кто кого пересилит, неизвестно.

«Ульмскую ночь» у меня взял А.Ф.: перед отъездом оставил ее Теру, кот. ее сам читает, вернет мне, и на нее уже записался Рубинштейн. Я видел Мельгунова раньше Вашего письма, и мне неловко их расспрашивать, на что они живут, если сам не говорит.

Завтра панихида на новой могиле Милюкова днем; едва ли поеду, совсем некогда.

Вспоминая письмо Кусковой, я нахожу, что здесь любопытный оптический обман. Она, зная меня в последнее время, предполагала, что я в молодости и в освобод[ительном] движении играл большую роль; не может поверить, что это было не так, а думает, что я что-то недоговариваю. А я, вспоминая себя, скажу, что я принадлежал к тем людям, кот. с годами левели, а не правели; они по задаткам и среде, их воспитавшей, могли быть правыми, как мой брат Николай, если бы жизнь их не образумливала. Ведь Мирабо был моим любимцем еще с 1789 г. И Кантор, и Струве оба были правы; моя жизнь ― иллюстрация этого процесса полевения, а не обычного поправения, внушенного опытом жизни. В этом могла бы быть главная идея моей биографии, если бы я сообразил это раньше. Но кое-какие материалы для этих выводов в книге есть, только читателю в глаза не бросаются. Толкало меня налево правительство, политика эпохи Александра III, а потом Николая II ― при Плеве. Но я готов был принять и Витте, и Святополк-Мирского, и Столыпина в его защите Конституции и крестьянской реформы. Здесь я потом расходился с кадетами, которые при Первой Думе желали Милюковского Министерства и парламентаризма. Эта их позиция «непримиримости» воскресила мое правое настроение, пока 1917 г., т. е. «большевизм» не спутал все концы. Если мне было дано писать о 3 и 4-й Думе и эмиграции ― я бы все это по необходимости показал; но эпоха, кот. я в последней книге описывал, материала для этого не давала, и потому, с точки зрения рассказа о себе, она вышла «бледно». Вы осудили меня за то, что я о себе мало говорю ― в чем Вы правы; но именно потому, что о событиях личной жизни говорить не хотел, а общественной деятельности у меня лично не было. Кускова исходит из того же прошлого наблюдения, но приписала это умысли: хотя смысла этого умысла я не понял. Не думала же она, что я боюсь себя скомпрометировать. Все это гораздо проще. Только надо признать, что моя жизнь была не природная, а созданная. Словом, пока это влияние власти не парализовалось влиянием наших левых, вплоть до большевиков включительно. Не знаю, разберете ли это. Пишу наскоро.

Вас. Маклаков

Если б не было так претенциозно, то я бы напомнил, что среди людей политики, кот. с годами левели, а не правели, были и Гладстон, и Бисмарк. Левизна в молодости ― тоже не была убеждением и пониманием, а «волненье крови молодой». И она не проходит с годами.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-29.

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 9 апреля 1954

9 апреля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Сегодня, получив Ваше письмо, отправился (очень далеко от нас) в русский ресторан «Игорь», ― единственное тут место, где продается «Русская Мысль», и купил номер с рецензией о Вас Зеелера. Многие авторы первой рецензии о книге прилагают особое значение. Прочел, она очень лестна и может увеличить число читателей книги во Франции. Должен сказать, что, хотя Вы действительно в книге заранее ответили, но мои личные воспоминания о классической гимназии тоже более приятны, чем Ваши. Правда, я учился ведь на два десятилетия позже вас. И еще сходство с Зеелером. Я забыл сказать Вам, что и меня изумила Ваша любовь к экзаменам. Я тоже сдал их великое множество, тоже по двум факультетам, тоже с круглым «весьма», ― однако их ненавидел. Забыл Вам написать и то, как меня еще раз поразила Ваша память, ― шутливые стихи Гершензона[1574] и многое другое. Между тем память и у меня хорошая, пока не слабеющая. Лунц мне пишет: «Книга Маклакова чрезвычайно интересна, но сколько он еще мог бы сказать при его уме и памяти».

Прилагаю статью Екатерины Дмитриевны, присланную мне по воздушной почте из Нью-Йорка. Там упоминается Ваше имя[1575]. Ек. Дм. в последние недели поместила несколько прекрасных, блестящих статьей[1576], но эта, по-моему, много слабее.

Прислали мне также целую страницу «Н.Р. Слова» от 4 апреля. Там есть лестная рецензия об «Ульмской Ночи»[1577], но дело никак не в ней. Если бы хотели прислать именно рецензию, то вырезали бы ее из страницы. Дело же в том, что напечатано на другой стороне. Настоящая сенсация. Американский Комитет поставил КЦАБ-у и МАКЦ-у изумительные условия[1578]. Их кандидаты должны утверждаться американцами, должными быть непременно новыми эмигрантами и во всем подчиняться Американскому комитету!!! Прочтите. Не думаю, чтобы Керенский или Мельгунов или Николаевский могли это принять, да им собственно и предлагается очень мало: только быть подчиненными у новых эмигрантов, т. е. у неизвестных людей, которые в свою очередь будут подчинены Келли, уполномоченному Стивенса. Вы можете, конечно, показать эту страницу нашим друзьям, но со временем, пожалуйста, мне ее верните, ― это не спешно.

Вашей приписки от руки пока не разобрал, сделаю еще попытку прочесть. Но если есть вопрос, пожалуйста, повторите на машинке.

«Возрождения» не читал. Выписка Ваша поистине удивительна.

Шлю самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 12 апреля 1954

Париж, 12 Апреля [1954[1579]]

Дорогой Марк Александрович,

Во-первых, возвращаю Вам присланные мне газетные вырезки. Постановление Ам[ериканского] Ком[итета] мне прислал СП. Мельгунов, и не хочу его задерживать, но прежде всего хочу Вам написать краткий отчет о вчерашнем вечере Бунина. Я мало что сам слышал из-за глухоты, но общее понятие имею. Вечер удался, несмотря на некоторые невязки и, главное, плохую подготовку его. Не знаю, кто этим вообще занимался. Было полно совершенно; правда, началось с опозданием на час, в 9½, но тогда все было полно. Многие присяжные писатели блистали отсутствием; конечно, не было Зайцевых; были Г. Иванов и Одоевцева, но на вечере я их не видал, узнал после. Ни Мельгунова, ни видных писателей из Русской Мысли или Рус[ских] Новостей не было. Было плохо организовано, не рассчитали времени. Как было условлено, я открыл заседание от имени Комитета и передал председательство его председателю Титову. Он довольно бессвязно прочел какое-то свое изложение, из кот. я, сидя рядом, не понял ни одного слова. Оказалось, он рассказывал, как Бунин бежал из России. Потом слово было за Адамовичем. До меня доносились лишь обрывки отдельных фраз. Потом говорили, что его речь была очень интересна; в этом не сомневаюсь; когда он кончил и ушел за кулисы (было так глупо устроено, что за столом сидели только я и Титов), ему аплодировали так дружно и так долго, что пришлось Титову пойти за кулисы и Адамовича оттуда на эстраду вытащить; ему очень дружно и долго хлопали; словом, эта часть вечера был несомненный успех. К сожалению, о содержании его речи судить не могу, ни одного абзаца не понял. Потом Титов прочел Ваше письмо, с тремя пожеланиями. Когда читал третье пожелание, все смотрели на В.Н. и как будто ей аплодировали; она сидела во втором ряду рядом с Т.С. Конюс[1580], Сашей Толстой[1581] и С. Толстым. Это был тоже хороший момент, и Ваши слова о Меценате вызвали сочувственный успех у всех. Потом вышла Рощина-Инсарова[1582] и долго по обычаю ломалась, т. к. ее манеры и ужимки не люблю, особенно если слова не понимаю. Потом перерыв. После перерыва читал Аминадо, вторая пьеса де резистанс. В.Н. Бунина после перерыва перевела меня вниз в первый ряд и посадила на свое место, думая, что я буду лучше слышать; но оттуда я не слыхал уже совершенно ни одного слова. Говорят, что Аминадо был очень интересен, не могу судить, но его все хвалили. Потом читала Кедрова[1583], говорят, очень хорошо, и последним A.A. Вырубов[1584] на память рассказы ― из «Темных Аллей». Он один стоял на авансцене, освещенной рампой, гримасничал и жестикулировал. Но слов я не разобрал и не мог бы понять. Это и все. Тройя[1585], к счастью, не приехал. Без него все кончилось в первом часу. В общем публика была вечером довольна. Отчеты, наверное, будут сочувственные. Центром, конечно, были Адамович и Аминадо; ими и надо было ограничиться, сократив, если не отменив, декламацию. Но в общем все было прилично, и первый блин не вышел комом.

Вашу «Ульмскую ночь» у меня взял Керенский перед отъездом и отдал Теру, кот. сам ее стал читать и потому мне не возвратил еще. А книга уже обещана Рубинштейну.

Вы мне прислали статьи Кусковой ― «спорные вопросы» в № от 6 Апреля[1586]. С 19 Марта я не получаю этой газеты, и потому ни одного из Куск. выступлений не читал. Уже дважды жаловался на перерыв. Я Кускову очень ценю и люблю, но, по-видимому, я ее чем-то обидел. Я Вам писал, что она меня упрекнула, что я как будто отрекался от «Освободит[ельного] Движения», т. к. о своей роли в ней мало пишу. Это недоразумение, т. к. об этой роли мне просто сказать нечего; я был в нем только учеником и наблюдателем, а не деятелем. Но это простое объяснение ее не удовлетворило, и она думала, что я от этого движения отрекаюсь. Она написала, что такое мое отношение многих «режет», письмо ее очень длинно и не вразумительно. И в той вырезке, кот. Вам прислал Лунц и кот. Вы мне сообщили, Вы подчеркнули ее слова обо мне, что я тоже утверждаю, вместе с Американ. Комитетом, будто не создалось бесклассового общества, а только рабы и господа. Но дальше она возражает, что со времени победы большевизма много в России повернулось к лучшему: успехи индустриализации, госуд[арственная] дисциплина, повышение уровня грамотности и т. д. Все это верно, и это я признавал даже в той статье, в № 2 «Русск[их] Известий»[1587], из-за которой у меня был разрыв с советами. Потому эти слова по моему адресу едва ли нужны и едва ли справедливы.

В «Русск[их] Изв[естиях]» в статье Невского[1588] тоже указывается, что я мало говорю о своей роли в Освоб[одительном] Движ[ении], но это объясняется моей «скромностью». Это тоже неверно; в те времена я вообще мало занимался политикой и ограничивался редким сотрудничеством в Освобождении[1589] и периодическим, но ежегодным докладом у Струве и М.М. Ковалевского о том, что происходит в Москве, среди земцев и интеллигенции. Но если в Совет. России есть два класса, то, конечно, идеология их обоих неодинаковая, как было и при самодержавии. У одних на первом плане свой личный интерес, а у других в широком смысле «патриотический». Словом, я не понимаю Кусковских стрел в меня. Кстати, для Освобождения Струве мне придумал для переписки кличку ― Мытарь. И вот недавно я прочел в комплекте «Освобождения» ответ по моему адресу «мытарю»: «ваши документы получены, но нельзя ли в интересах дела давать все переписанное на пишущей машинке». Как видите, не все переменилось, и сейчас было бы можно мой псевдоним разгадать.

Теперь последнее слово о том, в чем у меня разногласие уже с Вами. Оно не глубоко. Я понимаю, что замысел Д.А. Толстого[1590] классической гимназии не мог сразу и одинаково заразить весь преподавательский персонал, что ему сопротивлялись и ученики, и учителя с разных сторон с большим или меньшим успехом. Отсюда разные воспоминания о гимназии в самом центре, где новая система торжествовала, и в провинции, где с ней более успешно боролись. А кроме того и с течением времени система изменялась; я помню эпоху Сабурова[1591], при Лорис-Меликове, после отставки Д.А. Толстого, пока Сабурову нетерпеливые политики не дали на акте пощечины, и он не был заменен Деляновым[1592]; словом, здесь глубокого разногласия нет.

И еще Вы не любили экзамены, а я любил. Во-первых, было приятно на некоторое время освежить в памяти все, чему нас учили, так как исторические события в разных странах излагались так, что обыкновенно ни в какой связи между собой не стояли, как будто каждая страница жила особой жизнью. А потом я был по натуре спортсмен, а экзамены были спортом. Активность от учителя переходила к ученику. Я всегда в ответ включал «отсебятину»; это иногда имело большой успех. Помню, как я поразил и пленил Л.М. Лопатина[1593], по-своему изложив и объяснив философскую систему Пифагора, как некий внешний порядок, пока не стали искать внутреннего (Сократ). Такое пояснение мне нравилось. Вот Вам несколько оправданий. Мельгунов похвалил мою книгу в частном письме ко мне, сказал, что она очень интересна, но последние главы не «мемуары», а «публицистика». В этом он может быть прав, и ведь это я сознавал сразу, когда колебался давать их печатать. Конечно, могло быть сделано лучше, но это все-таки не провал, кот. был бы мне неприятен. Ну а Кер. и Мельг. попали в ловушку и из нее с честью не выберутся. А хуже, что на их неудаче наживутся другие.

Ужасна 32 книга «Возрождения» по новым тенденциям, ему не свойственным. Что за статья Г. Мейера ― Жало в Духе (Обморок веры живой).

И даже в отделе Татаринова ― отчет о докладе де Витта [окончание отсутствует].

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 23 апреля 1954

23 апреля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю за присланный Вами интересный «отчет» о вечере памяти Бунина. Теперь я повидал Титова, он мне тоже рассказал об этом, были также письма от моей сестры и от самой Веры Николаевны. Значит, в общем вечер сошел хорошо. 10 мая еще будет французский вечер в Пен-Клубе, там наверное все будет недурно, и расходов нет никаких. Но вот, кажется, Вера Николаевна предполагает еще устроить большой французский вечер, или даже почти спектакль, осенью в каком-либо театре. Я ей решительно не советую это делать. Французская публика не придет (в зале Пен-Клуба мест восемьдесят, а в театре раз в десять больше), французские лекторы и актеры не явятся, и будет, по-моему, большой убыток. В. Ник., правда, мне ответила, что она об этом (о спектакле) не думает, но до меня доносятся слухи, что это не совсем так.

Прочел статью Невского о Вашей книге. Кто автор? Не Грюнвальд ли это? Но кто бы ни был Невский, статья вполне приемлемая и приятная. Екатерина Дмитриевна видит в этом признак какой-то перемены в отношении Москвы к эмиграции и т. д. Скорее это перемена в направлении редакторов «Русских Новостей», ― после смерти Ступницкого газета стала все-таки лучше и приличнее.

Может быть, все-таки и Кускова, и Невский ближе, чем Вы, к истине в оценке Вашей политической роли в прошлом. Вы субъективно, при Вашей исключительной скромности, считаете эту роль небольшой. Но я сам помню, как много о Вас говорили с начала 20-го века. Я впервые услышал Ваше имя ДО Второй Думы, даже ДО первой. Мой товарищ Семенцов сказал мне (верно, в 1904 году, если не раньше, ― мы оба с ним еще были мальчиками), что в Москве есть восходящее светило либерального лагеря, Маклаков, замечательный оратор и необыкновенно умный человек. В легальной печати я, помнится, тогда еще Вашего имени не видел или видел редко, разве в связи с адвокатскими делами. Все же, значит, Вы были уже тогда восходящим политическим светилом, если говорили и мальчики.

Конечно, «разногласий» у меня с Вами по вопросу о гимназиях нет. Это дело случайное, ― одним с гимназией повезло больше, другим меньше. Быть может, тут даже не дело поколений: Зеелер одного поколения с Вами, а Осоргин, который был моложе Вас, свою гимназию изобразил в самом ужасающем виде, неизмеримо более отрицательно, чем Вы. А вот насчет любви к экзаменам мы действительно «расходимся». Но я об этих маловажных деталях и упомянул только по поводу рецензии Зеелера о Вашей книге.

Столкинд выписал Вашу книгу и говорил мне, что от нее в восторге. Еще один. Читал ли ее Керенский и что сказал?

Поистине поразительны эти дела о Трухновиче[1594] [так!] и об Околовиче[1595]. Мне их имена совершенно неизвестны. А Вам? Никогда не встречал их и в солидаристской печати. Ведь лидеры совершенно другие.

Оба поздравляем Вас и Марью Алексеевну с праздником, шлем самый сердечный привет и лучшие наши пожелания.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A. Maklakov from MA. Aldanov, 1953-1954.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 23-24 апреля 1954

23 Апр[еля 1954[1596]]

Дорогой Марк Александрович!

Вчера получил письмо от Титова, в кот. он между прочим пишет, что видел Вас и что Вы похудели вследствие режима. Если это вследствие режима, то я Вам только завидую; я давно стараюсь похудеть, т. к. не могу надевать все свои панталоны, но несмотря на режим, это мне не удается. Но вполне ли Вы здоровы? Я так давно не получал от Вас весточки, что немного беспокоюсь.

Получил письмо от Гольденвейзера. Не могу отказать себе в удовольствии выписать из него несколько неожиданных строк. Он прочел мою книгу и пишет: «Читал ее параллельно с новой книгой Алданова "Ульмская ночь" и думал о том, что при всем различии в характере и теме обеих книг в них есть нечто общее ― общая "идеология", отмеченная гуманностью, либерализмом, и антиреволюционностью»[1597]. Не в обиду будь сказано для A.A. [Гольденвейзера], мне все-таки кажется, что различие тем и характера книг устраняют возможность их сравнения. Я вспоминаю шуточное выражение моего времени: «похожи, как гвоздь на панихиду или уксус на колесо». Или в том, что говорит Гольденвейзер, есть доля «правды»? Это для меня было бы лестно. Ведь Ваша книга много серьезней моей.

Когда же Вы будете в Париже? А я не знаю, куда я поеду летом. Пока все кашляю.

Вам преданный В. Маклаков

24 Апр[еля]

Вчера вечером написал Вам это письмо, а сегодня утром получил Ваше. Прибавляю несколько слов, но посылаю и вчерашнее. Я не замечал в Вас «мнительности», и мое сомнение в Вашем здоровье не могло Вас встревожить.

Ваши слова о статье Невского (мне говорили, что это Грюнвальд) и Ваши собственные добавления к ней ставят вопрос несколько иначе. Я готов согласиться, что в студенческую пору был почти «знаменитостью», гораздо больше, чем позднее. Ваши слова, относящиеся к 1904 году, это как будто подтверждают; Воспоминания Завадского и И.П. Алексинского в юбилейном издании Московского университета[1598] ― тоже. Да я сам мог привести бы много фактов того же порядка. И вопрос нужно ставить так: почему могла быть такая незаслуженная слава. И это характерно для понимания, как возникают «известности», и какая им цена. Отлично помню, как я прослыл вождем «беспорядков 87-го», хотя никакой роли в них не играл, кроме того, что полицмейстер Огарев[1599] в своем экипаже у всех на глазах увез меня со сходки на улице, даже не зная, кто я такой. Этого оказалось достаточно. А моя речь по поводу концерта? Я помню, как серьезные люди говорили о ней, как о событии, предрекая мне будущее. А все было в том, что я говорил на громадной сходке, перед несколькими сотнями человек, о предмете, кот. всех задевал. Этого оказалось достаточно.

Довольно сказать, что когда должно было быть второе собрание по аналогичному поводу, где тогдашний член Комиссии просил меня выступить, чтоб их поддержать, от попечителя, у кот. я был на поруках, пришли меня просить от его имени ― не выступать. О моей роли говорили не только мои сторонники, но и враги, вроде Чернова В.М., а по совести я ничего этого не заслужил. Это и поучительно. Но известность осталась, и мне не верят сейчас, когда я говорю, что в «Осв[ободительном] Дв[ижении]» никакой роли я не играл, а только «учился» на примерах других. И вы оба с Грюнвальд ошибаетесь, если говорите о моей скромности. Дело не в ней, а в том, что я не хотел быть сознательным Хлестаковым. Моя роль началась гораздо позже, и не была такой «спектакулярной». И то по совести скажу, что она никогда не определялась желанием дешевой популярности и похвал. Оттого Милюков и писал про меня, что я не играл той роли, кот. мог.

Вот, кажется, теперь я «нахвастался». И я невольно вспоминаю Толстого, кот. где-то писал, что в глазах публики главное в «машине» ― не шестерня, а та щепка, кот. попала в колесо, крутится, трещит и к себе привлекает внимание. Моя известность была этого рода. А насколько у меня были заслуги ― их мало там, да они заметны и не были.

Надеюсь, Вы разберете это письмо, и Ваши глаза оно не утомит.

Получил сегодня же письмо от Кусковой. Она чуть не отравилась недавно.

Вас. Маклаков Автограф.

BAR. 5-15.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 4 мая 1954

Париж, 4 Мая 1954

Дорогой Марк Александрович!

От Вас очень давно нет известий. А последнее, что о Вас сообщал Титов, это что Вы похудели и нехорошо себя чувствуете. При этих условиях не хотел бы Вас утруждать ни писанием, ни даже чтением писем, хотя бы и на машинке. Но все-таки очень хотел бы знать не только о Вашем здоровье, но и о том, какая Ваша позиция в том пересмотре отношений и взглядов, который везде начинается и может неожиданно все переменить.

Если не трудно, то это хотя бы двумя словами скажите. Если Вы на письмо не ответите, пойму, что за этим скрывается.

Вам преданный В. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 - Oct. 1956.

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 5 мая 1954

5 мая 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше коротенькое письмо от 4-го. Вы меня тронули вниманием. Нет, я никак не болен и, к сожалению, не похудел или, по крайней мере, этого не замечаю (давно не взвешивался). Александр Андреевич, вероятно, в этом ошибся. Чувствую себя действительно не очень хорошо, но это длится давно, уже года два, если не больше, и пока ухудшения нет. Не отвечал же Вам на последнее письмо от руки, от 23-24 мая, просто по случайной задержке, ― пожалуйста, извините меня.

В том Вашем письме Вы привели выписку из письма к Вам Гольденвейзера. Книги наши различны по характеру и по содержанию и потому сходны быть едва ли могут. Но в Вашем отношении к революциям действительно сходство есть, в этом Гольденвейзер прав. Быть может, он прав и насчет «гуманности», хотя это понятие довольно неопределенно. Во всяком случае, я могу быть только польщен, если «Ульмская Ночь» похожа на Вашу превосходную книгу.

То Ваше письмо было от руки, я не все разобрал и, быть может, поэтому меня смутили слова в Вашем сегодняшнем письме: «Какая Ваша (т. е. моя) позиция в том пересмотре отношений и взглядов, который везде начинается и может неожиданно все переменить»! По-моему, Вы такого вопроса мне в письме от 24 апреля не задавали, и я совершенно не знаю, о чем Вы говорите? Т. е. о какой, о чьей перемене взглядов Вы упоминаете? Я не вижу, что именно начинается и может все переменить. Теряюсь в догадках и буду Вам искренно благодарен, если Вы поскорее (на машинке) объясните, в чем дело. До того не знаю, что Вам ответить. В моих взглядах как будто в последнее время ничто особенно не изменилось и, насколько я знаю, в Ваших тоже нет? Буду с живейшим интересом ждать разъяснения.

Русских политических новостей мало. Екатерина Дмитриевна мне позавчера написала, что «Мельгунов и К° потеряли всякий стыд и самолюбие» и думают только о примирении с Американским Комитетом. Сообщаю это Вам, разумеется, конфиденциально. Не вижу, кто К°? Керенский? Фрумкин мне пишет, что Александр Федорович отнесся отрицательно к тому сенсационному заявлению Американского Комитета, которое я Вам недавно прислал. Понимаю это так, что Керенский решил поставить над делом крест (хотя Фрумкин этого не пишет). Но если не А.Ф., то кто же «компания» (слово Кусковой)? Николаевский? Гегечкори? Жаль Мельгунова во всяком случае. К письму Екатерины Дмитриевны было без комментариев приложено интересное (тоже длинное, напечатанное большими буквами) заявление (или объявление) в Н.Р. Слове Политического Комитета[1600] (который, впрочем, кажется, к ним прямо не обращался). Ответ по тону вполне достойный. Они отмечают, что Американский Комитет адмирала Стивенса обращается с русскими эмигрантами как с наемными платными людьми (это совершенно верно) и что они решительно возражают. Я плохо знаю, кто, кроме Сергиевского, входит в этот недавно, кажется, образовавшийся Политический Комитет? Тыркова? Ал. Толстая? Знаю только, что он считается правым. Таким образом, эти правые уже ответили и по тону правильно. А о КЦАБ-е и МАКЦ-е пока ничего не слышно, кроме того, что пишет мне Кускова и что по существу, если поставить точки над i, представляет собой обвинение «Мельгунова и К°» в продажности. Если Вы что-либо знаете о Керенском, КЦАБ-е и МАКЦ-е, пожалуйста, сообщите. Я послал бы Вам текст объявления Сергиевского, но Екатерина Дмитриевна просила вернуть его, и я тотчас его ей отослал.

Мировые политические новости достаточно плохи. Уж я не знаю, на чем могут договориться в Женеве. По-видимому, американцы в бешенстве на французов и англичан. Все же думаю, что до большой войны (т. е. с СССР) не дойдет.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 6 мая 1954

Париж, 6 Мая [1954[1601]]

Дорогой Марк Александрович,

Спасибо Вам за скорый ответ, но я чувствую себя перед Вами виновным. Беспокоясь о Вашем здоровье, я, тем не менее, ждал от Вас указаний «Вашей позиции». Правда, слово «позиция» очень общо, но это только осложняет задачу. Хочу Вам сейчас пояснить, что я имел в виду. Вы пишете, что в Ваших, да и моих, взглядах, вероятно, ничего не изменилось. Это прав/да, но само положение очень изменилось. До последнего времени было два блока, между которыми происходили или предполагались войны, горячие или холодные, и мы, эмигранты, были в блоке антисоветском, какое бы участие в нем ни могли принимать. Последние события это ясное положение поколебали. Советский блок одержал большую победу, что имеет большие моральные последствия. Она наш антибольшевистский блок рассорила между собой. А на стороне советского блока появилась такая новая сила, как Китай' Мао, чего никто не предполагал. Давно ли все Китай били? И потому стали говорить о «закате Европы», об Азии для Азиатов, об удалении Европейцев к себе на материк и т. д. Проблема стала такого калибра, что наш русский вопрос превратился в ней только в частность, а наши надежды на помощь Америки, ради симпатии к России, стали ― самообольщением. Антирусское течение в Америке только усилилось. На что же теперь надо рассчитывать: на «эволюцию» СССР или на разумность Китая, или, по-прежнему, на Европу, на ее блок? Здесь начались разные взгляды и споры, и я думал, что Вы в курсе их и можете почти одним словом ответить. По-видимому, Вы смотрите, что пока нам менять нечего. Надо ждать выяснения положения, которое зависит не от нас. Так и я думаю; но кто нам друг и кто нам враг, кто хочет возрождения России или ее распадения. Все это вопросы, на кот. одним словом ответить бесполезно.

Поскольку дело идет о нас, эмиграции, ясно, что позиция КЦАБ-ов вполне провалилась, и люди, прикосновенные к ней, себя компрометировали. Кер. не пишет даже Теру, Мельгунов как будто прячется, и меня не удивляет сообщение Е.Д., что он мечтает о примирении с А[мериканским] К[омитетом]. Гегечкори давно стал врагом России, про Николаевского Вам лучше знать. Что же касается до новой партии (Политический Комитет) ― то я только слышал об участии в нем Белосельского-Белозерского и К. Николаева. Слыхал также, будто и Тыркова, и Толстая. О Толстой сомневаюсь. От Тырковой вчера получил письмо, но только о моей книге; она говорит, между прочим, что я в ней был несправедлив к старой Империи и гимназии, и что она, может быть, когда-нибудь печатно мне возразит.

Я видел Элькина, кот. видел Гукасова, и тот ему сказал, что Тыркова будет принимать близкое участие в Возрождении. Это уже другое политическое направление, чем у КЦАБ-а. А недавно мне говорил Ефимовский[1602], будто образуется международный Монархический Комитет. Это тоже новое явление.

Я не думаю, что мы приближаемся к мировой войне, но внутренние сотрясения могут быть повсюду большие. И эмигрантам жить станет еще тяжелее.

Ваше письмо я получил сегодня и сегодня же посылаю ответ. А сейчас у меня очень занятое время. Не осудите, если ответ вышел нескладным и неполным. Хотел непременно его сейчас же отправить.

Вас. Маклаков

Вашу «Ульмскую ночь» то брал Керенский, то Тер, а сейчас взял Рубинштейн. Перечтет ее во время каникул, когда ничем не отвлекается.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 7 мая 1954

7 мая 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за то, что так быстро и ясно ответили на мое недоумение. Теперь для меня только неясен менее важный вопрос: к т о же поднял вопрос о пересмотре наших позиций и что собственно он предлагает? (Вы пишете: «здесь разные взгляды и споры»). Не понимаю, что и можно предлагать. Моя «позиция» во всяком случае (как, по-видимому, и Ваша): нам менять нечего. Отмечаю в связи с этим два обстоятельства: 1) В самое последнее время в мире изменилось не так много: Китай уже несколько лет как перешел в советский лагерь; об удалении европейцев в Европу говорят тоже долгие годы; о закате Европы писал еще 35 лет тому назад Шпенглер[1603]; на помощь Америки (какую именно, если без войны? А мы войны не хотели и не хотим) мы с Вами и не рассчитывали, 2) Если политическое искусство сводится к выбору меньшего зла (а я в этом убежден), то ведь самым большим злом будет захват всего мира большевиками и превращение всего мира в колоссальную тюрьму. От этого положения я отказаться не могу и не откажусь. Поэтому мне особенно интересно, ЧТО предлагают люди, желающие пересмотреть наши позиции.

Вчера я получил от Лунца тот документ, который мне на один день прислала Екатерина Дмитриевна, а также письмо в редакцию Литвинского[1604]. Прилагаю обе вырезки. Литвинского я никогда не встречал.

Говорили мне, что в пору войны он был в Германии активным гитлеровцем, ― не ручаюсь, что это правда. Теперь он что-то делает в С. Штатах, ― тоже не знаю, что именно. По-видимому, хочет попасть в «Деловую Комиссию»?

Николаевский сказал Лунцу, что они (т. е. МАКЦ) готовят в Мюнхене свой ответ на предложение адмирала Стивенса. Могли бы ответить скорее; а что именно ответят, мне не известно. Я просил Лунца спросить у Бориса Ивановича, что ему известно о Трухновиче и Окуловиче [так!]. Он ответил, что эти два дела «неясны», но что материалы, переданные Растворовым и Петровым, «потрясающие» и что их опубликование последует в ближайшем будущем.

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 10 мая 1954

10 Мая [1954[1605]]

Дорогой Марк Александрович,

Ваш ответ показывает, что некоторое недоразумение продолжается. Вы спрашиваете, кто поднял вопрос о пересмотре позиции и что он предлагает. Ничего подобного нет, нет эмигрантской организации, кот. могла бы за всех говорить и перед которой можно ставить вопрос. Ведь и КЦАБ ее хотел только создать и в этом не успел, хотя у него была опора в Американском Комитете. Вопрос каждый ставит перед собой и обсуждает только в кружке людей, ему близких. Но первая серьезная победа Сов[етского] блока над демократией делает их актуальными; ведь может произойти во Франции падение Министерства, кот. неизвестно кто может заменить, и разрыв отношений между союзниками, прекращение помощи Америки, финансовый кризис и т. д. Эти возможности вне нашей власти, но когда это произойдет, явятся и для нас новые комбинации. Я невольно вспоминаю 41 г. ― поход Гитлера на Россию для ее «освобождения от большевиков». У нас никакой силы не было, но нам приходилось решать, на чьей мы стороне. И, несмотря на общую ненависть к Советам, зародилось течение, которое в этой схватке стало на стороне Советской России. Никто не был уполномочен решать это за эмиграцию; но посреди официального германофильства возникло течение за предпочтение Сов[етской] России Германии. Оно публично не могло выступать, но само собой подбирались единомышленники, так, чтобы не было огласки; собирались побеседовать за чашкой чая, то у меня, то у Ступницкого, то у других. Несогласные отходили, согласные приглядывались и оставались. Так зарождалась группа, кот. сначала связывали с собственными именами, потом она выпустила печатную листовку, кот. подписали самозваным именем groupe d'action[1606]. В 45 году она ходила к Богомолову, потом задумала оформить себя в общество сближения с Советской Россией, ― которое умерло, как только Советы пошли не по нашей дороге.

Теперь положение несравненно сложнее, чем было тогда. И никто не решается ни ставить вопросов, ни предлагать решений; думаю, что большинство, как и Вы, как и я, думает, что пока надо ждать. Выбирать придется не между Гитлеровской Германией и Советской Россией, а между десятком различных ориентации, которые сами еще не определились. Ведь то, что Шпенглер предвидел, чего Вильгельм II[1607] опасался, стало возможной реальностью: изгнание европейцев из всех материков и выступление на первый план азиатов, как когда-то монголов или германцев. Ведь и КЦАБ, и МАКЦ, и «Деловой Комитет», и «Политические Комитеты» ― только предсказание того, что начнется, когда сама жизнь, т. е. те, кто ее сейчас делают, этот вопрос поставят. Кроме нашей с Вами позиции есть и позиция общей «войны», и расчленение России, и работа над Революцией в Сов[етской] России, и сближение с врагами ее, есть ставка и на «эволюцию» в Сов[етской] России. Спросив Вас о Вашей позиции, я дал Вам право думать, что здесь что-то есть положительное, чего еще нет, и здесь, во Франции, меньше, чем где-либо, так как сама Франция может пасть духом и стать сателлитом кого-то. И я просто хотел узнать Ваше личное мнение об этих вопросах, теперь Вы мне сообщили его.

Я еще не выслал Вам ответ «Пол[итического] Ком[итета]», т. к. Вы этого не просили. М. б., он Вам не нужен? Верну по первому требованию.

Я еще разузнал про Ком[итет] Сергиевского; мне сказали, что Белосельский-Белозерский не в нем, а Толстая будто бы там. Еще здесь организуется международный союз монархистов, т. е. монархистов всяких государств, но пока это только проект, не имеющий будущности.

Мне кто-то прислал радио, переданное в Сов[етскую] Россию от организации, именуемой «Освобождение», где передавались выдержки из моей книги. Мне это радио было досадно читать, настолько оно никчемно. Хотелось бы знать, кто над этим старается.

На этой неделе многих увижу; если что интересное узнаю, напишу, но пока у всех одна растерянность. Ни у одного течения нет твердой опоры. Разве пока еще у коммунистов. Да и инициатива пока будет у них; вот почему для определения нашей позиции, кроме как теми общими чертами, как Вы это сделали, еще нет материала. Пока только Тер остается совершенно тем, чем был. Считает, что потеря Д.Б.Р. [Ф.?] не имеет большого значения и что в Сов[етской] Р[оссии] идут под напором народа ― колоссальные сдвиги. Кроме слова «колоссальные» все это возможно, т. е. возможно и это. Но возможны и другие неожиданности.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 17 мая 1954

17 Мая [1956[1608]]

Дорогой Марк Александрович!

Вас, вероятно, удивит бессмысленность и неоконченность этого письма. Хочу ее объяснить. Для этого посылаю Вам начало письма. Но с 3-й страницы оно перестало быть разборчивым; и одну страницу я посылаю в переписанном виде. Но далее я хотел ответить Вам на Ваше недоумение: как глядят эмигранты на настоящее положение? И я Вам намекал, что скоро увижу много людей и тогда смогу написать об течениях, кот. в эмиграции существуют. Я предполагал увидеть много людей на собрании; его затеяли посвятить моим 85 годам. Этого я не хотел; но мне обещали, что не будет никакого чествования, а только беседа за агапой. Притом обещали на ней задавать мне определенные вопросы, не ожидая доклада. Более того, за мной Тер обещал заехать в 8 часов и доставить меня домой к 10. На это я согласился. Но вышло все совершенно не так. Оказывается, и Вас привлекали к этому делу, и Вы написали ― адрес. И в нем есть одна меткая фраза, достойная Вас, ― что только в нашей среде я могу говорить с предельной правдивостью. Но после этого были речи ― Альперин, Тер и Вырубов в торжественном собрании. Трудно представить себе более глупое положение, чем когда хвалят в глаза. И я было решил на агапе ограничиться краткой благодарностью и затем ответить на вопросы. Но оказалось, что предстоит еще одна речь ― Татаринова: он начал с того, что не будет говорить юбилейной речи, и вообще не будет говорить обо мне. Поставил вопрос о влиянии эмигрантского масонства на просранный мир, и опять хвалил меня за то, что я старался Мас[онские] принципы в него проводить. И я отвечал речью довольно длинной; не знаю, насколько она была понятна и как воспринята. Мне долго хлопали стоя ― но это ничего не означает. И после этого я тотчас уехал. Это я все Вам описал, но Вы бы ни одного слова не разобрали. Поэтому эту часть письма отдам сначала переписать и пошлю особо. Ведь в этом «последнем слове» я говорил серьезные вещи. Пока же ограничусь этим.

Макл.

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 17 мая 1954

17 мая 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Это мое письмо еще не поздравительное (рано) и даже не обыкновенное, а деловое. Помнится, я Вам писал, что получил приглашение на международный литературный конгресс, который состоится в июне в Амстердаме. Мы туда с женой и поедем, ― разумеется, остановившись в Париже. Несколько дней тому назад я пошел в здешнюю полицию, чтобы получить необходимый для поездки за границу сертификат д-идантитэ (Нансеновский паспорт). Они мне таковой уже несколько раз давали, обещали и на этот раз продлить старый, ведь карт д-идантитэ в порядке. Но вот сегодня я получил вызов в полицию и мне объявили, что впредь совершенно необходимо представлять еще удостоверение от Оффисс де рефюжье рюсс (это ведь ИРО?), 7 рю Коперник, о том, что я (а также моя жена) действительно рефюжье рюсс, находящиеся в веденьи Офиса. А то министерство опасается большевиков. Это, конечно, очень смешно. Отсюда большая моя просьба к Вам, ― я ведь никого в Офисе хорошо не знаю. Пожалуйста, попросите Офис возможно скорее составить для нас эти два удостоверения каждому отдельно и прислать их мне сюда в Ниццу. Надеюсь, Вы согласитесь заплатить за меня расходы, если таковые есть, а я немедленно переведу Вам деньги. Мне очень совестно Вас беспокоить, но без Вашей протекции ведь это длилось бы неделю, если не больше. Заранее сердечно Вас благодарим. Быть может, Вам достаточно было бы позвонить кому-либо там. Ниже я сообщаю данные о нас. Ради Бога, извините беспокойство. Пишу только об этом, так как сейчас 6.30, а почта закрывается в семь, -нужно ведь, чтобы Вы получили письмо завтра утром.

Самый сердечный привет.

__________________________, родился 7 ноября 1886 года в Киеве.

Карт д-идантите АЕ 76698, покинул Россию в 1919 году.

__________________________, родилась 9 мая 1893 года в Киеве.

Карт д-идантите АЕ 76699, покинула Россию в 1919 году.

Обе карт д-идантитэ выданы префектурой Альп Маритим.

Наш адрес

Моя жена рожденная Зайцева (Saitsoff)

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

B.A. Маклаков ― M.A. Алданову, 18 мая 1954 (I)

18/V [1954] (I)

Дорогой Марк Александрович!

Получил сегодня Ваше письмо. Сейчас составляем нужные бумаги. Теперь надо заполнить questionnaire[1609], кот. не было прежде; и в этом questionnaire указывается, когда, как и через какие страны Вы доехали до Франции. E.H. Штром припоминает, будто Вы были в Германии, но не наверно. Так как этот questionnaire остается у нас, то если в нем будет ошибка, то можно будет его заменить после другим.

Поскольку я могу что-либо сделать, я уже писал. Но самый Сертификат теперь выдается не от моего имени, а от имени Франц[узского] Офиса, и подписывается его Директором. Надеюсь, что завтра я могу его Вам послать, но не раньше, так как Директор подписывает бумаги только opus midi. Но утром же сегодня у меня все будет готово.

О моей странной корреспонденции к Вам напишу Вам особо.

12½ часа

Ваш сертификат уже готов, деньги внесены, и я его представил для подписи Директору. Надеюсь, что к завтру [так!] он будет подписан, и я его Вам вышлю завтра же.

Но когда будете здесь, необходимо будет написать какой-то questionnaire, точно указав, как Вы из России уехали и через какие границы.

Вас. Макл. Автограф.

BAR. 5-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 18 мая 1954 (II)

18 Мая [1954[1610]](II)

Дорогой Марк Александрович!

Утром получил Ваше письмо, сегодня же приготовил оба сертификата, внес за них 1000 фр. И представил их к подписанию Директором. Это было сделано молниеносно быстро; E.H. Штром приложила старания и сама написала за Вас обязательный теперь questionnaire; когда будете здесь, нужно будет Вам его заменить и исправить. Если все пойдет обычным темпом, то оно завтра будет готово, и я завтра же его Вам вышлю вместе с этим письмом.

Нового против прежнего, что префектура потребовала от Вас этих наших свидетельств, кот. ей, конечно, не нужны. Это потому, что теперь это не международный, а Французский Офис, и Министерство Финансов предпочитает расходы на его содержание возлагать на потребителей беженцев; не только известные расходы, но и абсолютно самим им ненужные. Эта тенденция скоро отразится на нас: пока не хочу, да и не имею права о ней говорить; расскажу, когда Вы будете здесь[1611].

Вместе с этой посылкой сертификата посылаю Вам запоздалое и, м. б., ненужное дополнение к прежним письмам моим, с отчетом о Собрании. Так как Вы в нем заглазно участвовали составлением адреса, и поместили в нем меткую и справедливую фразу о том, что только у нас я могу говорить с предельной правдивостью, то я и хочу немного Вас информировать. Все это чествование меня захватило врасплох, мне было обещано, что не будет речей и приветствий, и только за агапой будет со мною беседовать и задавать мне вопросы, отчасти в связи с моей книгой, отчасти в связи с событиями сейчас происходящими. На это я согласился. Вместо этого пошли речи и в заседании (Альперин, Тер, Вырубов), и на агапе ― Татаринов. И как полагалось, все меня славословили, что то или другое, это, м. б., приятно слышать, если это делается за глаза, но слушать это ― глупое положение: ведь нельзя ни соглашаться, ни возражать. Я им и ответил прилагаемой речью. Прежде я в течение суток помнил всегда наизусть то, что говорил, даже импровизируя. Теперь не то: не ручаюсь, что я изложил ее дословно, но помню, что я сказал, что похвалы друзей, как и укоры врагов неинтересны, а интересно, когда враги хвалят, а друзья осуждают. Не припомню, за что меня всегда свои осуждали, чего сегодня я не мог слышать, но что может быть и они думали, и на это ответил. Вот смысл моей речи; мне долго хлопали стоя, но не знаю, какое она произвела впечатление, т. к. я тотчас ушел. Некоторые может быть и обиделись. Но это последний раз, что я выступаю, что истинно «последнее слово» подсудимого.

Я хотел Вас еще информировать о моей книге: но сейчас не хочу о ней говорить, хотя в этом именно Вам должен отчитаться: Вы ее parrain.

Но все это пошлю завтра вместе с сертификатами. Если они почему-то не будут подписаны, объясню причину этого впоследствии.

Итак, до свидания в Июне.

Вас. Маклаков

Последнее слово. Текст моего слова на агапе, кот. я Вам посылаю, только для Вас. Правда, это не секрет, т. к. больше пятидесяти человек его слышало. Но при передаче другим, если она будет происходить, легко отдельные фразы по-своему понимать и перетолковать. Я хотел, чтоб где-нибудь сохранилось аутентическое его толкование (на всякий случай). Очень жалко, что у меня не прежняя память, и кое-что, может быть, было сказано иными словами. А хотя Вы там не были, но Вы были автором адреса, и это, кроме моего личного к Вам отношения, может быть оправданием того, что я это Вам посылаю.

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 19 мая 1954

19 мая 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Приношу Вам самые сердечные поздравления, самые лучшие пожелания, к которым присоединяется Татьяна Марковна. Что мне сказать Вам? Вы мои мысли и чувства угадываете. 85-летний юбилей очень большого человека. Вы много о себе слышали, много еще услышите ― и все будет чистая правда. Как жаль, что не буду у Вас 21-го. Я подумывал о том, чтобы подогнать наш приезд в Париж к этому дню, но досадное осложнение с «сертифика д-идантитэ» сделали это из трудного невозможным. Во всяком случае мы скоро увидимся. Оба сердечно поздравляем и Марию Алексеевну. Надеемся, что и она, и Вы не слишком утомитесь в день праздника.

От души благодарю Вас за то, что Вы любезно нам помогли. Вероятно, завтра получим документы. Пожалуйста, сообщите, сколько это стоило, я Вам тотчас переведу деньги. Если я правильно понял, то «кестионнэр» уже составлен? На всякий случай сообщаю Вам, что мы покинули Россию 4 апреля 1919 года, из Одессы на одном пароходе (тогда еще не были женаты) проехали в Константинополь, там пробыли недель пять в ожидании французской визы, затем прямо направились в Марсель. В Германии мы по пути из Турции во Францию, конечно, не были, как и ни в какой другой стране. В Германию мы ездили лишь в 1922 году из Парижа. Но в каких только других странах мы не были с той поры! Едва ли это нужно перечислять в «кестионнэр»? Если бы оказались нужны еще какие-либо сведения, то их может дать по телефону моя сестра, Л.А. Полонская.

Очень долго думал о мыслях, Вами изложенных в Ваших двух предпоследних письмах от 17-го и 18-го (получил их в один день). Повторяю, не вижу, что мы могли бы изменить. Разумеется, поражение тяжелое. Но разве оно первое и самое большое? В Индо-Китае (если он и достанется коммунистам), кажется, 22 миллиона жителей, а в Китае в двадцать раз больше. Если не считаться не только с числом населения, то ведь захват Польши, Венгрии, Чехословакии, балканских стран важнее, чем Китай и Индо-Китай вместе взятые. Между тем после тех, уже довольно давних, захватов мы только укрепились в наших взглядах, а не меняли ничего. Переход мирового центра в Азию, по-моему, дело еще очень далекое. Да если б и не было далеким, то как же может это на нас отразиться? Не думаю, чтобы вопрос о «сосуществовании» зависел от того, как к нему отнесется Китай. Почему Вы пишите, что пока только Швейцария и скандинавские страны «не могут совершенно расстаться с традициями гуманизма»? Я не идеализирую больших демократий, но они не хуже этих четырех малых. Вы говорите о веках холодной войны! Я не исключаю и такой возможности (хотя она маловероятна), но и она была бы лучше горячей войны водородных бомб. И все-таки остается еще возможность внутреннего, не слишком кровавого, переворота в Кремле. Сами большевики, по-видимому, очень его боялись после смерти Сталина: ведь официально предлагалось ― в первый раз в их истории ― не поддаваться панике (подлинное слово их тогдашнего сообщения). Теперь они опять успокоились, но возможность столкновения гражданской власти с военной не должна считаться совершенно исключенной.

Не пишу подробнее, так как, кажется, Вы пишете, что снова поясните мне Ваши мысли.

Еще раз от души поздравляю, еще раз сердечно благодарю.

Ваш М. Алданов

Пожалуйста, кланяйтесь и E.H. Штром, ― верно, она отвечала на «кестионнэр», спасибо и ей.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Carbons of letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1953-1954.

B.A. Маклаков ― M.A. Алданову, 23 мая 1954

Париж, 23 Мая [1954[1612]]

Дорогой Марк Александрович,

Пользуюсь свободным днем, чтобы хоть вкратце Вас информировать. Вчера получил письмо от А.Ф. Кер. ― поздравление с 85-летием. Очевидно, кто-то пустил об этом [так!] в Американ[ских] газетах, т. к. оттуда много поздравлений от лиц, кот., очевидно, не имеют понятия о дате рождения. Подозреваю в этом Вельмина; но, наверное, он наговорил много лишнего.

Очевидно, Кер. отошел от КЦАБ. Об нем не говорит ни слова, но письмо мрачное, говорит о распаде Франции, об глубоком политическом и психологическом кризисе в Америке; и кончается словами: «как Вам ни покажется диким, мечтаю вернуться куда-либо в обреченную Европу, куда-нибудь в "тишину старомодных лесов и полей, подальше от нынешних людей"». Я рад за него, что он себя не марает, но больно думать, как ему тяжело так кончать.

В числе писем и телеграмм из Америки я получил письмо за подписью Lilian Dillon Plante, где перед подписью по-русски изложено:

«Позвольте от имени Николая Романовича Вредена и всех сотрудников издательства сердечно поздравить Вас с 85-летием. Выпуская в свет Ваши Воспоминания, наше издательство празднует в Вашем лице не только верного друга русской эмиграции, но и одного из самых дорогих его сердцу писателей».

Это становится уже смешно, меры не знает. Я все-таки напишу несколько слов благодарности Вредену. Я не знаю, как Плант зовут по-русски, и мне неловко выбрать самому тех, кого я знаю, напр. Терентьеву или Александрову, ну, а Вреден ― глава, и потому он в этом письме назван. Я, конечно, пишу только благодарность и за поздравление, и за напечатание книги, но я хотел бы узнать, почему ее в продаже здесь почти нет. Книгопродавцы мне жаловались, что присылают после долгих просьб по 3 книги. Неужели потому, что им не выгодно их продавать здесь, раз доллар считается в 200 фр[анков] у книгопродавцев. Но ведь не в убыток же себе они ее продают.

Но благодаря этому приему я совершенно не знаю, как расходится книга, отдельные лица в письмах ко мне ее хвалят; так неожиданно и очень хвалила Панина, кот. в Июне приезжает сюда, Тыркова, Вольский, Кантор и др. Но это все не «широкая публика».

Между прочим, по поводу похвал мне за пользу, кот. я приношу эмиграции. Представьте себе, что по требованию Мин[истерства] Фин[ансов] для сокращения расходов поставлено применять неукоснительно и к иностранцам закон о предельном возрасте для служащих (65 лет).

Директор нашего Офиса спорит против этого, и пока это еще не приведено в исполнение; но нас все-таки предупредили. Лично за себя я не могу быть обиженным; я действительно старею, и старость не недостаток, но как русский и эмигрант не могу не возмущаться. Ведь нас только увольняют, а не заменяют другими русскими, ибо иначе в этом не будет дохода, а обязанности «русской секции» передаются другим иностранцам, уже служащим в Офисе. Но это пока держите при себе; еще идет борьба против этого распоряжения, в этом я как заинтересованное лицо не принимаю участия. Когда Вы приедете, все будет уже решено и исполнено. Но это образчик заботы об эмиграции, кот. Франция взяла на себя, отняв эту заботу от международной организации. Странные манеры.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 26 мая 1954

26 мая 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил Ваше письмо от 23-го, спасибо. Надеюсь, и Вы получили наше, Татьяны Марковны и мое, поздравление? Спрашиваю потому, что в этом году у меня пропали два письма. 20-го же мая я Вам отправил перевод на 1000 франков, которые Вы за меня любезно заплатили в Офис. Мы получили от префектуры паспорта, еще раз сердечно благодарю.

По совести, я не нахожу ничего ни «смешного», ни странного в поздравлении, которое Вам послало Чеховское издательство. Почему «меры не знает»?! Но, если Вы позволите мне это сказать, я думаю, что госпожа Плант обидится, если на письмо за ее подписью Вы ответите только Вредену. Отчего бы Вам в том же ответном письме не написать несколько слов и ей, ― по-английски, по-французски или хотя бы по-русски (тем более что она все равно не разберет)? Обращение у них всегда: «Dear Mrs. Plante». Собственно, кроме Вредена, Александровой и Терентьевой Вам из русских деятелей издательства, верно, никого и не нужно называть, разве «и других сотрудников». Им будет приятно ввиду Вашей славы, а для Вас несколько лишних слов ничего ведь не составляют.

В «Новом Русском Слове» 17 мая появилась небольшая заметка о том, что 21-го исполняется 85 лет знаменитому русскому адвокату и политическому деятелю В.А. Маклакову[1613]. Думаю, что 21-го была у них и статья, но я этого не знаю. Были ли статьи в «Русской Мысли» и «Русских Новостях»? Во всяком случае, Вы ведь не могли думать, что Ваш юбилей пройдет незамеченным! Ответ на письма и телеграммы -изнанка славы, оборотная сторона медали. Но я Вам сочувствую: действительно отвечать на поздравления скучно и утомительно.

Мне тоже Чеховское издательство пока не сообщило цифр продажи «Ульмской Ночи». Терентьева только написала, что она продается «хорошо» (к большому и приятному моему удивлению). Я без церемоний на днях попросил написать мне, что означает «хорошо», ― т. е. сколько экземпляров пока продано. Отчего же и Вам не запросить? Денежно ни Вы, ни я в числе проданных экземпляров фактически пока не заинтересованы ввиду аванса. Но, конечно, нам интересно это знать и независимо от денег. Я чрезвычайно рад тому, что Вашу книгу хвалят такие разные люди, как Вольский, Тыркова, Панина. Видите, ― Вы мне не верили.

Чеховское издательство, вероятно, посылает книгопродавцам книги только «в твердый счет» или даже лишь по получении от них денег. Но едва ли они неохотно продают книги в Европе из-за низкой цены. Уверен, что это предположение неверно. Делают же они медленно все, мы с Вами это знаем и по своему опыту. Это очень досадно.

Как жаль будет, если Вы уйдете из Офиса! Надеюсь, что Министерство это пересмотрит. И как же можно заменять тут русских французами! Вы совершенно правы.

Я продолжаю думать, что и Керенский, и Мельгунов, и КЦАБ, и МАКЦ помирятся с Американским Комитетом, который, как мне сообщают, напечатал еще одно длиннейшее сообщение, ничего по существу не меняющее в прежнем, но гораздо более мягкое и любезное по форме. По-видимому, это золотой мост для их возвращения с горделивым видом. Думаю, что все и ухватятся. Включая и Александра Федоровича. Буду рад ошибиться.

Шлю Вам самый сердечный привет. Очень ли утомил Вас и Марью Алексеевну прием 21-го? Верно, у Вас были сотни людей?

Ваш М. Алданов Приедем в начале июня.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 27 мая 1954

Париж, 27 Мая [1954[1614]]

Дорогой Марк Александрович,

Раз Вы приедете в начале Июня, то ограничусь сегодня несколькими словами: об остальном будет возможность поговорить; в эти же дни должен был и без того слишком много писать.

Я удивился неожиданной любезности Чеховского издательства более всего потому, что ведь здесь, во Франции, ничего не позволяло предвидеть шумихи, кот. была произведена в Америке. Ни в одной газете здесь не было ни одного слова, и поздравляли меня только те близкие люди, кот. обыкновенно были на моем «рождении». Их было как обыкновенно, около 40 чел., меньше, чем бывает в именины. Письма и особенно телеграммы из Америки пришли в таком необычном количестве, что стало ясно, что кто-то там раздул «это событие». Это оказалось Вельмин, кот. написал длиннейшую статью. Что касается до ответа Чеховскому Издательству, я сам почувствовал, что неудобно не ответить тому, кто письмо подписал, т. е. Плант, а потому написал и Вредену, кот., по ее письму, был единственный назван, и ей самой ― уже по-английски. Так что на меня обиды быть не должно. Некоторые письма из Америки меня тронули, т. к. исходили от людей, о существовании которых я уже почти забыл, и, очевидно, были написаны от души, а не из куртуазии, но отвечать всем, да еще авионом ― разорительно, кое-кому я написал простой почтой, а некоторым и вовсе не отвечал, если это близкие люди, кот. должны это понять.

Вчера был у меня Вольский, кот. хочет написать о моей книге рецензию; будет писать ее, кажется, в Русск. Нов. Слове [так!]. Пришел за некоторыми дополнительными справками и из деликатности выразил опасение, чтобы меня как-нибудь не обидеть; конечно, я предоставил ему полную свободу писать, что он хочет, не боясь обидеть меня чем-либо. Меня смутило бы только, если рецензию писать стал Вишняк.

Вы меня не совсем верно поняли относительно успеха моей книги. Меня не удивляет, что она заинтересовала и понравилась близким людям. Мое опасение было, что она интересна только для них, а не для публики. По совершенно другим причинам я того же опасался и с «Ульмской ночью»; она не всем по плечу. Я в этом ошибся; видел несколько восторженных рецензий о ней, и книга расходится хорошо.

Конечно, эта книга не для легкого чтения ― и я увезу ее с собой на курорт, чтобы перечесть еще раз. Только Ваше мастерство могло поднести этот материал в виде занимательного диалога. И неудивительно, что она расходится хорошо; моей же книги в Париже нельзя достать, потому что ее сюда не присылают, кроме того, что было распродано. Я не хочу выражать на это протест им, но и не хочу с ними об этом заговаривать.

Здесь будет в конце месяца еще один юбилей ― Зеелера; анонс уже сделан и создается комитет чествования.

Не помню, писал ли я Вам, что получил очень грустное письмо от Керенского. А сегодня в Русск. Мысли длинный ответ Американского Комитета по поводу КЦАБ и МАКЦ'а. Очень его жалко, т. е. не Комитет, а Керенского.

Вы пишете, что мой юбилей не мог пройти «незамеченным». В 49 году тоже был «юбилей», был образован «Комитет», и все аксессуары, адрес u m. д. И без газеты, кот. его бойкотировала, все его могли узнать. Но ведь в этом году был только день моего рождения, кот. бывает ежегодно, и к которому близкие друзья привыкли, а вовсе не юбилей. Его или, вернее, подобие его, устроили только в Америке, без моего ведома. И меня удивило, что к нему присоединили и тех, кто [слово нрзб] с утрированной похвалой. Но это не важно; только заставили меня понервничать. На Вашу Ульмскую ночь у меня есть очередь читателей; себе ее оставил на каникулы, если только они, м. б., на этот раз «окончательные».

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 11 июля 1954

Париж 11 Июля [1954[1615]]

Дорогой Марк Александрович,

Простите меня, что мое первое письмо к Вам будет совсем деловым и едва ли для Вас интересным. Но нужно сначала с этим делом покончить. Речь идет о Корганове и его книге. На другой день после нашей встречи они ― мать и сын ― приехали ко мне узнать, что Вы сказали, и получить его французскую рукопись. То, что я им сказал, Вас нисколько не связывает, но мне кажется, что я ни в чем не погрешил против истины.

Я, во-первых, их предупредил, что в Чеховском издательстве происходят перемены, что Вы очень давно с Вреденом не сносились, что он, по-видимому, получает какое-то новое назначение и что до выяснения этого нельзя сказать, можете ли Вы им в чем-нибудь помочь. Но кроме этого они интересовались Вашим мнением о книге.

Я на это сказал, что Вы, несогласно с моим личным мнением, которое я им раньше лично высказывал, находите, что книга может быть интересна, до добычи самого груза, и что его получение, если оно произойдет, может составить предмет другой книги. С этим они согласились, сказав, что когда золото будет получено, тогда теперешняя книга будет лично им не нужна. Книга имела главною целью возбудить интерес к этому предприятию среди тех, кто ему может помочь.

На мое замечание, кот. я приписывал Вам, что главным содержанием первой книги должно быть изложение того, как и почему эта мысль зародилась, что Вас привело к заключению, что крушение произошло именно там, и дало Вам материал для розысков, они мне сказали, что он сам так думал, что над изложением этого он работал пять лет и что проект такой книги готов. Если об этом не говорилось в записке, кот. видели Вы, то потому, что это была только газетная статья, говорившая о том, что для большой публики могло быть интересно. Книга, конечно, будет иной.

Они интересуются больше всего тем, что им нужно делать теперь, чтобы этот вопрос поставить перед издательством. Я сказал, что, насколько я знаю, для подписания контракта будет необходимо доставить издательству конспект всей книги (возможно более полный) ― и несколько глав в окончательном изложении. Это они понимают. Но вопрос ставят так: пока контракт не подписан ― обе стороны свободны; но автору хотелось бы знать, что он трудится не зря, что принципиально одобрение он получил, т. е. одобрение только содержания книги; что по крайней мере он не рискует тем, что ему ответят, что такая книга для издательства не интересна, чтобы он теперь же попал в число кандидатов и в качестве такового имел бы шансы. Не знаю, ясно ли я выражаюсь, но я его понимаю. Но я совершенно не знаю, как надо добиться этого; ясно, что это еще не контракт, не взаимное обязательство, но хотя бы занесение в очередь. Нельзя же для этого требовать ― присылки всей книги; этого ведь не требуют и для контракта.

Ведь когда я работал над своей книгой, еще до подписания контракта, я все-таки имел через Вас принципиальное одобрение этого замысла. Но, кроме беседы с Вами, я с самим издательством в этот период не имел еще контакта. А что нужно сейчас же для этого сделать ему? Кому написать и куда? И, в частности, они спрашивают, не полезно ли при таком обращении к издательству приложить какие-либо газетные отзывы. В частности, были статьи, кот. я не заметил в Русской Мысли.

Я думаю, Вы поймете меня и посоветуете, что им ответить. Они оба, мать и сын, да и отец[1616], ― люди вполне порядочные.

С тех пор, как мы с Вами увидались, моя главная задача ― это зона. Ведь если она не пройдет до 25, я не смогу поехать в Экс. И что мне здесь делать на положении больного? Сегодня с утра не одевался и не выходил из дома. А ведь могут предстоять большие события, если не в мировом, то французском масштабе, хотя бы в виде падения Министерства. Очень жалею, что мы только мельком здесь повидались.

Вас. Маклаков

Машинопись. Копия.

HIA. 2-22.

Со слов «Я думаю, Вы поймете меня» ― машинопись, подлинник и автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 -Oct. 1956.

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 13 июля 1954

13 июля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень огорчен, что Ваша «зона» пока не проходит. Обещает ли Зёрнов, что к 25-ому пройдет? Но боли (невралгические), которыми Вас пугали, ведь и не начались, только зуд?

Не стала лучше и моя болезнь. Велено вчера «полежать» и пить очень много минеральной воды. Это, конечно, очень легко, но большой пользы я не предвижу, тем более что я и в Париже почти все время лежал (поэтому мало Вас и видел) и пил много воды. Только в Париже рекомендовали Виттель, а здесь Виши-Селестен! Это прямо в «медицинские» главы Толстого (лечение Наташи).

Повторяю, мне рукопись Корганова показалась очень интересной, но для статьи она велика, а для книги мала. Неужели Рубироза не мог бы устроить ее в переводе на английский язык? Пробовал ли автор с ним об этом поговорить? Если будет американское издание, то возможен и фильм по нем [так!], что дало бы немалые деньги. Русское издание в этом отношении не даст ровно ничего. Со всем тем отчего же не попробовать? Послать рукопись лучше всего прямо в Чеховское издательство, а не какому-либо отдельному лицу в нем. Это всего больше обещает, так как не будет личных «обид». Я с удовольствием скажу в письме к Вредену, что мне она показалась очень интересной. Но, как я Вам говорил, Вреден отвечает через несколько месяцев. И я действительно не знаю, остается ли он главой Чеховского издательства ввиду своего переезда в Бостон, где он стал главой Литтл Браун[1617].

Есть, однако, одно новое обстоятельство, которое огорчит Корганова. Адамович уже давно в переговорах с Чеховским издательством об издании его книги. Издательство отнеслось к его плану очень благожелательно, хвалило первые присланные им 25 страниц ― и просило его (как Вас и как всех) прислать треть книги. Это было уже довольно давно. Несколько недель тому назад он им и доставил треть: 95 страниц. Но вот дней десять тому назад он получил от Александровой новое письмо, ― она по-прежнему очень хвалит, однако сообщает следующее: по их новому правилу решено заключать договоры (т. е. принимать рукописи) лишь по получении всей книги целиком. Адамович это мне сообщил с неделю тому назад, ― я только от него это и знаю. Если это верно, то Корганов так и не будет ничего знать, пока не пришлет всей рукописи. Понимаю, как это автору неудобно и неприятно. Адамович подчинился и будет летом кончать книгу, не имея уверенности в том, что она принята.

Со всем тем думаю, не мешает послать то, что есть (по-русски, конечно) и приложить газетные отзывы, если они лестные. Вполне возможно, что издатели сразу скажут, что их этот сюжет не интересует или что их программа заполнена. Тогда Корганов не потеряет времени на русскую рукопись в целом. Для американского издания она совершенно не нужна, французская гораздо полезнее. Желаю ему успеха.

Я получил обе статьи Юрьевского[1618]. Прилагаю их ― быть может, Вам пригодится лишний экземпляр. Статьи интересны, хотя я во многом с ним и не согласен. Они, конечно, увеличат продажу. Юрьевский талантливый человек.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 16 июля 1954

16 июля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Слава Богу, что «зона» проходит. Ваше же падение не тревожно, если Вы ничего себе не повредили. Отчего Вы не держитесь за перила на лестнице?! Так и подниматься, и спускаться легче. И на улице ходить бы лучше с палкой. В Ницце, где много пожилых и старых людей, так и ходят, ― как было модно сорок лет тому назад.

Ваших строк о Вишняке я не мог разобрать. Узнал только, что он у Вас был. Мне не было известно, что он побывает в Европе. Рассказал ли что-либо интересное о политических делах? Ведь он член Лиги и, стало быть, МАКЦ-a. О Николаевском я слышал только, что он надолго уехал в деревню, в Вермонте.

Рад тому, что Вам написала Терентьева. Значит, и они надеются, что Вы будете писать продолжение Ваших воспоминаний?

Совсем понятны мне восторженные статьи газет о «достижениях» Мендеса[1619], что несколько напоминает овации по адресу Даладье и Чемберлена после колоссальных достижений в Мюнхене[1620]. Позднее его, верно, будут травить за уступку огромной части Индо-Китая, и будут травить те же люди, которые теперь в таком восторге. Хороша и американская политика, меняющаяся коренным образом каждые две недели!

Надеюсь, что боли от ушиба и от «зоны» прошли совершенно? Шлю самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 26 июля 1954

26 июля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил сегодня оба Ваши письма, от 23-го и 25-го. В первом много не разобрал, но второе разобрал все. Очень меня огорчает, что «зона» Вас все еще мучает. Надеюсь, от отдыха и солнца совсем пройдет. А последствий падения больше никаких?

Я написал прямо Корганову по указанному Вами адресу и вернул ему его конспект. По-моему, как я и писал Вам, совершенно бесполезно посылать Чеховскому издательству что бы то ни было на французском языке. Кто там прочел бы? И они, быть может, не без основания обиделись бы: русскому автору, мол, лень переводить на русский и он возлагает это на нас! Там вообще люди несколько обидчивые. Не помню, говорил ли я Вам, что не так давно Шварц, муж Александровой, очень любезно и в частном порядке, но убедительно просил меня не посылать Вере Александровне чужих рукописей: авторы должны обращаться в издательство сами. Я так и посоветовал сегодня Корганову, ― послать все по-русски, лучше всего просто издательству, не указывая на конверте имен Вредена, Александровой, Терентьевой (они там сами распределяют, кто что должен читать), и приложить лестные рецензии. Сказал, что я в частном порядке, к слову, напишу им, что его рукопись показалась мне очень интересной. Письмо Коргановой [так!] при сем прилагаю.

Помилуйте, я чрезвычайно рад, что Карпович в статье объединил Вашу книгу с моей[1621]. Это мне может быть только лестно. Сведений о продаже «Ульмской Ночи» больше не имею никаких. Пишут ли они Вам, как продаются Ваши воспоминания?

Согласен с Вами, что 37-ая книга «Нового Журнала» очень интересна. Меня тоже заинтересовала «Нинель», тем более что я не знаю, кто такой автор Ершов[1622]. Очень интересен и Валентинов-Юрьевский[1623]. К славословию Мейерхольда я привык в Петербурге, поэтому меня не удивила и статья Елагина[1624]. А я сам никогда Мейерхольдом не восторгался.

У нас здесь тоже очень жарко. Я на строжайшем режиме. Пожалейте меня, ни капли вина, все овощи и «грийад»[1625].

Завтра встречаюсь здесь с A.B. Давыдовым[1626], который ненадолго приехал в Канн. В Париже мне говорили, что его жена получила наследство в семьсот миллионов франков! Он из Канн написал мне, что скоро уезжает в Италию.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 28 июля 1954

28 Июля [1954[1627]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил Ваше письмо; спасибо, что ответили сами Корганову то, что я ему говорил и что раньше Вы мне написали; я вообще сомневаюсь, чтоб эта вещь пошла в Чеховском издательстве, разве если б самый "exploit"[1628] всех очень заинтересовал. А это-то еще вопрос.

Я здесь очень внимательно перечитывал Вашу «Ульмскую ночь». Мое общее впечатление, что в ней соединено в одну книгу слишком много разнообразного материала. Оттого и самое заглавие уже не соответствует содержанию. И вообще это обилие мыслей, учености, злободневности, исторических воспоминаний делает усвоение книги нелегким делом, кот. нельзя ожидать от рядового читателя.

В этом смысле Ваша книга прямо противоположна моей. Моя слишком несодержательна, и Карпович сам повысил ее в чине, назвав «философией компромисса». На это в ней есть только легкий намек в последней главе. А в общем все главные критики, и Вольский, и Карпович, едва ли правильно и заслуженно говорят обо мне, как парадоксе или «типе», кот. надо разгадать. Ничего загадочного и странного во мне нет. Оттого-то она и читается так легко. И Карпович мне льстит, говоря о моей книге рядом с Вашей. Мне неловко это читать, но конечно еще неловче было бы против этого возражать. Остается молчать, что я и делаю. Только Вам мог это сказать откровенно. Но Вы были бы вправе обидеться, что Ваши книги подвергли сравнению. Одну хочется перечитывать и разгадывать, а другую читаешь как фельетон юмористического журнал, кот. интересен, пока его читаешь, но от кот. в памяти ничего не останется.

А что касается до обобщения «философия компромисса» ― то ведь в этом никакой философии нет. Я именно это внушал на приеме у Богомолова. Мы, эмиграция, представители старой России, а вы ― «будущей». А жить будет компромисс того и другого, кот. мы с вами можем найти. Это не «философия» ― а сущность «эволюции».

Но пока довольно. Разберете ли это марание? От этого зависит дальнейшее.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-15.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 31 июля 1954

31 июля 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Повторяю, что я не только не «обижен» и не «огорчен» тем, что Карпович объединил наши книги в своей статье, но рад и польщен. Вы, как всегда, преуменьшаете значение Вашего произведения. В нем есть политическая философия. Не знаю, можно ли ее называть «философией компромисса», но в этих двух словах я внутреннего противоречия не вижу. А об известном сходстве в наших взглядах, в общем нашем отталкивании от революций мы с Вами ведь говорили не раз. Конечно, кое-что в статье Михаила Михайловича и мне кажется спорным, но почти не бывает статей, с которыми я был бы целиком, «на 100 процентов», согласен. Вероятно, то же Вы могли бы сказать и о себе.

Спасибо, что перечитываете «Ульмскую Ночь», я очень это ценю и даже тронут. Имею некоторую надежду (но пока только надежду), что эта книга выйдет и по-английски.

В последнем письме Вы ничего не сообщаете о «зоне». Надо ли понимать так, что она совершенно прошла? Не ответили Вы мне и на то, чувствуете ли еще следы падения.

Получил письмо от Титова, он очень доволен своим отдыхом на вилле зятя. Предполагает скоро побывать в Женеве у Прокоповичей. Вы, верно, тоже у них будете? Вы ведь собирались побывать в Швейцарии. Я отсюда никуда до осени не собираюсь. Для нас при нормальных условиях (т. е. когда не болеешь) отдых ― это Париж. А в этом году мы еще побывали в Амстердаме, на конгрессе, который оказался очень интересным.

Из Америки мне пишут мало. Верно, все разъехались. Даже Лунц больше вырезок не присылает.

Отдыхает ли Марья Алексеевна в Кормей? Хорошо ли отдыхаете Вы? Имеете все права на отдых после такой книги. Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-22.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 1 августа 1954

1 Августа, Воскресенье [1954[1629]]

Дорогой Марк Александрович!

Не знаю, хватит ли у меня выдержки написать это письмо разборчивым почерком до конца, и еще меньше знаю, хватит ли у Вас терпения разбирать его, если оно не будет разборчиво. И если, несмотря на все это, я начинаю его писать, так это потому, что эту неделю, что я живу здесь, я прожил в странном, едва ненормальном состоянии. Оно мне напоминает мое девятинедельное заключение в Santé в 42 году. Конечно, здесь я на полной свободе, и это главное, что делает всякие сравнения несерьезными. Но в 42 году другой недостаток был не отсутствие свободы, а искусственное окружение меня одними немцами, полное отсутствие обычной среды, русской и французской. И как это ни странно, тогда мне больше всего именно этого не хватало. А сейчас то же. Я при [слово нрзб] в Aix встретил тех же, что в Париже, т. е. французов, но с маленьким количеством знакомых русских ― Добрина, [Канюра], Аджемова, Нобеля, Кремера и других. А в этом году ― никого, кроме французов, хотя бы и знакомых по Aix'y. Это как-то ненормально и потому неприятно. Вот несколько примеров того, к чему это приводило. На другой день по приезде я за обедом увидел за столиком недалеко от себя знакомое женское лицо, кот. мне приветливо улыбалось и кланялось. Я ответил тем же, решив в конце обеда к ней подойти, а пока старался вспомнить, кто это такая? И мне показалось, что это одна моя знакомая, русская, с кот. я несколько лет назад познакомился в Luchon'e[1630] (Пиренеи). После обеда к ней подошел и заговорил прямо на русском, напоминая о нашей встрече. Оказалось недоразумение; она по-русски не говорит, в Luchon'e никогда не была, а встретилась со мной в Aix'e. И как это ни странно, на этом наше знакомство закончилось. Обиделась ли она, что я принимал ее за другую, т. е. не узнал, но дальше мы только издали раскланивались. Я узнал ее имя у [два слова нрзб], но оно мне ничего не сказало. И другой пример; секретарша нашего [слово нрзб], молодая и очень приятная девица, с кот. я постоянно говорил по-французски, вдруг мне сказала на ломаном русском языке; а я могу говорить по-русски? Я так обрадовался, что, не проверив ее искусства, стал ее по-французски расспрашивать, где она обучалась, и узнал, что у Bayer, делал несколько замечаний насчет одесского выговора всех его учеников, но остался при иллюзии, что она по-русски говорит, что я могу себе доставить удовольствие. И тут я разыграл дурака. У меня была со мной моя книга, кот. я на всякий случай захватил. [Окончание письма отсутствует]

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 2 августа 1954

2 Авг[уста] ― Понед[ельник 1954[1631]]

Дорогой Марк Александрович!

Сегодня получил Ваше письмо от 31 Июля. А вчера написал Вам, но еще не успел послать длинное письмо. Конечно, его бы надо просто бросить в корзину, тем более что оно было длинно и потому вышло совсем неразборчиво. И если я его посылаю вместе с этим, то только затем, чтоб Вы убедились, что я действительно его написал. Но можете со спокойной совестью его не читать. Вам же кратко отвечу на Ваши вопросы.

Моя «зона» была гораздо серьезнее, чем ее считали. Сейчас же она постепенно проходит. Но еще не прошла. Но главных ее неудобств, стрельбы в уши, шею и голову, более нет. Только очень чешется кожа, а чесать ее нельзя. «Падение» совершенно прошло, но как reaction без воды болит правая ступня, хромаю. Но ее лечу ваннами же, т. е. [три слова нрзб] ― и это проходит.

Я еще не знаю, поеду ли я делать [слово нрзб] у Рахманинова[1632], как собирался. Жду от них письма. Но в Женеве буду непременно за деньгами, тогда повидаю Прокоповичей, а если не удастся с Рахманиновым, то где-нибудь там проживу недельку.

Сестра в Кормей и пока очень довольна.

А теперь самое главное о наших книгах. Раз... [окончание письма отсутствует]

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 4 августа 1954

4 августа 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил одновременно оба Ваши письма, от 1-го и 2-го августа.

Вы пишете, что если у меня «не хватит терпения», то бросить их в корзину. Неужели Вы думаете, что дело в «терпении»?! Вы догадываетесь, с каким интересом я всегда читаю Ваши письма. Но иногда, сколько бы я ни старался, я все-таки не все разбираю. Так и теперь кое-чего в Ваших письмах не разобрал, особенно в конце, когда Вы, вероятно, начинаете утомляться, ― не Вы собственно, а Ваша рука.

Очень забавны Ваши приключения с обеими дамами. Вероятно, они секрета не составляют, и я их в пятницу в кофейне, где мы встречаемся, расскажу Сабанееву, Адамовичу и ― Лунцу, который совершенно неожиданно для нас прилетел сюда из Нью-Йорка: у него заболела здесь мать. Но как же случилось, что в этом году у Вас в Экс не оказалось никаких знакомых? Понимаю, как Вам скучно. Люди часто восхваляют одиночество и его прелести. Я не очень с ними спорю, но признаю тут известные пределы: часа два в день человек, по-моему, должен отдавать общению с другими людьми, хотя бы даже простой болтовне. Особенно это сказывается в пожилом возрасте. В 1912 году я юношей побывал в Соединенных Штатах (в ту пору изъездил четыре части света, ― только в Австралии не был). Помню, приехал я в С[ент]-Луис на Миссисипи -и подумал, что ближайший знакомый у меня находится на расстоянии в несколько тысяч верст. Тогда, насколько могу вспомнить, это тяжело не было. Теперь, вероятно, было бы почти невыносимо. Экс, разумеется, не Сен[т]-Луис, но скука остается скукой.

Рад, что «зона» проходит, но почему Вы говорите, что она была гораздо серьезнее, чем считали? Это только Ваше личное ощущение или же так теперь сказал врач?

К сожалению, я всего меньше разобрал в тех строчках, где Вы говорите об «Ульмской Ночи». Еще раз от души Вас благодарю. Я писал в этой книге, что для некоторых математиков и физиков и геометрия Лобачевского, и самые последние теории Эйнштейна неприемлемы. В сущности, они считают и то, и другое некоторой «игрой ума».

Правы ли они или нет (по отношению к последнему развитию теории Эйнштейна, вероятно, правы, ― по крайней мере в чисто-философском отношении), но это у них свидетельствует о крайней умственной конкретности. Вы не физик и точные науки давно оставили, но думаю, что и у Вас ум в высшей степени конкретный (как был, например, и у Толстого). Таковы были и многие большие ученые, например Фарадей[1633]. Едва ли кто-либо сделал в физике столько открытий, сколько он, но он и математикой вообще не интересовался, не знал ее и не счел нужным изучить ее. Однако ведь все-таки теории, которые сами по себе никак не конкретны, иногда приводят к головокружительным и порою конкретным результатам. Впрочем, переписываться об этом трудно.

Я старшего Ходасевича[1634] не знал, но слышал о нем, особенно от младшего брата (большой братской дружбы между ними, кажется, не было). Книги В. Ходасевича я не читал[1635]. Чеховское издательство мне ни одной своей книги не прислало, ― я получил некоторые от авторов: от Вас, от Зайцева, от Набокова-Сирина. Статьи Ходасевича в «Возрождении», в «Современных Записках» я в свое время читал. Неужели вся книга из них и состоит? Плохо разобрал то, что Вы пишете об этой книге и о причинах Вашего презрения (так?) к старшему брату.

Не буду повторять того, что говорил о Ваших воспоминаниях. Вы единственный человек, говорящий о них «сдержанно», ― что же тут можно сделать? Пишете ли, собираетесь ли писать продолжение? Оно было бы издано, ― в этом я, повторяю, уверен. Но Чеховское издательство, по-видимому, просуществует только до начала 1956 года.

Я написал Вредену о Корганове. Получил позавчера и письмо от самого Корганова, ― благодарит.

Шлю Вам самый сердечный привет. Отдохните, как следует.

Ваш М.Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 5 августа 1954

5 Авг[уста 1954[1636]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за Ваше письмо. Я скоро уеду отсюда, а пока хочу Вас позабавить.

Вчера неожиданно получил «русское» письмо, из которого выписываю первые строчки.

4.8. Среда

Милый,

Дорогой Василий Алексеевич!

Вы не можете себе представить мою радость, когда столкнулась с Вами сегодня утром в Etablissement Thermal[1637], и Вы, не подозревая, что это я ― придержали мне дверь в «buvette»[1638]. Так «пылала» после traitement[1639], что не могла остановиться, боясь сквозняка.

От Д-ра Blans узнала Ваш адрес и serai heureuse de vous rendre visite. J'habite en effet un peu au-dessus, plus près des cimes et de la Nature, à la modeste villa Primerose[1640] и т. д. по-французски, телефон и просьба позвонить.

Все это написано на визитной карточке.

Madame Sania Szenizey...

Я сам не могу говорить по телефону и поручил ей сказать, что в Пятницу у меня relâche à l'Etablissement[1641], и я в любой час, как ей удобно, в ее распоряжении. И получил ответ, что придет в Пятницу, в 5 часов. Но курьез этого в том, что я не только не узнал ее около buvette, но не узнал и по имени, и потому очень «заинтригован». Узнаю ее или нет? Вспомню или нет? К этому могу только добавить, что третьего дня, совершая одну из моих прогулок пешком, проходил мимо Villa Primerose и подумал еще, как сюда снизу трудно ходить. И вдруг все это связано в какой-то клубок. А я получил письмо, из кот. пока следует, что я кончаю Aix -12-го и еду сначала в Женеву, где увижу Е.Д., от кот. получил очень грустное письмо, а потом в имение Рахманинова около «Люцерна» и оттуда прямо в Париж.

Я как будто «заинтриговал» Вас отзывом о Ходасевиче-старшем. Мне нужно было преодолеть некоторое инстинктивное отвращение к этой «фамилии», чтоб дружить с Ходасевичем-junior[1642]. Он мне когда-то поднес свою книгу «Некрополь», где первой статьей была «Смерть Ренаты»[1643]. Мы на каком-то обеде оказались с ним рядом, и я спросил его, знал ли он, что эта Рената (Н.И. Петровская[1644]) при жизни сыграла некоторую роль для меня. Он сказал, что слышал про это ― и мне больше об этом не говорил. А «роль» ее была очень большая, и вполне отрицательная. Потом мы с ней помирились и несколько раз встретились. Это я вспоминаю больше всего потому, что тогда я был очень недалек от «интересных людей» ― как Белого, Блока[1645], кот. вовсе не знал, несмотря на Ренату и другие связи. И вообще это время моей ранней молодости могло быть очень интересно, хотя тогда я сам этого не сознавал. И о ней я вспоминаю по периодам, кот. вдохновлялись все разными людьми. В первые годы студенчества, когда, казалось бы, я весь погружался в общественную, политическую деятельность ― был небольшой кружок лиц, к[оторы]х занимало другое. Это был кружок «мушкетеров» ― где был я, Черняев, Цингер, Л.А. Хаментовский. Для нас и тех, кого еще у нас не хватало, ― главным заветом, выше всякой политики, была тесная дружба «мушкетеров». Был взятый из Vicomte de Bragelonne[1646] возглас «Grimaud, mes chevaux»[1647] ― после призыва к нему мушкетер не мог ни в чем отказать своему собрату, о чем бы его ни просили; кроме 3 правил, нарушение кот. оказалось бы разрушением «мушкетеров» ― 1) воровство, 2) убийство не на равном бою [так!], 3) оскорбление женщины. Вот как далеко мы были тогда от «ордена интеллигента». Я мог бы привести пример, как действовал призыв «Grimaud, mes chevaux». И смешно, и трогательно. Но после мушкетерский орден распался, со смертью Черняева; но кое-что сохранилось. Помню, как однажды в Ясной Поляне мы возвращались из Пирогово, т. е. от С.Н. Толстого[1648], через Засеку. Она ночью, при луне, была невыразимо привлекательна и таинственна. Мы ехали все на дрожках (нечто вроде линейки). Я сказал Толстому Льву: «а не кажется Вам, что сейчас может показаться где-то замаскированный всадник?». На это никто не ответил; но Л.Н. эту фразу запомнил. И через несколько дней, когда по какому-то поводу я стал защищать «Наполеона», он мне спокойно сказал: «да потому, что он замаскированный всадник».

Я хотел в заключение сделать Вам несколько признаний об Ульмской Ночи. Но утром у меня почерк лучше, и я хочу кое-что досказать из моей «юности», более ранней, чем адвокатура. Впрочем, хотел бы это не писать, а рассказать. Для Вас было бы интересно, и никто этого не знает и уже не узнает. Тут бы я Вам кое-что объяснил из карьеры моего брата, Николая[1649], кот. сложнее, чем про нее думают. А заодно и мое личное последнее сближение с адвокатами, куда относится и мое отвращение к Ходасевичу. Если успею, это вкратце напишу.

х

Я хорошо сделал, что отложил окончание письма. Сегодня утром ко мне подошел незнакомый мне человек, что-то стал мне говорить, чего я не разобрал, но разобрал, что руку он мне жал «Знаком»[1650]. Оказалось, русский, первый, кого я встретил, наш брат, со странной фамилией ― Монча [Монга?]. Родом он из Екатеринославля; был на том, что он называет моим «юбилеем» под председ[ательством] брата с длинной бородой (Альперина). Меня же помнит, т. к. несколько раз возил из Puteau[1651] ко мне домой; возили меня и [Кронберг?], и Шварцман, и Кровопус[ков], и он. Итак, первая встреча с русским, а в 5 час. вечера с дамой интересной, т. е. таинственной и неизвестной мне дамой. После этой второй встречи, очевидно, уже не успею сегодня же Вам написать и потому продолжаю то, что начал.

Мои детские увлечения ― Trois mousquetaires[1652], как и раньше этого -Жюль Верном[1653] или Монтигомо ― Ястребиный Коготь[1654] ― и на этой почве попытка создавать какие-то «силы» относятся все-таки больше к детским играм, чем к «общественной деятельности», тем более «орденского» характера. И нечто новое было только тогда, когда я, пройдя зря два факультета, выдержал экстерном на юриста, с твердой решимостью стать адвокатом нового типа. С этой решимостью я уже несколько опоздал, т. к. уже существовал тогда в Москве «Бродячий Клуб», Консультативный прием Мировых судей, кружок уголовных защитников и т. д. Я приходил на готовое место и должен был быть доволен уже тем, что меня туда без труда принимал мой старший товарищ, с кот. я встретился, еще не будучи «юристом». Ведь первым создателем этих учреждений были даже не Тесленко[1655], Малянтович[1656], Муравьев[1657], а еще более старший товарищ, как то небезызвестный Ал. Ал. Быховский, с кот. я был неожиданно знаком, когда он еще был «гимназистом». Если я об этом времени мог бы не писать, а рассказать, то я бы рассказал много интересного про моего брата, будущего Министра, как и когда он сделал такую карьеру. Об нем столько говорили дурно и заслуженно, что я буду рад отметить и то хорошее, что в нем было. Когда я стал адвокатом, т. е. к этому готов, то у меня уже был защитник и покровитель Плевако, кот. сам очень хотел сблизиться с молодой идейной адвокатурой, кот. его не любила и не признавала. И могу сказать, что я их помирил, и Плевако стал ездить с нами на идейные процессы и сидел вместе с нами. Среди нас были тогда все молодые корифеи (в будущем), в их числе и Ходасевич, кот. покровительствовал на свою пользу Тесленко. Тут и произошло наше столкновение. На одном процессе мы все сидели вместе, а среди нас был защитником человек совершенно иного склада и тона, кот. никто не уважал ― Холщевников. В это время мой брат был уже Податным Инспектором в городе Суздале: и, бывая в Москве, он мне рассказал, что Холщевников, защищая на суде, где брат был свидетелем (по должности), был так взбешен манерой Холщевников, что подал на него жалобу прокурору за оскорбление должностного лица. Это было так глупо и незаконно, что я уговаривал его бросить это дело по безнадежности. Он же меня уверял, что тот будет наверняка судом осужден. Мне отговорить его не удалось. И вдруг я получаю из Союза прис[яжных] пов[еренных] жалобу Холщевникова на себя, в кот. излагалось, что я, будучи в Суздале, упрашивал судей осудить Холщевникова. Холщевников ссылался на свидетеля, кот. не назывался. Оказалось, что это был Ходасевич, кот. все это наплел Холщевникову. На сословном Суде было ясно, что лгал не Холщевников, а Ходасевич, хотя ему и было совестно признаваться. Конечно, дело кончилось ничем. Но с тех пор я перестал с Ходасевичем кланяться, несмотря на его попытки объясниться. Я Вам это изложил сжато, но могу об этом рассказать подробно.

А при большевиках ― Ходасевич вышел там в люди и упрекал своих братьев-адвокатов, что они не признают рабоче-крестьянскую власть. Но это было уже после моего отъезда из России.

Если б я стал про все такое рассказывать, моя книга могла бы быть интересней.

Но возвращаюсь к Ульмской Ночи.

х

В 5 часов пришла таинственная дама; конечно, в лицо я не узнал, да и имя ее мне ничего не сказало. Я вспомнил ее, только когда она назвала имя своего отца, Петерб[ургского] адвоката Захара Львовича Раппопорта[1658]; она его дочь Софья Захаровна, по мужу (он венгерец) ― Szenizey ― по-русски пишется Сеннизай. Смутно помню, что я бывал в их доме в Петербурге, но больше этого не вспомню ничего. Она симпатичная, но совсем не интересная. Провели с ней вечер, пока не собрался дождь, и я ее отвел домой. Она придет еще раз со мной проститься перед моим отъездом; но ни она, ни Монча не заменят мне русское общество. Кстати, Монча в разговоре проговорился о каком-то своем отношении к Префектуре. Мне было это очень интересно, но совестно об этом расспрашивать, и я предпочел «не понять» намек, если он был, а может быть, и не был. Но какая-то стена между нами невольно выросла.

Возвращаюсь к Ульмской Ночи. Боюсь, что я очень разочарую Вас тем, что скажу, т. к., очевидно, не для меня она была написана. Меня больше всего поразило и как-то сразило мое «невежество», кот. она во мне обнаружила. Об многом из того, что Вы говорите, я в свое время думал, но опять-таки по-ребячески. Вы читали и Декарта, и [Discours de la] Méthode[1659], кажется, несколько раз, и Malebranche[1660], и других. Я ничего из этого не читал, а о нем знал по историям «философии», логики и др. Но, конечно, те принципиальные вопросы, кот. ставите Вы, и я себе ставил, и кое-какие источники в голове остались. Они Вас только насмешат. То, что Вы называете теперь «выборной аксиоматикой», т. е. старание сочетать «детерминизм» со свободой человеческой воли, я в те годы черпал из «Задач Этики» Кавелина[1661], и его конструкции меня тогда по молодости лет удовлетворяли. Но в памяти сохранилась какая-то, где-то напечатанная, дружеская критика на Кавелина, кажется, «Спасовича»[1662]. Он кончал ее приятельским обращением: «вы будете посрамлены и принуждены поджать хвостик». А по существу у Спасовича была его «germe»[1663] критика «выборной аксиоматики». Видите, какой младенческий уровень знаний был у меня.

Что же касается до законов истории, «философии случая» и т. п. вещей, то позволю себе Вам указать, в свое оправдание, что когда я писал свою работу об «афинском жребии», мне для решения вопроса о том, можно ли «случайностью», т. е. теорией вероятности, объяснить одно повторение [слово нрзб], пришлось не без наслаждения поставить эту задачу на обсуждение математиков, кот. тогда был А.Л. Цингер, и его решение я применил в своей книге. Так что эта мысль у меня в голове бродила. Но есть вещь, кот. понимали все, а я не понимал. Не только Эйнштейна, но не могу понять геометрии без Эвклида, и Лобачевского... Вы же это понимали, и здесь я пасую. И из Вашей книги я взял и то, что понимал еще раньше, о линии Курно[1664], о роли случая, и главное прелесть диалектики на эти темы, без некого, конечно, вывода. И то, что меня больше всего интриговало, это то, что как ни интересны эти споры, они никого удивить не могут ни в чем, и приходится заключить, что должно быть без имени то, что действительно было. И из всей Ульмской Ночи меня с каким-то болезненным интересом влечет к тому, что Вы называете «Картезианским состоянием ума» и кот. одно помогает примириться с этой безвыходностью. Но опять-таки и из этого былого вывод только о собственном невежестве. И после долгих попыток понять в этом и нечто другое признал себя побежденным.

На этом я и кончаю пока. 12 уезжаю [в] отпуск и проведу дня два в Женеве, поселюсь у Рахманинова, около Люцерна, где пробуду до конца Августа.

Простите мне бестолковое письмо, да еще моим почерком. Напишу Вам из Женевы. Кускова мне написала, что А.Ф. Керенский где-то недельку будет у Карповича отдыхать от «политики». А я только что собрался ему писать и не знаю куда. А Вольский мне пишет, что Тер остался так недоволен его статьей о моей книге, что хочет в «Биотерапии» назначить публичное их обсуждение. А я не понимаю, чем именно он недоволен? Ни мне, ни близким людям он этого не говорил.

Ну, до свид[ания].

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову[1665], 12 августа 1954

12 Ав[густа] [1954[1666]]

Дорогой Марк Александрович!

Сегодня приехал сюда, дня на 2, не больше. Потом буду действительно «отдыхать» у Рахманинова, в Aix'e я соскучился до озверения; слава Богу, была книга еще не прочитана. Но хотелось бы не читать, а разговаривать и вспоминать; не писать.

Завтра увижу Кускову; о ней написал мне Титов; он пишет, между прочим, что С.Н., очевидно, доживает последние дни. Но операцию делать поздно; пока приходится разными средствами прибавлять сил. что стоит дорого, а денег нет. Чеховское издательство не приняло ее книги (что очень жалко), а какое-то другое издательство, французское, не платит условленных денег С.Н. Деньги должны доставить Е.Д., кот. были заказаны. Кстати, статья о «Горьком». Она ее написала и послала, но чуть не довела себя до обморока. И мне совестно не зайти к ней, но еще более совестно увидеть ее и не знать, чем можно ей серьезно помочь. Трудно иным живется на свете. Жалко, что Вы все-таки далеко; надо было бы с Вами поговорить и о будущем, и о прошлом. В известное [слово нрзб] умнеешь поневоле. И то, что сейчас надвигается, эмансипация, а потом и господство отсталых народов наложит удивительный отпечаток на нашу эпоху. Но это все философия не «случая», не «компромисса», но и не благость провидения. Не могу говорить об этом серьезно, но и не могу над этим шутить.

Послезавтра поселяюсь на недельку в Рахманиновское имение -Villa Senar[1667].

Шлю Вам привет.

Но что сейчас думают Керенский и Николаевский, кот. отдыхают от «политики» в нескольких верстах друг от друга. По-видимому, все это могло бы быть материалом для рассказов.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 15 августа 1954

15 августа 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно Вас благодарю за Ваши два письма, из Экс и из Женевы. В первом письме (да и во втором) очень многого при всем старании разобрать не мог ― и опять, в частности, того, что Вы написали об «Ульмской Ночи» и о причинах Вашего крайне отрицательного отношения к старшему Ходасевичу. Не решаюсь Вас об этом просить, но, быть может, Вы, вернувшись в Париж, сообщите мне главное, а Марья Алексеевна или Елена Николаевна [Штром] согласятся переписать? Но и независимо от того, что я столь многого не разобрал в первом длинном письме, я все равно теперь не считаю целесообразным отвечать, так как настоящее письмо может вообще не дойти: вы и адрес Ваш в Швейцарии написали очень неразборчиво. Пишу его на конверте наудачу, -вдруг разобрал правильно? В этом же письме хочу лишь кратко сказать о Прокоповичах. Мне то же, что Вы, написал о них на днях Титов. Мы чрезвычайно огорчены этими печальными вестями.

По моим сведениям, Чеховское издательство НЕ отказывалось напечатать книгу Екатерины Дмитриевны. Оно просило ее (как и Вас, как и всех) прислать треть рукописи для ознакомления. Как же издательства могли бы поступать иначе? Никто на это не обижался, а Ек. Дм. обиделась: «Я старая публицистка, незачем им "ознакомляться"» и т. д. И она им тогда не послала ничего, на этом дело и кончилось. Виновато ли издательство или нет, ― об этом теперь говорить не стоит, так как оно больше ничего ни у кого не принимает, за отсутствием денег, -на новую ассигновку от Фордовской организации, как написал мне недавно Вреден, шансы «ничтожны» (это не для огласки). Я подробнее написал о моем мнении (как быть с ценнейшими воспоминаниями Кусковой) Александру Андреевичу, он Вам в Париже это передаст.

Писал я ему еще и о другом. На днях Вейнбаум известил меня, что нью-йоркский Литературный Фонд предполагает к осени принять следующее решение: наиболее заслуженным людям будет автоматически выдаваться каждые два месяца (без просьб от них или за них) небольшая помощь. Цифры Вейнбаум не называет, но я думаю, что речь может идти либо о 25, либо о 50 долларах, что в год составляет 150-300 долларов. Это еще не окончательно решено. В случае, если это осуществится, я уверен, что для Ек. Дм. можно будет получать в год 300 долларов. Однако согласится ли она? Однако теперь обстоятельства экстренные: тяжелая болезнь Сергея Николаевича. Можно получить некоторую сумму немедленно. Я предложил бы (в случае согласия Ек. Дм.), чтобы было Фонду послано письмо за тремя подписями: Вашей, Титова и моей. Одной моей подписи недостаточно: я верно очень им надоел своими частыми ходатайствами о выдаче ссуд разным писателям и ученым. Между тем Вы и Ал. Андр. здесь совершенно не использованы. Если Вы со мной согласны, то, пожалуйста, в Париже снеситесь с Титовым. Писать надо М.Е. Вейнбауму по адресу Н.Р. Слова, ― он председатель Фонда. Не ручаюсь, конечно, но, по-моему, просить можно о 300 доллар[ах]. Просьбу могу составить и я, но Ваша и Титова подписи также нужны, как согласие Екатерины Дмитриевны. Ей я об этом писать не могу. Можно также в Париже устроить негласную подписку, ― скажем, десять человек единовременно дадут по 5-10-20 тысяч франков? Как Вы думаете? Не поговорите ли Вы в Париже с Титовым и Альпериным об обоих этих вопросах?

Сюда приехал на несколько дней Вельмин. Он сказал мне, что Марья Алексеевна чрезвычайно довольна своим отдыхом в их Доме.

Пожалуйста, кланяйтесь Вашим хозяевам и примите самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― А.Я. Столкинду, 15 августа 1954

15 Августа [1954[1668]]

Дорогой Абрам Яковлевич.

Видел и Е.Д., и С.Н. Она очень трогательна в своих заботах о С.Н. Я очень хвалил ей Торреса[1669], вполне искренно. Она будет, очевидно, Вам писать, т. к. спрашивала, правильно ли говорит Ваше имя и отчество, я ей подтвердил их, но если я ошибся, то не взыщите с нее. А я на собственные имена никакой памяти не имел. Я говорил ей про намерение Титова хлопотать у Риста; Рист был у С.Н. и что-то ему обещал. Не считаете ли Вы полезным, чтобы я написал Титову про Торреса? Мне не трудно это сделать.

Но что очень грустно, это то, что Чех[овское] Изд[ательство] отказалось напечатать воспоминания Кусковой под совершенно недостаточным предлогом, что она им не прислала образчик нескольких страниц книги. А ведь эта книга, по личности автора и борьбе в это время народников с марксистами могла бы быть исключительно интересной. Не могу примириться с тем, что ее отказались печатать, хотя мою книгу напечатали.

С.Н. показался мне лучше, чем я ожидал. Был оживлен, о многом расспрашивал и сам говорил. Словом, вел себя не как «обреченный». Е.Д. думает, что это он увлекся разговором, кот. не касался его болезни, и общих интересов [так!]. Потому это может оказаться обманчивым. Конечно, это так, но все это лучше, чем отсутствие сил и запасов.

Я забыл Вас спросить и не помню имени того, кто был с Вами; я хорошо его помню, но фамилии и имени не знаю; и Никольский[1670] тоже не знает.

Рад был, что Вас хотя мельком увидал.

Читаю с удовольствием книгу, кот. Вы мне дали. И как своеобразно отражаются на ней облегчения цензурных требований.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 15 августа 1954

15 Ав[густа 1954[1671]]

Дорогой Марк Александрович!

Вчера приехал к Рахманинову (villa Senar) и пробуду здесь несколько времени, ― сколько, не знаю, но к 1 Сен[тября], конечно, буду в Париже. Здесь все хорошо, кроме погоды, и при других талантах, как бы удобно здесь заниматься.

Хочу Вам написать два слова о Прокоповиче, кот. видел уже после их свидания со Столкиндом. Судя по рассказам и по предположениям, я ожидал их увидеть в худшем виде. Она ― очень трогательна в своих заботах о нем и в необходимости своим трудом и горбом его содержать и лечить. Не могу Вам передать, как разговор с ней меня трогал. Ее обидело Чех[овское] изд[ательство], отказавшее поместить ее «Воспоминания». Я об этом в первый раз узнал. Она по совету С.Н. сама дала повод для отказа, не согласившись дать им для образца несколько страниц ее писания. По-моему, если они и могли считать себя обиженными, было лучше быть выше этого. Но, как она думает, это только придирка, и дело заключается в перемене взгляда Чех[овского] изд[ательства] на свою деятельность. Они хотят не поддерживать стариков и распространять, т. е. сохранять их взгляды и печатать, а покровительствовать молодым силам. И будто бы эта новая линия идет от «Планки»[1672]. Обо всем этом можно спорить; но грустно, если эта новая политика ударила по Е.Д., чья книга, и деятельность, и связи, и политика ― для историков не могли не быть интересны. И, конечно, ей это обидно и мне за нее. А С.Н., кажется, просто обиделся, т. к. обещали другое издательство. Титов мне писал, что он об этом будет просить помощи [слово нрзб], что К. очень одобряет, а Столкинд хочет привлечь к делу адвоката Торреса, чему я очень сочувствую, если только он захочет этим делом заняться.

С.Н. я видал недолго, как было условлено. Он сам мне сказал, что пора уходить. Он мне показался гораздо бодрее и лучше, чем я ожидал. Е.Д. думает, что это обманчиво, что ему просто было интересно поговорить не о здоровье, а на общие темы. Все может быть; но это показывает все-таки, что силы в нем еще есть, если не для операции, то для отдаления опасных моментов ― и то хорошо.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-24.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 21 августа 1954

21 Ав[густа 1954[1673]]

Дорогой Марк Александрович!

Ваше письмо от 15 Августа, в «Senar» ― имение Рахманинова -дошло без опоздания. Здесь идеальные условия для отдыха, если б все не портила погода. Второй день проливной дождь; а в Пятницу 27 Ав[густа] я возвращаюсь в Париж. Пора и честь знать.

От Кусковой было письмо; она пишет главным образом о С.Н. Их доктор нашел ухудшение и категорически против операции. Можно только «тянуть», тщательно скрывая от больного его настоящее состояние. Вы правы, что Е.Д. сама виновата, что Чех[овское] изд[ательство] не приняло ее книги. Мое впечатление, что она сама это чувствует и что главный виновник этого С.Н., кот. за нее обиделся. Рады, что Вы как будто не теряете надежды на то, что ее Воспоминания можно будет издать «иначе»: как только вернусь, поговорю об этом с Титовым, и если что смогу сделать, всячески помогу. Страшно подумать, что она сейчас должна писать, чтоб жить и продлевать жизнь С.Н. И об этом, о помощи ей, в ее письме нет и намека, и Вы правы, что, может быть, надо еще для этого добиться ее согласия.

Больше не пишу, т. к. почерк опять портится, как и «погода».

Между прочим Е.Д. пишет, что у Церетели вырезали рак прямой кишки, поместили его в санаторий. И он поправляется и прибавил 10 Kilo. Но насколько я знаю, заболевания «мочевого» аппарата бесконечно опаснее, чем кишечника, особенно прямой кишки, кот. предназначена для «удаления», а не усвоения и переработки. Там только «мучения», как было с H.A. Некрасовым, а в мочевом аппарате грозит «уремия».

Очевидно, буду Вам писать уже из Парижа.

Вас. Маклаков

Кантор подарил мне книгу ― Paul Hazard, de l'Acad[émie] Fr[ançaise] ― La Crise de la conscience européenne (1680-1715)[1674]. Она мне полезна для понимания «Ульмской ночи».

Автограф.

BAR. 5-24.

M.A. Алданов ― B.A. Маклакову, 24 августа 1954

24 августа 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за письмо. Рад, что Вы хорошо отдыхаете, ― нельзя ли Вам побыть в Швейцарии дольше? Погода ведь и у Вас меняется каждый день, как в Ницце.

Еще до Вашего письма я говорил со Столкиндом об Екатерине Дмитриевне. Я никогда к нему не обращался с просьбами о помощи кому бы том ни было. Но несколько лет тому назад я в разговоре с ним вскользь сказал, что очень плохо материальное положение Бунина, которому тогда исполнилось 80 лет. Он на следующий день принес мне 10 000 франков и просил послать Ивану Алексеевичу от него в подарок к юбилею. Так и теперь я не просил его о помощи Кусковой, но сказал о нашем плане (в случае ее согласия) обратиться к Литературному Фонду. Он (почему-то, как мне показалось, несколько хмуро, хотя он чрезвычайно ее почитает) сказал мне, что «недавно» (не сообщил, когда именно) дал Литературному Фонду сто долларов от себя и еще 250 от двух своих богатых друзей с тем, чтобы Фонд от себя переслал эти 350 долларов Екатерине Дмитриевне. Так всегда выходит деликатнее, да и удобнее для жертвователей, потому что деньги, даваемые Фонду, освобождаются в Америке от налога. Это досадно мне по двум причинам: очевидно, к Столкинду обратиться было бы неудобно за новым пожертвованием, и сам Фонд может с натяжкой ответить, что он уже не очень давно послал Екатерине Дмитриевне 350 долларов. Все же, по-моему, Вы, Титов и я можем обратиться к Фонду. Думаю, что при таких условиях лучше нам просить о помощи Сергею Николаевичу, а не ей. Его меньше знают и меньше любят, но формально это удобнее, да и болен ведь именно он. Боюсь, что 300 долл., однако, не дадут. Пожалуйста, поговорите с Александром Андреевичем. Если Прокоповичи согласятся, то я составлю текст письма и пришлю Вам для общей подписи в Париж. Свою подпись поставлю, а если Вы признаете нужным изменить текст, то «уполномочиваю» для ускорения подделать мою подпись, я заранее согласен. Но без Прокоповичей это, по-моему, сделать нельзя, и, повторяю, я теперь много меньше уверен в успехе. Могут дать гораздо меньше. И еще небольшое осложнение: кажется, Вейнбаум в начале сентября уезжает на месяц в отпуск.

Титов мне пока не ответил. Быть может, он запросил Екатерину Дмитриевну и ждет ее ответа? Вы в Париже все это узнаете и с ним решите.

О тяжкой болезни Церетели я слышал, и мне тоже писали, что он поправляется. Дай-то Бог, но при этой болезни выздоравливают, к несчастью, очень редко.

От Чеховского издательства больше никаких известий не имею. Кто бы ни был виновен в истории с воспоминаниями Екатерины Дмитриевны, не думаю, чтоб можно было теперь этому помочь.

Надеюсь, что мое письмо застанет Вас еще в Швейцарии. Я пишу на конверте имя Конюс-Рахманинов, так как Вы в письмах говорите: «у Рахманиновых».

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов Книги Hazard-a я не читал.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 27 августа 1954

27 Ав[густа 1954[1675]]

Дорогой Марк Александрович!

Сегодня уезжаю в Париж, где рассчитываю быть завтра. Надеюсь, что дурная погода удержится, Титов не поедет в деревню, и я его немедленно же увижу. Но Ваше последнее письмо меня несколько смущает. При сложившихся обстоятельствах трудно рассчитывать на серьезную помощь Фонда и Вейнбаума, хотя и они дали Прокоп[овичам] кое-что, в том числе деньги Столкинда. Тем более надо будет какой-то жест Е.Д., хотя бы в форме ее согласия на получение денег, чтоб она отнеслась к этому не формально. На каких богатых людей Вы рассчитываете ― не знаю; не потому, что их нет, но потому что я такими обращениями (после смерти Аджемова) никогда не занимался и опыта не имею. У нас есть еще деньги общественные; мы немного из них помогаем; но это великая тайна, т. к. на них слишком много претендентов, и [два слова нрзб] со стороны тех, кто их «распределяет» между другими. Все это я пишу Вам: 1) чтоб Вы подумали, как быть с самой Е.Д., т. е. как убедить ее просить или «согласиться» на помощь, что не в ее характере; 2) хочу Вам сказать, что я немедленно буду говорить об этом с Титовым, Абр. Сам. и кого еще вспомню. Если знаете, к кому бы я_мог обратиться -скажите; те, к кому я до сих пор обращался недавно, новых денег мне не дадут, а давать за счет тех, кому раньше давали, могут не захотеть. Просить меньше, чтоб хоть немного, но сейчас же дали; но организацию прочной и надежной помощи пока себе не представляю.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 28 августа 1954

28 Ав[густа 1954[1676]]

Дорогой Марк Александрович!

Приехал сегодня после совершенно бессонной ночи в вагоне. Титова пока нет, он у себя в имении. Видел Тера. Скажу одно предварительное впечатление, кот. сводится к простому вопросу. Пока Париж еще пустоват, но скоро все станут съезжаться. И я хотел Вас спросить: какие Ваши планы? Не считаете ли Вы возможным хоть ненадолго приехать сюда? Это было бы очень полезно и по делу Е.Д., и по общей «политике». Сейчас еще рано, но важно было бы знать, можно ли на это рассчитывать?

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 1 сентября 1954

1 сентября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Сожалею, что Вы, возвращаясь в Париж, очень устали. Но надеюсь, что в общем Вы отдыхом довольны и что он принес Вам пользу. Опять скажу, ― имеете в этом году особые права на отдых, написав превосходную книгу, которая стоила Вам большого труда.

У меня тоже, как я Вам писал, теперь меньше надежды на то, что мы соберем немало денег для Екатерины Дмитриевны. Получил письмо от Александра Андреевича, он высказывает свои мысли об этом. Теперь Вы его повидаете и поговорите с ним. Напишите Ваше решение, я заранее согласен на любое письмо Литературному Фонду. Разумеется, это ведь никак не помешает выдаче ей денег из Вашего «секретного» источника? Пожалуйста, изложите подробно А. А-чу содержание моих двух последних писем к Вам или прочтите их ему. Мое последнее письмо к нему было написано недели три тому назад, так что кое-что будет для него ново (о Столкинде). Хорошо бы поговорить и с Абрамом Самойловичем.

Я в Париж пока не собираюсь. Приеду только в ноябре. Ведь был в Париже всего шесть недель тому назад, а поездка ― дорогое удовольствие, да и довольно утомительное. Но, если я правильно разобрал, Вы советуете мне приехать не только для совещания об Екатерине Дмитриевне, но и по политическим делам. Я очень этим заинтригован. Очень прошу Вас написать мне, что Вы имеете в виду. Разумеется, я тотчас Вам отвечу, когда буду знать, в чем дело. А может быть, я просто разобрал неверно последние строки Вашего письма?

Из Америки мне пишут мало. Пришло длинное письмо от Карповича, но в нем о политике ничего. Сведения о том, что Чеховское издательство в будущем году кончится, подтверждаются с разных сторон (но Карпович об этом не говорит). Это для нас всех очень печальное известие, особенно для В.Н. Буниной. Я получил сегодня письмо и от нее. Книга Ивана Алексеевича «Петлистые Уши»[1677] только что вышла, значит, скоро В.Н. получит вторые, потом третьи и последние 500 долларов, ― а дальше ей будет жить нечем. Только такие известия и приходят...

События во Франции и в мире поразительные. Я думаю, что все же на чем-то с Америкой согласятся. Иначе неизбежна, по-моему, волна франкофобства в Соединенных Штатах (она уже есть) и волна американофобства во Франции. Я писал в «Ульмской Ночи», что никому в истории не везло так дьявольски, как большевикам.

Вернулась ли уже Марья Алексеевна?

Шлю Вам и общим друзьям самые лучшие пожелания, самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 3 сентября 1954

Париж, 3-е Сентября [1954[1678]]

Дорогой Марк Александрович,

Получил вчера утром Ваше письмо, а вечером состоялась наша первая встреча с Титовым, Тером и Альпериным. Титов только что вернулся. Он будет сам Вам писать; я же передам только свои первые, несколько смутные впечатления. Вопрос основательно еще не решен, и мы будет ждать Вашего мнения.

Для удобства изложения расчленяю вопросы.

1) О Лит. Фонде. Здесь одно предварительное замечание. Я вполне Вас понимаю, что нельзя без согласия Е.Д. собирать для нее деньги, и что сначала нужно было ее об этом спросить, что и было предметом Вашего первого предложения. Но мне лично казалось, что неудобно ее об этом спрашивать, пока нет уверенности, что деньги будут найдены. Если после ее согласия их мы не найдем, мы поставим ее в тяжелое положение. Потому нужна раньше письма к ней некоторая предварительная разведка. Но это мое сомнение было устранено другими соображениями.

Вы сами во втором письме выражали сомнение в расчете на Л[итературный] Ф[онд], тем более что Вейнбаум уезжает на Сентябрь и что их планы еще не приняты. Но у Титова и Альп[ерина] было еще другое возражение. Они вообще не хотели начинать с просьбы о помощи для существования Прокоповичей. Их план был другой, кот. уже имел одобрение Пр[окоповичей]: не просьба о помощи для жизни, а о помощи для издания воспоминаний Е.Д. Сбор денег на это издание, как это сейчас делают с изданием сочинений Франка. На это незачем спрашивать особого разрешения Е.Д., а вероятно, она его уже дала Титову. Вот эту просьбу о предварительной подписке можно делать в большом масштабе и одновременно с нею просить о помощи на жизнь; только бы [не] раздваивать внимание, что невыгодно. Поэтому обращение к Л[итературному] Ф[онду] можно пока отсрочить и сосредоточиться на первом плане, организовать широкую подписку на издание.

2) Для этого нужно гораздо меньше денег и их можно найти, если нашли деньги для издания моих юбилейных речей. Но успех этой подписки даст моральное удовлетворение Е.Д., что ей сейчас тоже нужно. Ведь это будет замечательная книга, судя по тому, что она написала в Нов. Рус. Слове ― под заголовком [пропуск в тексте[1679]].

И вот для издания такой книги, для рекламирования ее Вы и никто, как Вы, сумеете написать превосходное обращение. И для проведения его в жизнь предполагается создание Комитета, с отделением в каждой стране. Кто в него войдет. В этом отношении я очень плох; не умею и никогда не умел собирать денег. Мой источник был всегда Аджемов. Сейчас и он, и Нобель по необходимости останутся в стороне, и мне лично будет не к кому обращаться.

Я мог им посоветовать только во Франции привлечь к этому Вырубова, а в Америке А.Л. Толстую; но она сама рассчитывает на помощь Вейнберга и Вишняка. Недостаток этого способа, что если даже будут доходы с издания книги, они придут не скоро; но они думают, что вначале поступления будут больше, чем нужно для издания, и организация может их тратить на жизнь Прокоповичей. А затем можно будет предлагать богатым людям одновременно вносить и пожертвования.

Они рассчитывают также, что часть денег может С.Н. получить за свое сочинение, где его кто-то обманул. За это дело взялся зять Михайлова ― [пропуск в тексте] и дело с мертвой точки уже сдвинулось. А Столкинд хотел привлечь к этому делу адвоката Торрес. Есть у них и маленькая надежда, что, м[ожет] быть, ввиду исключительного случая Чеховское Издательство может помочь, хотя не в обычном размере.

Наконец, можно учитывать и помощь того, что из эвфемизма называется «Комитетом Бахметева»[1680], хотя не нужно преувеличивать его возможности.

Таковы были их планы, кот. были одобрены Прокоповичем. Они ставят на первую очередь организование [так!] Комитета, для которого не нужно особого разрешения, им легко его получить, и это сейчас даст им почву для работы.

Обо всем этом будет писать Вам подробно Титов. Теперь только два слова о том, что Вас заинтриговало, о Совещании по поводу общей политики. Ведь ясно, что прежняя постановка вопроса о КЦАБе с помощью одного Амер[иканского] Комит[ета] не удалась, как не удалось и СЕД. Мы, антибольшевики, посмотрели на это слишком легко, не учитывая сложности явления. Это обнаруживается всякий раз, когда мы начинаем об этом говорить. То, что нам хочется, ― это продумать вопрос в связи с его мировой постановкой. Он заслуживает того, чтобы о нем не только говорили, но и подумали, не ограничиваясь фразами, что Германия или Америка бросятся в объятия «Советов». Нужно за этот вопрос взяться организованно, привлекая к нему всех, кто о нем думает. Большего не могу Вам сейчас сказать, чтобы не вызвать естественные, но слишком поспешные возражения.

У меня есть еще одна тема для разговора с Вами об одной полосе моей жизни, о кот. Вы не знаете ничего, но которая вспомнилась, когда я здесь стал читать книгу Сабанеева о Танееве[1681]. Вы написали, что видите Сабанеева. Но этой темы не хочу сейчас затрагивать. Я сам и не додумался, пока не прочитал книги Сабанеева.

Вас. Маклаков

Машинопись. Копия. Со слов «у них и маленькая надежда» ― машинопись, подлинник.

HIA. 2-23 и

BAR. 5-30.

В.А. Маклаков ― [А.Я. Столкинду], 5 сентября 1954

5-ое Сентября [1954[1682]]

Дорогой Абрам Яковлевич,

Вы, к сожалению, это случается со мной не в первый раз, не разобрали моего почерка. Но я плохо помню мое письмо, чтобы на память восстановить те вопросы, кот. я Вам в нем ставил. Помню, что мне хотелось сообщить Вам мое впечатление от свидания с Прокоповичем, кот. было более благоприятно, чем я мог надеяться по общим отзывам. Мог делиться с Вами и соображениями о том, что сейчас делать, чтобы спасти от гибели начатый Е.Д. труд и как помочь им наладить жизнь в данных условиях. Но с тех пор многое переменилось, все эти вопросы только обострились, а главное, судя по ее последнему письму, здоровье С.Н. ухудшилось. О том, как быть, мы здесь думаем, об этом уже не раз переписывались с Марком Александровичем. Но если бы было интересно восстановить более точно то, о чем я тогда спрашивал, было бы полезнее, чтобы Вы прислали мне то мое письмо, если, конечно, оно у Вас сохранилось.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-25.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 6 сентября 1954

6 сентября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за Ваше подробное письмо. Письма от Алекс. Андреевича я еще не получил, но хорошо будет, если Вы теперь же прочтете это письмо ему и обоим другим нашим общим друзьям.

По-моему, многое зависит от остроты и срочности нужды Прокоповичей. Призыв к подписке на превосходные воспоминания Екатерины Дмитриевны мы можем, конечно, напечатать и сейчас. Но, во-первых, деньги едва ли начнут поступать немедленно, а во-вторых, после напечатания этого призыва Чеховское издательство в том, маловероятном, случае, если оно получит еще деньги от Фордовской организации, уже не приобретет воспоминаний; между тем их издание дало бы, конечно, ей гораздо больше денег, чем предварительная подписка, всегда более или менее проблематичная. С другой же стороны, с точностью ведь нельзя сказать, когда решится вопрос о Чеховском издательстве.

Думаю, что Екатерина Дмитриевна сама должна решить этот вопрос: ждать ли ей или нет?

Думаю, что не может быть и речи о том, чтобы Чеховское издательство, как Вы допускаете, «в виду исключительного случая могло помочь, хотя не в обычном размере». Если я правильно Вас понимаю, Вы говорите о помощи с его стороны при издании по предварительной подписке? В чем же может быть такая помощь? Либо оно издаст книгу Екатерины Дмитриевны, либо не издаст; но помогать другому изданию оно едва ли имеет и право.

Литературный Фонд до сих пор, насколько мне известно, тоже не давал денег на издание каких бы то ни было книг. Бахметевский Фонд ― это другое дело.

Ввиду наших сомнений я в частном порядке и доверительно запрашиваю A.A. Полякова (члена Правления Лит[ературного] Фонда), думает ли он, что если Вы и мы четверо или двое обратимся в Правление с просьбой выдать Кусковой сразу 300 долларов, то это имеет большие шансы на успех. Верно, через 8-10 дней придет от него ответ. Не подождать ли этого? Если наше коллективное письмо (поддержал бы и Столкинд) может, по мнению Полякова, рассчитывать на выдачу всей суммы или хотя бы половины и, повторяю, если нужда срочная, то, по-моему, мы должны это сделать. Это подписке на книгу не помешает. В Правлении, кроме Столкинда, богатых людей нет, богатые люди об ассигновке и мало будут знать, да их это едва ли и очень интересует. Надо ли запрашивать Екатерину Дмитриевну? Вы правы, это щекотливо. Обойдемся без этого. Главное дело в том, получила ли она недавно деньги от Лит[ературного] Фонда. Я прямо спросил позавчера Столкинда, когда он и его друзья дали Фонду для нее те 350 долларов. Оказалось, что это было в ноябре прошлого года. Если она получила что-либо и после этого, то Поляков, вероятно, мне это сообщит. Если в последние месяцы ничего не получала, то едва ли нам откажут. 150-200 долларов должны дать после нашего общего письма.

Теперь предварительная подписка на книгу. Все названные Вами имена кажутся мне подходящими. Но, по-моему, все имена должна назвать сама Ек. Дм. Мы ведь не знаем ее личных отношений. Запросите ее Вы или Ал. Андреевич. Тут обидного ничего нет. Я предполагаю, что Вы хотите напечатать наш призыв в газетах? Она должна указать, в каких именно. Хочет ли она, чтобы призыв подписало много лиц или только несколько? Нужны ли комитеты в разных странах? Что они будут делать? Вейнбаум, разумеется, согласится. Надеюсь, что согласится и Толстая, но я не вполне в этом уверен: может испугаться своих правых друзей. Панина, наверное, согласилась бы. При комитетах возможны и обиды: «меня не пригласили». И, главное, Ек. Дм. должна сама, повторяю, решить вопрос, печатать ли воззвание сейчас же или ждать (сколько именно времени?) выяснения участи Чеховского издательства. Мы могли бы только заверить ее в том, что ее воспоминания будут изданы во всяком случае, ― лишь бы только она их написала.

О политических делах Вы, как Вы сами указываете, написали пока лишь очень кратко. Мне Ваш план неясен. Я был бы искренно рад совещанию с людьми близких нам или хоть приемлемых взглядов в настоящем и прошлом. Можно было бы даже на одно заседание пригласить и симпатизирующих нам французов. Практической работы я не вижу. Для нее всегда, к несчастью, нужны деньги, а нам их взять негде. Когда Вы обдумаете дело, пожалуйста, напишите мне о нем подробнее. Ведь и совещание, «конференция», это все-таки тоже дело. Кого Вы намечаете?

Шлю Вам, Марье Алексеевне и общим друзьям самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 18 сентября 1954

18 Сент[ября 1954[1683]]

Дорогой Марк Александрович!

Не могу начать Вам писать, не предоставив Вам если не оправдание, то объяснение, почему я до сих пор не ответил на Ваше письмо от 7 или 8 Сент[ября]. Во-первых, я это время нехорошо себя чувствовал, и не было еще докторов, кот. бы сказали, что мне делать. И в то же время на меня навалилась срочная работа, кот. я хотел было исполнить добросовестно, но увидал, что для этого мне пришлось бы рыться в старых бумагах, кот. я только теперь привожу, по крайней мере стараюсь об этом, в относительный порядок. Только вчера я увидел, что для того, чтоб ответить на вопрос, мне пришлось бы писать целую книгу (К.В. Деникина). Скомкал ответ и дал его сестре переписывать. Потому простите, что пишу от руки, но, кажется, разборчиво. A propos; для моей работы я пытался найти ответ в своем дневнике, кот. вел с Июля 1917 по Ноябрь 1924; а вижу, что и сам плохо в нем разбираюсь, и что надо бы его переписать; а в нем 204 листа большого формата.

Теперь к делу. Буду Вас вкратце обо всем информировать.

1) Вчера A.A. Титов получил от Е.Д.К. письмо, где она говорит о наступившем резком ухудшении здоровья С.Н. Раньше она писала мне, что вернувшийся доктор был очень им недоволен, несмотря на замеченное всеми внешнее улучшение. То же и мне показалось. Потом было еще лучше: начались приемы, разговоры и споры. В результате длительный обморок, судороги, температура 39, а утром 35,5. Все это связано с простатой. От мысли об операции вообще уже отказались; оставалось тянуть, поддерживать силы и т. д. Но то, что случилось, может повториться. Если это, к счастью, не указует [так!] на рак, то грозит уремией. Других новостей пока нет, и положение таково, что это сейчас утешительно. Постараемся узнавать, не тревожа и не пугая ее самоё. Но и тут с ней неудача. Б.А. Никольский[1684], брат нашего[1685], кот. был близок с Прокоповичем и мог бывать у них хоть ежедневно по каким-то делам, уехал в Париж. И нужно быть очень осторожными. Столкинд мне написал, что Е.Д. стала очень мнительной, и грех ее запугать.

2) И главное, что мы сейчас можем делать, это помочь им материально. 3 Сент[ября] мы передали ей через A.A. Н[икольского] пятьсот швейцарских франков. Характерно, что мы сами никогда об этом с ней не говорили, чтоб ее не конфузить, а она прислала мне тотчас «самую горячую благодарность от обоих» ― не говоря за что. Этого мало. По-видимому, она еще до Нов[ого] Года получит нечто от [слово нрзб]. Дело обходится без суда, для кот. Столкинд рекомендовал превосходного адвоката; это все сделал зять М.Г. Морозова, кот. фамилию путаю ― Legraes, Legray или т. п. Столкинд же писал, что он что-то получит от Фонда; это Вы можете лучше узнать. Наконец, Элькин мне пишет, что в Америке собрал какие-то деньги. Я его предупреждал, что нужно это делать дискретно, среди знакомых. Он так и делает. А мы на этой неделе решим вопрос о подписке на книгу, с воззванием в газетах от специального Комитета, о кот. и Вы писали. Кстати, СВ. Панина приехала; звонила по телефону, я буду у нее в среду завтракать. Так можно надеяться, что Е.Д. необходимое будет иметь. И все дело сейчас уже не в наших руках; в центре хлопот поставлен A.A. Титов. Кстати, приехал Я.Л. Рубинштейн.

3) Теперь несколько слов о «политике», ибо здесь все карты смешались, и происходит нечто вроде землетрясения, когда рушатся солидные старинные здания. Я третьего дня получил письмо от А.Ф.К.; ответ на мое. кот[ор]ое он не разобрал, вернул Теру для расшифрования, так что прошло уже много времени, пока его здесь разобрал, переписал и отослал. Делаю Вам из этого письма наиболее характерные выписки для его настроения и взглядов.

«Срыв нашего мира со всех устоев привел в тупик недоуменного бездействия. Молодежь опускает руки, не находя пути для "акций". Случился психологический обвал внутри "свободного мира", так что вся хитрая механика военно-политическ[ой] дипломатической Западной машины развалилась; все, что было, того уже нет, а что на этом "нет" строить, того никто еще не знает, и «вожди, как слепые котята» тыкаются, куда, быть может, и не следует. Откуда все это? Мое понимание, что причина такого обвала ― панический страх перед водородной бомбой, кот. в Европе овладел даже людьми типа Черчилля. Один известный английский писатель Лид[дел] Харт[1686] в недавно вышедшей книге пришел к такому заключению: водородно-бомбных [так!] не будет (не слишком ли оптимистичен. ― А.К.), ибо это оружие слишком серьезно, ужасно; страх же перед нею Западных народов родит слабость Западной политики России, т. е. коммунизм продвигается вперед к своим целям обходным путем. Показательным взрывом атомных бомб хотели запугать врага, а прежде всего запугали своих союзников, т. е. самих себя, т. е. свою собственную массу. "Хотели" взять инициативу в свои руки и даже говорили, что уже взяли. А она оказались в чужих. Без этого ключа нельзя осмыслить ни Женеву, ни успех Франц[узского] героя[1687] с его окружением, ни молчание Черчилля, ни судорожных поездок Идена[1688] к Даллесу, ни мифа о "сосуществовании", ни Аттли[1689] [так!] в Китае, ни всего прошлого. Жить стало душно, как в подземелье трудно дышать. А приходится еще принуждать себя заниматься "практической политикой", вернее ― не бросать людей хороших и честных, которые еще верят, что в нынешнем климате можно все-таки чего-то добиться... Признаюсь, я в подавленном и упадочном настроении, когда, как Вы по опыту знаете, теряешь во всем уверенность».

Сестру сейчас я завалил перепиской менее разборчивого почерка, чем этот.

Вас. Маклаков

Когда увидите Столкинда, кланяйтесь.

Автограф.

BAR. 5-24.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 20 сентября 1954

20 сентября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Я действительно уже беспокоился, не получив от Вас вестей после моего письма от 6-го, и спрашивал о Вас. Поэтому очень обрадовался только что полученному Вашему письму от 18-го. Не скрою, разобрал немного. Вы были нездоровы? Но что же у Вас было? Разумеется, если есть срочная работа или плохо себя чувствуете, ― никогда мне не пишите: об «обиде» с моей стороны нет речи, я и не думал обижаться, ― только немного беспокоился. О Вашей работе разобрал лишь отдельные слова. О письме Керенского не разобрал ничего.

Получил ответ от Полякова. Он очень сочувственно отнесся. Сообщил, что они (Фонд) в августе послали Екатерине Дмитриевне сто долларов, и добавляет: «Не сомневаюсь, что в октябре, когда все Правление (Фонда) будет в сборе, Е.Д. будут переведены еще двести долларов». Из этого я заключаю (хотя он об этом не пишет), что в нашем коллективном письме к Фонду надобности нет? Разве только напомнить? Вейнбаум возвращается в Нью-Йорк 5-го октября. Я надеюсь, что заседание состоится в первой половине месяца. Хватит ли ей до того времени? Думаю, что на слова Полякова «не сомневаюсь» можно положиться, ― все же не совсем уверен. Но коллективное письмо мы могли бы написать и позднее. Ввиду Ваших очень печальных вестей о состоянии Сергея Николаевича лучше, по-моему, пока коллективного письма не посылать: эти 200 долларов пусть пошлют без него, а коллективное письмо напишем позднее?

Теперь о воспоминаниях Ек. Дмитриевны. Почему приезд СВ. Паниной «даст ей необходимое»? Разве уже решено, что книга будет выпущена по подписке? Получил ли A.A. Титов сообщение, что Ек. Дмитриевна это предпочитает? Впрочем, на это не отвечайте: я посылаю копию этого письма к Вам Александру Андреевичу. Он, верно, мне ответит сам, ― чтобы Вас не утруждать. А вот важный вопрос. Все-таки Чеховское издательство еще не кончилось, ― по крайне мере официально. Можно было бы запросить их о книге Екатерины Дмитриевны. Только я не сомневаюсь, что они в лучшем случае опять ответят: пусть пришлет треть книги (а у нее, верно, нет и трети, готовой к печати?). Говорю о «лучшем случае» по следующей причине. В Ницце был Г.В. Адамович. Ему очень давно Александрова написала, что в принципе они рады издать его книгу, и просила для этого прислать треть. Он недавно треть ей отправил, и от нее пришел смущенный ответ: по их новому постановлению ответ авторам может впредь даваться лишь по получении ВСЕЙ книги! Он скоро пришлет и остальное ― надеется, что издательство ее примет, так как словесные обещания были ему даны. Но если такой же ответ придет относительно воспоминаний Екатерины Дмитриевны, то она уж, наверное, обидится и не поверит, что в самом деле принято новое общее постановление. Поэтому я запрашивать Александрову не хотел бы. Как думаете Вы и Александр Андреевич?

Политической части Вашего письма я, повторяю, не разобрал. Если не ошибаюсь, Вы больше ничего не пишете о том совещании, о котором писали мне в предпоследнем письме? Так я и не знаю, в чем было дело и отпало ли оно.

Я не знал, что с домом Танеева была связана полоса Вашей жизни. Сабанеева я вижу часто, но читал только его интересную книгу о Скрябине[1690], а книги о Танееве не читал. Он обещал дать ее мне.

Ваш привет Столкинду передам. Его тоже встречаю нередко.

Шлю Вам самый сердечный привет и пожелания здоровья.

Ваш М. Алданов (переверн[ите] страницу)

Читали ли Вы в «Н.Р. Слове» рецензию Аронсона о последней книге (37) «Нового Журнала»? В этой рецензии он называет идею Карповича (сводная статья о Вашей и моей книге[1691]) очень хорошей, а обе книги называет самыми интересными за последнее время[1692].

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 21 сентября 1954

Париж, 21 Сентября [1954[1693]]

Дорогой Марк Александрович,

Мне, конечно, не следует больше писать писем от руки, но последнее письмо Вам я писал так старательно, что рассчитывал, что Вы его все разберете. Не буду больше на это надеяться; потому дал мое письмо переписать, но буду писать покороче.

Итак, отвечаю по пунктам.

1) Я не был доволен в настоящем смысле этого слова, но после отдыха чувствовал себя очень ослабевшим. Это сказывалось во всем: уставал от ходьбы, из рук все вываливалось, очень ослабел и слух, а главное память; а наряду с этим объективные признаки ― слишком низкое давление, редкий пульс, низкая температура. Словом, как будто пружина ослабла. Привычный доктор был в отпуску, а [пропуск в тексте] повышающая энергию, начиная с инъекций Филатова[1694] или инъекций большими порциями Витаминов. Когда вернулся Зёрнов ― он этого не рекомендовал, а нашел причину слабости в плохом состоянии печени; стал лечить ее. Я думаю, что он был прав, т. к. силы понемногу прибавляются; к тому [же] после вакаций очень увеличилась работа в Офисе, кот. меня утомляет. Это причина, почему я Вам не отвечал. Спасибо Вам, что Вы мне это в вину не поставили.

2) От моей болезни естественный переход к С.Н. Письмо Е.Д. к Титову нас напугало. Она говорила о припадке, потере сознания, судороге и т. д. Но сейчас оттуда вернулся Вырубов, кот. при этом был. Ему сделали инъекцию пенесилина [так!], и припадок пока не повторялся, хотя нельзя ручаться за будущее. Во всяком случае, это не было началом конца.

3) От болезни к деньгам: ведь этот недостаток не менее болезненный, тем более что в отличие от болезни ему можно помочь. Я сужу об нем по отношению к [пропуск в тексте]. Мы 3 Сентября послали ей через A.A. Никольского ― 500 ш[вейцарских] франков; это мы только делаем, ее не спрашиваем и об этом с ней не говорим. И она в письме от 9 Сентября пишет: «я же Вам писала (это письмо ко мне пропало), что A.A. [Никольский] у нас был и что благодарим Вас очень горячо. Удивительно, что в нашем положении у С.Н. есть решительно все, что ему нужно и что облегчает его существование...» Теперь Вам кое-что обещали из Лит[ературного] Фонда, что-то налаживается с Фламмарионом[1695], благодаря Лежару; очень рьяно к этому отнесся Элькин, обещав достать денег в Америке; так что мы стали думать о другой стороне, о том, чтобы не делать огласки, чтобы не задеть их щепетильности; об этом я писал Элькину, прошу его собирать деньги без публичности, у надежных людей.

4) Рядом с деньгами на лечение стоит вопрос о деньгах на издание книги. Боюсь, что на Чеховское издательство рассчитывать более нельзя, и не знаю, к кому с этим можно бы обратиться. Насколько я знаю, Александрова в хороших отношениях и в постоянных сношениях с нею; с Чехов[ским] [издательством] дело было испорчено. Я не знаю, по неопытности, что и как дает подобная подписка; конечно, всякий охотно подпишет вместе с Вами, не знаю, что они дают. Я в Пятницу увижу Титова, узнаю, как он на это глядит.

5) Раз Вы не разобрали ту часть письма, где я говорю о политике, в частности об А.Ф. Керенском, переписываю еще раз абзац, для него характерный, из его письма ко мне, но вообще это не то, что хочется знать. Одно любопытно, что с КЦАБ он не хочет рвать из дружбы. «За последние месяцы случился такой психологический оползень, обвал внутри "свободного мира", что вся хитрая механика военно-политическо-дипломатической, западной машины развалилась; все что было, того уже нет, а что на этом "нет" строить, еще никто не [пропуск в тексте]. В этой душевной катастрофе Запада -ключ, не владея которым нельзя понять и осмыслить ни Женевы, ни головокр[ужительного] успеха фр[анцузского] героя с его окружением, ни молчания Ч[ерчилля] и судорожных поездок Идена к Даллесу, ни воскресшего в третий раз мифа о "со-существовании", ни Аттли [так!] в Китае, ни всего прочего в Азии и Юж[ной] Ам[ерике] и т. д. Жить стало душно, как в подземелье ― трудно дышать. А приходится еще и принуждать себя заниматься "практической политикой", вернее, не бросать людей, хороших и честных, которые все еще верят, что в нынешнем "климате" можно все-таки чего-то добиться...» Но что вообще в мире происходит, и в частности во Франции. Не знаю, как это кончится, но пока тоталитарный режим или по крайней мере тоталитарные методы побеждают демократии. Демократии начинают обвинять в слабости, как винили за это Февр[альскую] Револ[юцию] и в частности А.Ф. Выходит, что с демократической идеологией нельзя делать революций. Революционные победы не могут устоять против старого режима, если он способен защищаться, или превращаются сами в тоталитарный режим, теряя свой демократ[ический] облик. Это все подтверждается и в Англии и во Франции, и в Германии в 1918 г. Но об этом походя писать не могу, это слишком серьезно и трагично, чтобы заниматься предсказаниями.

6) Теперь последнее слово по поводу Ваших слов, написанных на обороте письма о статье Аронсона и нас обоих. Я ее не видал или потому, что пачка с ней еще не дошла до меня, или ее прозевал. Когда я читаю Н.Р.С. сразу за много времени, я его только проглядываю и поэтому могу пропустить. Последний №, что я видел, от 20 Августа: если статья Аронсона была напечатана раньше и Вы знаете, в каком № ― буду Вам благодарен, если Вы его укажете. Если позже, то я его и сам найду. Но раз Вы заговорили об этом, то Вы наверно не читали, как меня обругали в «Знамени России» ― в № 109. В некотором отношении несправедливо, а в других ― м. б. справедливо, а в-третьих [пропуск в тексте]. Неизвестный рецензент Б.Ш. находит, что я мог бы написать о лицах, кот. встречал (Шаляпин, Кусевицкий[1696], Рахманинов), а вместо этого Вы говорили о себе. Это правда; и я сам объяснил в предисловии, почему я принужден был так делать.

Далее он говорит, что вместо того, чтобы каяться в своих прежних грехах, я остаюсь нераскаянным, «что я не осмеливаюсь признать ложность и ошибочность пути русской интеллигенции», и не отрекаюсь от него, и не каюсь в совершенных грехах. Это правда ― но это я не считаю виной с моей стороны.

А пока, в-третьих, он находит, что прежде я, по собственному воспоминанию рецензента, был замечательным оратором, а в настоящее время, увы, его талант померк или как это часто бывает, прекрасный оратор оказался слабым литератором.

Это м. б. правда; не мне об этом судить, но тогда это только подтверждение того ощущения, что мне пора «кончить» с выступлениями. К слову, с Января 55 верно офис будет закрыт для меня по предельному возрасту. Это все одно к одному.

На этой неделе у нас будет собрание, о кот. я Вам намекал раньше. Посмотрим, что из этого выйдет.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 27 сентября 1954

27 сентября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно благодарю за длинное и столь интересное письмо, ― мне совестно, что Марья Алексеевна трудится над перепиской, но я действительно не разбираю.

Очень я рад, что после возвращения Зёрнова Вы стали себя чувствовать лучше. От ходьбы, даже недолгой, я тоже давно устаю, это естественно. Память у меня не ослабела (зрительной памяти не было и прежде), но в остальном и мне, и нам всем хвалиться нечем.

О предложении книги Екатерины Дмитриевны Чеховскому издательству больше и говорить не приходится: 20 сентября в «Новом Русском Слове» появилась, так сказать, официальная заметка госпожи Плант, что до конца 1955 года они больше никаких книг принимать не могут, ― все совершенно заполнено. Дальнейшее же будет зависеть от того, получат ли они от Фордовской организации новые деньги. Значит, издадим по предварительной подписке. Александр Андреевич занимается этим и хочет немного подождать с образованием Комитета, который обратится с «воззванием». Разумеется, я охотно напишу проект воззвания, хотя и не умею писать такое. Пришлю на рассмотрение Комитета, когда он образуется.

Письмо Керенского интересно, но из него я делаю вывод обратный тому, который, кажется, делает Александр Андреевич: думаю, что Ал. Фед. возобновит всю «работу» с Американским Комитетом. Только в этом случае, боюсь, ему придется возобновить ее, как и Мельгунову, на гораздо более конфузных для них условиях. Уж гораздо лучше ― тогда же подчинились бы всем его требованиям.

Поговорим обо всем устно. Обнаружились ли в пятницу разногласия среди собравшихся у Абрама Самойловича? Да, положение в мире тяжелое, что и говорить. Хвалить Мендеса Франса не вижу оснований, удивителен его тон «спасителя Франции», ― сегодня еще и «заря новой жизни»! Дефицит составит тысячу миллиардов, а помимо прочего, то есть внешней политики, пока только раздача детям засахаренного молока. Соглашение в Лондоне, думаю, будет достигнуто, а военный бюджет уменьшен. С.Е.Д. уже было лучше, ― по крайней мере новая и немалая идея.

Надеюсь, Вас не огорчила и не обидела брань в «Знамени России». Я этой статьи не читал. Если подпись Б.Ш., то это, верно, Борис Ширяев. Кто он такой, я не знаю[1697]. Но несколько месяцев тому назад Екатерина Дмитриевна прислала мне номер аргентинской «Нашей Страны», где была статья его же о покойном Бунине, ― чрезвычайно резкая и даже грубая. Во всяком случае, он единственный, признавший Вас «слабым литератором»!!

Если я правильно разобрал постскриптум к Вашему письму, то Вы получили рецензию Аронсона о 37-ой книге «Нового Журнала» с упоминанием о Вас и обо мне. По общему правилу Аронсон ― критик «немилостивый», так что лестный отзыв надо «ценить».

Много ли интересного рассказала Вам Софья Владимировна [Панина]? Пожалуйста, кланяйтесь ей. Здесь, в Ницце, мне говорили, будто во Францию скоро приезжает и А.Л. Толстая.

Я прочел, и книгу Сабанеева о Танееве. В ней есть упоминание, что Вы бывали у Танеева, но больше о Вас ничего.

Шлю Вам, а также Марье Алексеевне самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 30 сентября 1954

Париж, 30 Сентября [1954]

Дорогой Марк Александрович,

Спасибо за Ваше письмо; отвечаю по пунктам.

Почти одновременно с Вашим пришло письмо от А.Ф.К. из него я вижу, что в том пункте, который всех особенно интересовал, я его не совсем понял и ввел в заблуждение Вас. Это он исправляет, хотя, на мой взгляд, недостаточно вразумительно. Потому я посылаю Вам копию его письма. Не смущайтесь, что я его письмо для Вас переписал. В постскриптуме к своему письму, от руки, он мне дает несколько поручений ― кланяться С.Г. Пти, передать Е.Д. Кусковой, что он душой с ними и всегда очень уважал и ценил С.Н., и дать его письмо прочесть Теру. Последнее поручение давалось и раньше. Но так как я собирался ему отвечать, то не хотел отдавать его письма Теру; этот бы его задержал, и [я] дал снять с него копию. Одну из них Вам и посылаю. В письме его кроме двух политических есть третья часть, религиозная. Мне не приходилось говорить с Вами об этом и не знаю, насколько она может Вам быть интересна, но взгляд Керенского на этот вопрос для Вас как романиста и историка не безразличен для понимания этой противоречивой индивидуальности. Можно понимать тех, кто отрицает религию, считая ее либо наивностью, либо обманом, а также верующих в загробную жизнь и божественное происхождение Церкви. Но всего труднее совместить государство, церковь и буквальное учение Христа, как человека. Во имя Христа Толстой отвергнул и Церковь, и государство, хотя последнего не довел до конца; можно считать Христово учение отдаленным идеалом, к которому можно людей только постепенно готовить. Но Керенский сам государственник и даже революционер; как же совместить это с Евангелием? И вот неожиданно, без достаточных мотивов он делает и Христа государственником, допускавшим насилие. Почему? Христос своих учеников брал из чиновников, как Матфея, и изгнал торговцев из храма. Эти аргументы я читал у Розенберга, в его «20 веке»[1698]; по его словам, Гитлер видел изгнание торговцев из храма главным и наиболее типичным действием Христа. Мы не раз переписывались на эти темы с Керенским, и его сходство с взглядами тоталитаризма для меня не неожиданно. Но я Вас прошу об одном: не говорить Керенскому, что я его письмо без его просьбы Вам показал. Оно все-таки слишком интимно, чтобы его распространять.

Теперь буду отвечать на Ваши вопросы.

С Паниной был длинный разговор. Она очень физически постарела, но духовно осталась прежней. Она пробудет здесь еще около года, значит, разговоры еще не окончены, и сосредоточился пока только на 2 пунктах.

Во-первых, об А.Л. Толстой; она мне сообщила, будто А.Л. очень понравилась моя рецензия об «Отце». Она не написала мне ничего, и в этом я сомневался, потому что приписывал Л.Н. вполне сознательное отступление от его же идеологии и сближение с нами, государственниками, сторонниками медленной эволюции.

А во-вторых, о Деникиной, кот. задает мне вопрос о «белых движениях на Юге» с явной тенденцией считать их противников и на первом плане Бахметева одной из причин их неудачи[1699]. Об этом мы с Деникиной спорим; Панина ее защищала, т. е. не эти взгляды, а ее личность, которую она, конечно, знала лучше меня.

О политическом положении с ней не говорили.

В пятницу у Альперина ничего особенно интересного не было; это была первая встреча людей, кот. так часто встречались, что едва ли могут друг для друга сказать нечто новое или неожиданное; были там ― Альперин, Тер, Титов, Рубинштейн и я. Тер, как всегда, оптимист, все напирает на то, что в СССР происходит колоссальная эволюция, пока что техническая; но она, во-первых, не позволит им желать войны, а во-вторых, в результате приведет к преобразованию всего строя. Вопрос, между нами, не в этом; вне времени это конец бесспорный; вопрос в том, как отсюда можно помогать, а не мешать этому процессу. Мнения здесь (не между нами) расходятся ― есть сторонники и общего восстания на фоне внешней войны, и помощи этой «эволюции», как в 1920 г. проповедовал Л. Джордж[1700], вовлекая Сов[етскую] Россию в мировой оборот и сотрудничество. Не знаю, получили [ли] «Нов. Рус. Слово» от 29 Августа. Там есть статья Кусковой под заглавием «Новая эпоха»[1701]. Она признает эволюцию в Совет[ской] Рос[сии] и кончает дилеммой или «война» или «мирное сосуществование»: третьего выхода нет. А война не только нежелательна никому, но и невозможна по соотношению сил. Но в письме Керенского Вы можете видеть, как он относится к предложению «сосуществования», видя в этом ловушку Советов и нашу недальновидность. Что же нам делать? Об этом и хотят говорить на более многолюдном собрании.

«Знамя России» меня нисколько не огорчило. Оно по тону было прилично; когда оно меня порицало за то, что я не «отступился» от своего прошлого, то это не обидно; напротив. Что я пишу не о Кусевицком, Рахманинове и Шаляпине, а о «себе», ― правда, и причину этого я пояснил в предисловии. А что я не тот, что был, я сам чувствую; и признаю это и нормальным, и неизбежным. Надо только это сознавать и не подражать состарившимся женщинам, кот. «молодятся» и стараются уверить других, что они не изменились с годами. В этом я никого убеждать не стараюсь и хотел бы, чтобы мне этого не приписывали. Но чтобы не давать повод так обо мне думать, я сокращаю и скоро и прекращу всякие свои выступления. Можно быть и довольным, и полезным и без этого.

Что касается до Сабанеева, то я знаю, что обо мне он не писал ничего; кажется, мы и не встречались; я знал хорошо его дядю, А. П. Сабанеева, моего профессора неорганической химии[1702], и немного его отца[1703]. И если я написал о том, что чтение этой книги мне напомнило одну полосу моей жизни, то это правда. Но об этой полосе никто уже не знает. Это было прошлое; мое увлечение музыкой. В детстве наша мать учила нас всех бренчать на фортепьянах, этих уроков мы не любили и успехов не делали. Но в старших классах гимназии я пошел на первый Исторический концерт А.Г. Рубинштейна[1704] и сошел с ума от восторга; принялся тогда учиться серьезно. Было уже поздно; пальцы одеревенели, да и особенных способностей вроде абсолютного слуха не было. Тем не менее, пока я был в гимназии, я играл по несколько часов в день и мог уже играть трудные вещи. Но это я все забросил, поступив в Университет, во-первых, потому что было некогда, а во-вторых, потому что я там подружился с настоящим виртуозом-пианистом ― Игумновым[1705], кот. часто бывал у нас. Я мог когда угодно слышать какую угодно отличную музыку и понял, что такого искусства я достичь уже не могу, и хотя не расставался с инструментом, но учиться и совершенствоваться не покушался. С тех пор, как я в эмиграции, я за рояль не садился. А тут пришла и глухота.

Кажется, я ответил на все.

Пока это письмо переписывалось, я получил письмо от Кусковой, настолько интересное, что Вам пошлю его копию; оно длинное, и не смогу его переписать раньше Понедельника. Но оно не только интересно, но трогательно. Между прочим, вернулся какой-то швейц[арский] доктор и дал новое лекарство С.Н.; от него ему сразу сделалось гораздо лучше; как пишет Е.Д. ― доктор все еще не оптимист, т. к. опухоль осталась, но утихли боли, и СИ. может спать. Потому настроение у них поднялось. Очень много и интересно пишет, почему она «гневалась» на Керен. ― и просит это ему передать. Уже для одного этого текст письма стоило бы переписать. Я Вам пришлю копию, если Вы сами не получили от нее такое же.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 2 октября 1954

2 Ок[тября 1954[1706]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил письмо от Е.Д.; оно такое интересное и хорошее, что посылаю Вам его копию. Там, вероятно, известные Вам, но непосредственные сведения о С.Н. Пошлю выдержки из него А.Ф. Ему будет приятна реакция Е.Д. на его слова, через меня к нему обращенные. Не помню, писал ли я Вам про это. Видите, как память слабеет.

Кер. писал буквально следующее:

«Если будете писать Е.Д., напишите, что я перестал ей писать ― она гневается почему-то на меня, ― но я всей душой с ними и прошу передать С.Н., что я всегда ценил и любил его, несмотря на...» и т. д.

На эти строки она и ответила.

Надеюсь, что это письмо Вы разберете.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 4 октября 1954

4 октября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю, так интересно все, что Вы пишете. Интересны и письма к Вам Кусковой и Керенского (сколько работы у Марьи Алексеевны! Очень и ее благодарю). Я совершенно согласен с тем, что Вы пишете о христианстве Александра Федоровича. По-моему, Вы в споре с ним во всем вполне правы. Мое же мнение об его Мюнхенских делах Вам давно известно. Как я ― Вы это помните ― неизменно думал, он очень хочет вернуться к работе с Американским Комитетом; еще больше этого хочет Мельгунов. Думаю, что они и непременно вернутся, ― если только не верны сведения Екатерины Дмитриевны: «Стивенс вполне разочаровался в этой русской акции и решил ее прекратить». Откуда это знает Ек. Дм.? Я немного сомневаюсь, чтобы он принял такое решение: и ему, как Дон-Левину и Лайонсу, нужно дело. Но если сведения Екатерины Дмитриевны верны, то его решение, очевидно, странным и трагикомическим образом совпадает с решением Мельгунова и, вероятно, Керенского «вернуться».

А вот все-таки чего хочет Екатерина Дмитриевна от Сикорского[1707]? Она пишет об его разговоре: «Как вам все это нравится! » Но, во-первых, говорили с Сикорским не «Советы», а какой-то советский адмирал на аэродроме. Вполне возможно, что говорил адмирал по поручению своего начальства, но мог и просто сказать любезность, это часто и у них бывало. А во-вторых, что же должен был сделать Сикорский? Объявить, что он возвращается в Россию?! Но не вернулись туда ни мы, ни Прокоповичи, хотя это при условии моральной капитуляции было бы не очень трудно.

Я знаю и Дон-Левина, и Лайонса. Они не «аферисты», хотя, конечно, искали в деле и большого заработка. Это не одно и то же, ― иначе нам пришлось бы считать аферистами всех наших друзей или бывших друзей, принявших участие во всяких мюнхенских делах. Дон-Левин был врагом коммунистов всегда, Лайонс был близок к коммунистам, но давным-давно с ними порвал и тоже стал ожесточенным врагом. То, что они, по словам Ек. Дм., «порочили заочно тех, кто соглашался играть с ними русскую карту», вполне возможно. Но ведь точно так же и их русские партнеры порочили их и еще больше друг друга, и тоже «заочно». Вопрос разве в степени «мерзости» того, что Лайонс и Левин о них говорили, ― жаль, что Ек. Дм. не указала Вам «рода» их утверждений. Это было бы интересно и полезно знать. Забавно то, что Дон-Левин и Керенский до кончины бедной Терезы Керенской, были соседями по имению, ― имели домики очень близко один от другого в окрестностях Нью-Йорка, виделись чуть не каждый день, были в самых дружеских отношениях. Когда же именно Дон-Левин постиг «мерзость» Керенского, а Керенский «мерзость» Дон-Левина?!

Неужели Софья Владимировна [Панина] никаких новостей Вам не рассказала? Мне не очень много пишут из Нью-Йорка.

Дилемму «война или мирное сосуществование» очень правильно и определенно поставили в «Новом Русском Слове» и Кускова, и Соловейчик[1708]. Ответа, по крайней мере, сколько-нибудь вразумительного, они не получили. А мог бы и должен был бы ответить и редактор. Хотя он не «мюнхенец» и в разговорах над «мюнхенцами» насмехается, но я не думаю, чтобы он хотел войны.

Действительно, я ничего не знал о том, что Вы в юности увлекались музыкой и даже играли по несколько часов в день. Без лести в сотый раз думал, какой Вы разносторонне одаренный человек!

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М.Алданов

Слава Богу, что Сергею Николаевичу помог тот доктор! Мы страшно рады. Екатерина Дмитриевна это верно чувствует. Я ей теперь не пишу, чтобы не утомлять ее ответами. Но последнее письмо в нашей переписке было мое.

17 октября исполняется 75 лет секретарю редакции «Н.Р. Слова», а прежде «Последних Новостей» Александру Абрам[овичу] Полякову.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 9 октября 1954

Париж, 9 Октября [1954[1709]]

Дорогой Марк Александрович,

Буду на Ваше письмо отвечать Вам по пунктам, хотя на этот раз едва ли могу Вам сказать что-либо новое.

Вопрос о христианстве Керенского и вообще о сочетании государства с Христом ― один из самых сложных и неразрешимых вопросов. Ведь для этого надо или отречься от Христа, т. е. его настоящего учения, или отречься от «государства». Выход из этого ― либо в признании, что «христианство» ― отдаленный идеал, к кот. можно идти так же постепенно, как постепенно сложилась земля и жизнь на земле, т. е. иными словами, отречься от Христова учения и Христа. Либо подчинить государство церкви, что исказит Христа, сделав Его Царство Царством от мира сего, и одновременно с этим лишит государство его самостоятельной основы ― блага человеческого общества. Конечно, есть выход в признании Христа Богом, в вере в загробную жизнь и т. д., но это уже отречение от нашего разума, заменяя его «откровением» и интуицией.

Я сейчас читаю книгу об этом, любуясь ловкостью человеческого ума, его изобретательностью и т. д.: дальше этого идти не могу и не иду. И когда во времена «Пилата» ставился вопрос, что есть «истина», то, я думаю, что, поскольку всем доступна ― правда ― справедливость, то никому не понять ― правда ― истина. Но довольно об этом.

Мне кажется, что Кускова не ошиблась, говоря о разочаровании Стивенса; я недавно прочел об этом в «Нов. Рус. Слове», что уходит только Стивенс и на его место уже называли другого, фамилии не помню, на «С». Словом, акция продолжается.

Кстати, я получил на завтра приглашение на «организационное собрание» по созданию «Русского Национального Комитета».

Они пишут, что эта инициативная группа, «осенив себя крестным знаменем, заручившись благожелательным отношением кругов Российского зарубежного воинства и наиболее влиятельных общественных организаций, созывает Российское Национальное Собрание» и т. д. Вступительный доклад будет сделан неким Колачевским[1710]. Я слышал, что там орудует и Ефимовский, пока других я не знаю. В числе задач указано ― 3) «установление связи национальных русских организаций с иностранными антикоммунистическими силами». Больше ничего не знаю и потому не пойду на это собрание. Говорят, что в нем и Белосельский-Белозерский. Не о нем ли писали и Кускова, Тыркова, Толстая, Сикорский?

Но, как видите, пока есть корыто, свиньи найдутся. Это пословица, а не инсинуация.

Не понимаю, как и Вы, что так «не понравилось» Е.Д. в диалоге адмирала и Сикорского; не понимаю, что именно: вопрос или ответ. Но запрашивать ее об этом не решаюсь, особенно не зная, кого она порицает ― адмирала или Сикорского. По-моему, они оба правы, и удивляться не приходится ни тому, ни другому.

Левина и Лайонса я вовсе не знаю и расспрашивать об их «мерзостях» тоже сейчас Е.Д. не хочу. А что касается до «сосуществования», кот. осуждает Керенский и хвалит (как будто) Кускова, то, на мой взгляд, это понятие означает одно: признание, что приверженцы противной идеологии и настроенные враждебно государства должны отказаться от претензий запрещать известную идеологию и уничтожать их сторонников. Надо признать право каждого на существование и отрицать только попытки насилия всякого рода их подчинить своей воле. При этих условиях ― сосуществование вполне возможно. Если смотреть иначе, то это уже «агрессия», т. е. война холодная или горячая. Но в угоду другим никто не должен ни скрывать своих мнений, ни поддакивать чужим. С этим должно бороться, а не с сосуществованием. Но, конечно, это не значит, что под флагом сосуществования можно вести политику Кремля относительно его соседей.

Последнее слово.

Вы не первый раз преувеличиваете мои «качества». Так, в увлечении музыкой Вы увидали доказательства «одаренности». В этом увлечении никакой одаренности не проявилось. Ведь исторические концерты А. Рубинштейна были, действительно, «чудом» искусства. Мне было лет 14-15, когда я их услыхал, и странно, если бы они меня оставили равнодушным, но особенных способностей к музыке у меня не было: ни абсолютного слуха, ни музыкальной памяти. А ежедневные упражнения по нескольку часов были, скорее, спортом, желанием достигнуть «высот». И я мог уже играть очень трудные вещи. Но когда я близко сошелся с настоящими виртуозами, я устыдился своих стараний и довольствовался тем, что мог играть в 4 руки с хорошими пианистами (левую руку); так, когда у нас целое лето гостил поэт Я.П. Полонский[1711] со своей семьей, т. е. не в одном доме с нами, а в нашем же другом имении, на расстоянии одной версты, даже меньше, я каждый вечер ходил играть в 4 руки с его дочерью, кот. потом вышла замуж за Елачича, отца того, кот. сейчас в Париже[1712]. Но от надежды на виртуозность я уже отказался, и только всегда, даже в эмиграции, имел у себя «инструмент», на котором иногда играл свои любимые пьесы. А потом пришла глухота, и это все кончилось. Могу слышать только барабан.

Письмо уже было написано, но не переписано, когда в очередной папке «Нов. Рус. Сл.» я прочел Вашу статью «Мелочи эпохи войны»[1713]. Она написана с обычным Вашим мастерством и основательным знанием дела, но меня удивило, что Вы поместили ее в «газете». Она для нее и слишком длинна, а главное ― не для того отношения, кот. у нас бывает к газете ― не читать, а проглядеть, сейчас же переходить на другие темы и т. д. Она лучше годилась [бы] для журнала. И вот задавая себе этот вопрос, я сам на него себе отвечаю, что кроме Нов. Журнала Вам негде писать. И не кажется Вам, что если б «Возрождение» выходило такое, оно могло бы быть интересно и достойно Вас? А ведь тогда оно бы могло и чаще выходить. Правда, там есть Коряков, такая статья, как Мейера ― Жало в дух, или бестактность, как портрет «Зайцева» в его рецензии на Чехова. Но есть и интересные статьи, и отдел Татаринов ведет не дурно. Знаю, что Вы не любите Гукасова, что, кажется, взаимно. Но ведь это преходящее настроение. А раз у него есть честолюбие этого сорта поставить на ноги «орган» прессы ― это можно использовать.

Простите, что я это пишу, но сорвался.

О «политике» сейчас не могу говорить. Уравнение со 100 неизвестными.

В. Маклаков

Передайте привет Столкинду. А propo: Ник., приехав из Женевы, мне сказал, что «Фламмарион» платит за книгу С.Н. ― 2500 ш. ф. Это все на ближайшее время их обеспечит.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-23.

Со слов «ни поддакивать чужим» ― машинопись, подлинник и автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 13 октября 1954

13 октября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спешу Вам сообщить, что я получил письмо от Екатерины Дмитриевны: Сергею Николаевичу ГОРАЗДО лучше, он просто ожил!! Причиной было то, что доктор, после довольно долгого колебания, дал ему лекарство с женскими гормонами. Действие было чудесное. Но, признаюсь, у меня маленькое сомнение, о котором я, конечно, Екатерине Дмитриевне не написал: у меня ведь тоже давно не в порядке простата, хотя и в неизмеримо более легкой, по-видимому, форме, чем у Сергея Николаевича. И меня в Нью-Йорке доктор перед нашим отъездом предупредил: если Вам в Европе будут предлагать лекарства с женскими гормонами, то лучше не прибегайте к ним: от них иногда делается рак! Быть может, поэтому швейцарский врач долго колебался, давать ли это лекарство Прокоповичу, и дал лишь после того, как произошел припадок уремии?

Очень интересно то, что Вы пишете о христианстве и политике. Думаю, что Вы совершенно правы. Однако верующие по церковному люди, вероятно, с Вами в большинстве не согласились бы.

Я согласен с Вами и в том, что Вы пишете о «сосуществовании». Иду даже дальше, чем Вы: по-моему, противопоставлять сосуществованию можно только одно: третью мировую войну с водородными бомбами. Все остальное это будет именно сосуществование, в той или иной форме. Те же, кто сосуществование ругают (и справедливо), ничего решительно ему не противопоставляют, точно у них есть какая-то другая, но таинственная, альтернатива! На самом деле, у большинства никакой альтернативы нет, и они просто не хотят об этом думать; а у других альтернатива есть, именно эта самая война, но они не имеют мужества в этом сознаться и всячески лавируют, уклоняясь от ответа. В том, что сосуществование совершенно ненадежно и опасно, спора, по-моему, нет; но все познается по сравнению, все теперь в политике сводится к поискам меньшего зла, и как же можно сомневаться в том, что по сравнению с третьей войной сосуществование есть зло меньшее! Попробовали бы Вы получить на это прямой и честный, без лавирования и хороших слов, ответ от Керенского! Не думаю, чтобы такой ответ получили. Однако в том его письме к Вам, копию которого Вы мне послали, на первой же странице «вскользь» сказано (именно очень, очень «вскользь»): его путь «в случае успеха может вызвать войну»!! ― Хорош успех!!! «Успех», от которого может погибнуть сто миллионов людей, преимущественно русских. И все время подтрунивание над людьми, которые «испугались водородной бомбы»! А дальше словесность, ― иногда, хоть не всегда, хорошая, ― и совместная работа с Бобровым!

Да, вероятно, Русский Национальный Комитет, на собрание которого Вы получили приглашение, это Комитет монархистов. Но я о нем ничего не знаю.

Спасибо за добрые слова о моих «Мелочах». Екатерина Дмитриевна тоже хвалит эту статью и добавляет: «Хороши мелочи! Точно увесистые камни»... Где же я мог напечатать эту статью, если не в «Н.Р. Слове»? В «Новом Журнале» в ближайшей книге будет печататься моя повесть «Бред», ― не могу же я отнимать у журнала место еще и статьями. Да эта статья, именно по своей отрывочности, и не очень подходила бы для серьезного журнала.

В Вашем постскриптуме я не все разобрал. А мне было бы очень интересно прочесть все. Я отчеркнул карандашом неразобранные строки. Если не очень трудно, пожалуйста, разъясните.

Абсолютный слух ведь вещь очень редкая. Его не было и у многих знаменитых композиторов и виртуозов. Что же доказывалось его отсутствием у Вас? Я вдобавок ведь и не говорил о виртуозности в музыке, ― говорил только о Вашей общей редкой одаренности. Конечно, остаюсь при своем мнении.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 17 октября 1954

Париж, 17 Октября [1954]

Дорогой Марк Александрович,

Возвращаю Вам свое письмо с расшифрованием тех строк, кот. Вы отчеркнули. В сущности, не стоило их переписывать; я соблазнял Вас писать в «Возрождении». Главная причина не та, что журнал после Мельгунова не ухудшился; главная причина, что, однако, «Нового Журнала» и «Нов. Рус. Слова» мало и для читателей, и особенно для писателей. Я бы не приглашал Вас писать в «Часовом» и других подобных листках, но «Возрождение» стоит на грани, и стоит сделать его интересным.

Я еще до Вашего письма получил радостное письмо от Е.Д., почти торжествующее; не зная еще отзыва Амер[иканских] врачей об опасности этого средства, я испугался слишком большой радости; во мне это пережитки детского суеверия; я преждевременной радостью всегда боюсь «сглазить» судьбу и предпочитаю радость хранить при себе, за то и получил репутацию «пессимиста». А тут это может оказаться не суеверием, а более трезвой оценкой. Здесь тоже врачи знают, что прививки гормонов другого пола могут содействовать раку. Но в иных случаях на этот риск надо сознательно идти; ведь облегчение от невыносимых страданий все-таки, чем бы они ни кончились, есть большое самостоятельное благо. Е.Д. сама мне пишет, что Вышеславцев перед смертью так страдал, что его жена просила докторов его усыпить. Избавиться от этого уже большое счастье, чем бы оно ни кончилось.

С большим удовольствием читаю книгу Зайцева о Чехове[1714]. По-видимому, у него есть предвзятая мысль о подсознательной религиозности Чехова; не берусь судить, насколько это правда и будет хорошо показано, но меня всегда интересуют попытки найти в человеке его основную пружину, говоря высоким слогом, «идеал», и с этой точки зрения освещать разнообразные биографии. Это и делает Зайцев осторожно, не навязчиво, и это мне нравится.

Я Чехова знал и часто видел и в Москве, и в Ялте, и даже в Ницце, но знал его слишком поверхностно, и, главное, был еще слишком молод, чтобы понимать, что в нем таилось. Вспоминаю только один эпизод, кот. почему-то в памяти задержался. Это было в начале Японской войны, а может быть, даже до нее. Чехов был совершенно уверен не только в нашей победе над ними в Маньчжурии, но и в том, что мы можем захватить себе всю Японию. Достаточно сотни казаков, чтобы с ними кончить. Он японцев очень любил как мирный, деликатный, чистоплотный народ, хвалил их гейш за их манеры. Но чтобы она могла быть опасным врагом, не допускал. Конечно, не он один тогда так смотрел; но он тоже так думал.

В будущем году будет 200-летие Моск[овского] Университета. Общество его бывших воспитанников, кот. издавна собирались в Татьянин день на вечернюю трапезу, на этот раз хотят сделать что-то чрезвычайное и послали всем повестки на общее собрание, чтобы решить, чем и как ознаменовать событие. Я прозевал это приглашение и не был. Тогда ко мне пришел Председатель Общ[ества] ген. Твердый[1715], чтобы просить в этом торжестве непременно участвовать. Я, конечно, приду, но от выступления решительно отказался; вообще выступать больше не буду. Я поинтересовался, что же намечено. Оказывается, там будет музыка и две речи. Одна Титова, который ее будет читать по бумажке, другая Зеньковского. Зеньковского я с интересом послушаю. Но такое чествование будет все-таки бледно: старики вымерли. Одному я все-таки рад, что не будет Сперанского. Это может быть слишком лично, но он мне действует на нервы тем, что так доволен собой. Не будь этого, он мог бы быть интересен; но он не только себя выставляет, но при этом «выдумывает»; я не уверен даже, знаком ли он был с Толстым: ни я, ни моя сестра никогда его там не встречали; в дневнике Гольденвейзера его имя не упоминается в указателе имен. А по его писаниям выходит, что все Толстые, начиная с Софьи Андреевны и кончая Т.Л. [Сухотиной-Толстой], ему делали конфиденции; даже в заметке о «Гречанинове» он не обошелся без этого. Сперанский ― хороший пример того, что говорил Толстой о человеке вообще: числитель ― что он стоит, а знаменатель ― то, что он о себе думает.

Но куда же мы, т. е. мир, идем. Подумать, что и в Англии порядок шатается и что у коммунистов есть опоры. Ведь очевидно, что ни атомная бомба, ни концентрационные лагери, ни Евангелие ― этого не остановят. Но откуда же начнется перерождение, или это естественный конец того мира, кот. мы знали?

Машинопись. Копия.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 19 октября 1954

19 Окт[ября 1954[1716]]

Дорогой Марк Александрович!

Спешу послать Вам копию письма А.Ф., полученного мною только вчера, о чем я Вам тогда же написал в своем постскриптуме.

Вас. Маклаков

Как переменился А.Ф.! Ибо как его теперешний взгляд соединяется с его положением «государственника» и «революционера».

Автограф.

BAR. 5-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 21 октября 1954

21 октября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за Ваше письмо и за присылку нового письма Керенского.

Если Вам может быть интересно мое мнение по поводу второго письма Ал. Ф-ча, то скажу, что я мог бы возражать только против отдельных его положений. Он, очевидно, считает «позитивистами» (в каком-то, вдобавок, не очень понятном смысле) всех с ним не согласных. Христианская мораль, точнее, мораль Христа, ― самая возвышенная в мире; Евангелье [так!] ― одна из величайших книг в истории, ― в некоторых отношениях и величайшая. В этом все согласны. Зачем Ал. Фед. считает нужным доказывать это в письмах, когда об этом написаны тысячи томов, ― я не очень понимаю. А главное, он примешивает к этому (особенно в первом письме) политику и спорит, в сущности, неизвестно о чем и неизвестно с кем. По-видимому, главный предмет его «ненависти» теперь ― это американские политики. Но и в американском правительстве, и в сенате, и в палате все ― христиане (такие же, как он). Во всем Конгрессе есть меньше десяти не-христиан, да и они религиозные люди (евреи, других не-христиан, кажется, нет среди нескольких сот членов Конгресса). Скажу больше, в С. Штатах (не по конституции, а фактически) неверующий человек ― или хотя бы только не-церковно (в широком смысле слова) верующий ― не может быть ни президентом, ни министром, ― президентом никогда такого народ не избрал бы, а министром такого не назначил бы президент. Ал. Фед., вероятно, скажет, что он говорит не о религии, обозначенной в паспорте, а о религии по духу, сказывающейся в делах человека, и что американские или английские государственные люди хотя и ходят в церковь, но в своей политике о евангельских заветах не думают. Но с гораздо большим правом можно то же самое сказать о самом Керенском. Каковы его дела теперь, в нашем маленьком эмигрантском масштабе, и что в них религиозного? Еще много меньше, чем у американцев. Из них громадное большинство третьей войны не хочет, а он ее хочет (как прямо и пишет мне о нем Екатерина Дмитриевна). И громадное большинство из них в своих политических и личных дружбах все-таки соблюдает известные границы, которых он давно не соблюдает, ― хотя его прошлое обязывало бы его гораздо больше, чем американцев. Он окружен солидаристами, его друзья ― Бобровы, и Лигу он особенно ругал за то, что она с этими его друзьями работать все же не хотела. Заметьте, я этого, именно пресловутого Боброва, никогда в жизни не видел, а солидаристов знаю очень мало, ничего лично против них не имею. Сужу только по их писаниям. На днях мне прислали по воздушной почте прилагаемую статью Литвинского[1717]. Его я тоже никогда не встречал. Говорили мне, что у него богатое гитлеровское прошлое (помнится, говорили и Николаевский, и Вейнбаум). Но дело не в нем, а в том, что он (к его чести, не сочувственно) сообщает в статье. Прочтите в ней о речи «одного из основных идеологов солидаризма» Редлиха[1718], ― кое-что я подчеркнул пером. Правда, Редлих как будто сейчас в оппозиции, но «его выступление неоднократно прерывалось бурными аплодисментами всех присутствующих на конференции солидаристов». Мельгунов не выдержал и стал возражать. Но и он, и Керенский продолжают дружно работать с солидаристами! Тогда, право, надо было бы молчать о Евангелии; Мельгунов, по крайней мере, о нем и не говорит. Не знаю, поверите ли Вы мне: я люблю Александра Федоровича как человека. Но думаю, что лучше было бы, если б он ушел в монастырь. Он одно время об этом думал или говорил, что думает.

Очень интересно то, что Вы сообщили о Чехове. А в воспоминаниях Вы о Вашем знакомстве с ним и не написали. Жаль, что Вы не хотите выступать на празднике Московского университета. Немного Вы меня удивили словами о Гукасове. Я с ним, кстати сказать, никогда не встречался. Прочел в Вашем письме, что он меня не любит. Это его полное право, но личного тут как будто ничего не может быть. Говорил ли он Вам это или Вы только так предполагаете?

«Возрождения» в Ницце купить нельзя. Очень жаль, что я не читал последней книги, где, по Вашим словам, есть «бестактный портрет Зайцева»[1719]. В каком смысле «бестактный»? Нелестный или слишком лестный? Татаринов ведет свой отдел очень хорошо. А что Вы имеете против Корякова? Я в «Возрождении» писать не буду, но считаю журнал интересным и желаю ему успеха. Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 24 октября 1954

Париж, 24 Октября [1954[1720]]

Дорогой Марк Александрович,

Я совершенно согласен с Вашей критикой религиозных взглядов и проповедей Керенского, и в некоторых отношениях иду дальше Вас. Керенский повторяет общую ошибку тех, кто хочет сочетать учение Христа с человеческими установлениями, т. е. прежде всего с государством. Это ошибка всех государственников, начиная с Константина Великого[1721], кот. объявил государство христианским. Так можно думать, только искажая Христа, и его учение, и веру христиан первых веков. Главное значение Толстого и было в том, что эту ложь он обличил, но одновременно с этим он стал разрушать государство. У Керенского благодаря его прошлому, это противоречие выходит резче, чем у других. Взяв своим идеалом Евангелие и нагорную проповедь, нельзя быть ни носителем государственной власти, ни революционером; а Керенский был и тем, и другим. Это противоречие стремилась скрыть Христианская церковь, изобразив Христа ― Богом, проповедуя «воскресение из мертвых», загробную жизнь и т. д. Эта вера, поскольку она была действительно верой у христиан первых веков, могла побуждать верующих следовать на земле Евангельской проповеди, подставляя щеку обидчику, раздавать свое имение нищим и т. п. Прижизненные ущемления и лишения возмещались за гробом. Поэтому богословы, люди верующие по церковному стали учить, что исполнять полностью заветы Христа можно только при вере в Церковного Бога; также Достоевский и другие; если же Бога нет, говорили они, то человеку позволено все. Это любимый и как будто неотразимый их аргумент. Но если искренно верить в учение Церкви, то как можно жить в государстве, ему подчиняться и т. д. ― никто не объяснил и этого объяснить невозможно.

И для меня лично останутся загадкой такие люди, как Авксентьев[1722], .......... [отточие в тексте], Руднев[1723], Тесленко и др. революционеры и государственники, кот. наряду с этим верили в Церковное учение. Керенский только один из многих, который пытался это соединить; и он не заслуживал бы Ваших обличений против него, т. к. в этом отношении он не хуже других. Только он говорит о том, о чем другие молчат по разным соображениям, которые мне показывают только одно: что их вера слаба, что они не верят, а только следуют за общепринятым пониманием, как следуют моде, приличиям и вообще правилам, внушенным школой и воспитанием. И опять скажу: величие Толстого в том, что он восстал против этого, за что и был Церковью отлучен.

Вижу, что я сам того не желая, как будто на Вас нападаю. Зато сейчас буду каяться перед Вами: я Вас невольно вводил в заблуждение. И несколько раз. Во-первых, я не имел права сказать, что Вас Гукасов не любит. Сам я от него этого никогда не слыхал, и не помню, при каких условиях и кто мне это сказал. Кажется, когда обсуждался вопрос о возможной газете в Париже, и речь шла о возможности привлечь к этом делу Гукасова, тогда и говорили, что Гукасов Вас не любит. Это меня нисколько не удивило, и я только вспомнил про это, когда речь зашла о возможности сотрудничать Вам в «Возрождении».

Другая моя оплошность, Вы меня спрашивали, что я имею против Карякина[1724]. Я его никогда не видал, но помогал ему скрываться здесь, и не только ничего против него не имею, но его за многое ценю. В моем письме я говорил не о Карякине, а о Кобякове; либо Вы не разобрали моего почерка, либо моя сестра перепутала имя при переписке. А о Кобякове мне написала Ек. Дм., в письме от 29 Сент[ября] о Нов. Рус. Слове. Но я и тут спутал. Она писала: «Получаете ли Вы Новое Русское Слово?» Там была превосходная статья Кобякова (быв. эс. эр.). Впрочем, она до Вас еще не дошла. А я подумал, что она Кобякова осуждает. Я знал в Москве одного адвоката Кобякова; когда я был в 1919 в России в Крыму (еще до Врангеля), он там читал публичный доклад о том, что происходит в Сов[етской] России. Уже после моего письма к Вам до меня дошло Нов. Рус. Слово с его статьей[1725]; он там восстает против «непримиримости» и, главное, «пораженческого настроения» Сов. России. Я понимаю, что эта статья понравилась Е.Д. И я поступил легкомысленно, упомянув его фамилию всуе, и еще хорошо, что Вы ее неверно прочли, ― Каряков вместо «Кобякова».

В довершение всего я считаю, что и говоря о портрете Зайцева, я ввел Вас в заблуждение. Книга Зайцева о Чехове, в Чеховском Издательстве, мне очень понравилась. Кстати, я о многом не писал в своих «Воспоминаниях», но о Чехове, вопреки Вашим словам, упомянул, говоря о том, что я присутствовал при знакомстве Чехова и Толстого, когда Чехов приезжал в Ясную Поляну, а Толстой, кот. по утрам всегда работал, поручил мне до завтрака показать Чехову все, что может быть интересно в Ясной Поляне. Так что Вы не совсем правы, что о знакомстве с Чеховым я не написал. Но я неясно и неполно написал о бестактности его портрета. Поясняю это теперь. В Возрождении была написана рецензия на книгу Зайцева о Чехове, и к этой рецензии был приложен очень хороший портрет Зайцева. Я хотел посмотреть эту книжку, чтобы вспомнить, что мне в этом портрете показалось «бестактным». Но книги этой я у себя не нашел, и думаю, что этот портрет был не в «Возрождении», а в «Новом Журнале»; последняя книжка этого журнала находится в чтении. А «бестактностью» мне показалось то, что в рецензии, посвященной книге о Чехове, был портрет не Чехова, а Зайцева. И особенно это мне показалось бестактным в журнале, где редактором (одним из них) был сам Зайцев. Но все это спорно, а если статья и портрет были не в «Возрождении», то вообще эти рассуждения ошибочны. В этом каюсь. Вижу сам, как надо быть осторожным, для того, что теперь я пишу. Что-то в голове приключилось; все путаю.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 28 октября 1954

28 октября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за интересное письмо. Одновременно я получил от Екатерины Дмитриевны прилагаемое письмо к ней Александра Федоровича, которое она просит переслать Вам.

Ей Керенский пишет без религиозных доводов, вероятно, считая ее (не знаю, как он считает Вас) «позитивисткой» в превосходной степени. Кстати, я хочу внести поправку или уточнение к первой строке Вашего письма ко мне. Вы пишете: «Я совершенно согласен с Вашей критикой религиозных взглядов и проповедей Керенского». ― Я религиозных взглядов Александра Федоровича никогда не критиковал; я только изумлялся тому, что он эти взгляды совмещает с такими делами, как сотрудничество с солидаристами, с Бобровыми и Редлихами, и, по-видимому, с скрытым желанием новой, третьей мировой бойни, которая, если произойдет, то будет совершенно неслыханной по разрушениям и по числу жертв, ― да еще при этом ругает западных политических деятелей, которые все-таки войны не хотят и в своих дружбах так далеко не идут. Такое совмещение у него, по-моему, в высшей степени странно и для религиозных по-настоящему людей (к которым я отношусь с большим почтением и даже с завистью) должно быть, думаю, оскорбительно (от некоторых из них я это и слышал).

Не знаю, о каких «репрессиях» говорит А.Ф. в письме к Екатерине Дмитриевне. Кто их применял, к кому и зачем, ― мне совершенно неизвестно. Вот же он сам им не подвергся! Об остальном в его письме мы не раз с Вами обменивались мнениями. Вопрос о том, вернется ли он, как Мельгунов, к мюнхенским делам, А.Ф. в письмах к Кусковой и, кажется, к Вам обходит молчанием. Цвибак на днях писал мне, что, по слухам, преемник адмирала Стивенса будет ставить на сепаратистов. Но, как я слышал, официально это отрицается и, быть может, это неверно. Впрочем, Е.Д., помнится, писала мне, что КЦАБ (он теперь переименован в КЦОНР[1726]!) уже в сентябре постановил возобновить работу с Американским Комитетом при условии равенства сторон. Ам[ериканский] Комитет на словах, наверное, признает равенство, а на деле едва ли равенство может быть. У одной стороны огромные деньги, а у другой ― почти ничего нет: людей Ам[ериканский] Ком[итет] имеет к своим услугам достаточно и без Мельгунова.

Я с очень давних пор знал от Вас, что Вы были знакомы с Чеховым; я сожалею о том, что Вы не рассказали об этом подробно в Ваших воспоминаниях. О Ваших разговорах с ним. Чехов был такой большой писатель, что даже его забавное суждение о японской войне, которое Вы недавно привели в письме ко мне, стоило включения в воспоминания. По таланту он, по-моему, идет в русской прозе на четвертом месте вслед за Толстым, Гоголем и Достоевским, впереди даже Тургенева (Пушкин и Лермонтов как великие поэты по преимуществу в счет не идут, как ни хороши и их немногочисленные прозаические произведения). Если же Вы в дополнение к разговорам с Чеховым привели бы еще Ваше суждение о нем, то одно это могло дать лишнюю превосходную главу.

О Гукасове я Вас спросил просто к слову. Это значения не имеет. Прочту «Возрождение» в Париже. Действительно странно, что они поместили портрет Зайцева по случаю его книги вместо портрета Чехова. Я тоже с удовольствием прочел книгу Бориса Константиновича. «Новый Журнал» портретов не помещает. Новой книги «Н. Журнала» я еще не получил. Екатерина Дмитриевна ее уже получила.

Постскриптум Ваш разобрал плохо. Надеюсь увидеть Вас через месяц.

Шлю самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Что же Вы все-таки скажете о речи Редлиха? Согласитесь, что она, как говорится, «красочна» ― и для Керенского и Мельгунова довольно «неудобна».

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 29 октября 1954

Париж, 29 Октября [1954[1727]]

Дорогой Марк Александрович,

Мое последнее письмо к Вам я сам опустил в ящик в воскресенье, не найдя у себя ни Нового Журнала, ни Возрождения; но это только от беспорядка в моих книгах. В этот же вечер я нашел Возрождение и пожалел, что мое письмо уже было к Вам отослано; когда Вы прочтете книжку 35 Возрождения, то Вы поймете, почему она меня возмутила.

Как и Вы, книжку Зайцева я прочел с большим удовольствием. Лично мне больше всего понравилось в ней желание найти основную идею Чехова, кот. можно объяснить и его жизнь, и его сочинения. Если даже эта идея нащупалась ошибочно, то самое старание ее найти и формулировать делает книгу особенно интересной и поучительной. Но автор рецензии Мейер меня возмутил тем, что всей своей рецензией старался доказать, что Зайцев гораздо выше, глубже Чехова. Цитирую подлинные слова: «тайное, неразумное в Чехове постиг за него, завершил и выразил Зайцев... Он написал портрет Чехова ― его совсем не литературную, а творческую биографию. Портрет двулик, в нем одновременно обрели мы отображаемого с отобразившим. И этот отобразивший, человек и писатель наших дней, живет и дышит вместе с нами на переломе, ведущем нас к подлинной соборной победе над великим злом, погубившим наше отечество. Имя этому злу ― неверие»[1728]. Зайцев ― человек очень скромный; такое похлопывание по плечу Чехова не в его стиле, и это едва ли могло ему понравиться. Это уже Мейер. И когда с этими строками помещается портрет Зайцева, это производит впечатление установленной «иерархии». И что хуже всего, что, по слухам, Зайцев имеет какое-то отношение к редакции Возрождения, что дает повод думать, что это «коронование» Зайцева за счет Чехова ему не было противно, а со стороны тех, кто руководит Возрождением, это было бестактно. Большего я сказать не хотел.

Вы правильно говорите, что я не точно выразился, говоря о Вашей критике религиозных взглядов и проповедей Керенского. Ни Вы, ни я их не критиковали. Но если Вы изумлялись сочетанием этих взглядов с сотрудничеством с солидаристами и с их приятием, если даже не желанием третьей войны, то я шел дальше Вас; я вообще не понимал сочетание Евангелия и Нагорной проповеди с «государством» и тем более с «Революцией». А ведь Керенский это сочетание признавал, ссылаясь, между прочим, и на «изгнание из храма» торговцев. Любопытно, что в книге Розенберга, «Миф 20-го века», было написано, что настоящий Христос именно в этом поступке, изгнании из Храма; вот к чему логически ведет желание государственников считать Христа своим идеалом.

Возвращаю Вам письмо А.Ф. к Е.Д.; может быть, я должен был его вернуть прямо ей, но, не имея инструкций, возвращаю тому, от кого получил. Я тоже не понимаю в этом письме, о каких репрессиях и по отношению к кому он говорит. Ведь он пишет буквально «из-за твердости в защите интересов и чести нашей общей родины ― сколько русских и "националов" лично пострадали». По-видимому, слово «репрессия» он понимает слишком широко, подразумевая под этим даже прекращение субсидий. А может быть, и другое.

Радуюсь, что скоро приедете. Здесь наступило, наконец, настоящее лето, 20 в тени, и после захода солнца.

Я сегодня очень занят скучным, но интересным делом: привожу в порядок свои личные архивы, переписку, черновики и т. д. Выкидываю лишнее, что негде хранить и не стоит. Но для этого приходится все пересматривать; и я нахожу вещи, о существовании кот. давно забыл и кот. интересно припомнить. Но это берет много времени и мешает другому. Но в ту пору, к кот. относится мой архив, у меня была стенографистка. Это тогда мне очень облегчило работу; я мог не писать, чего я не люблю, а диктовать. А необходимость писать сейчас отравляет жизнь не только моим корреспондентам, но и мне самому.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 5 ноября 1954

5 ноября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Я переслал на днях Титову письмо ко мне Вейнбаума и просил его прочесть Вам. Ал. А. Вам позвонил и прочел Марье Алексеевне, так как Вас не было дома. Марья Алексеевна, наверное, Вам изложила содержание (Титов мне письмо уже вернул). На всякий случай уточняю: Вейнбаум сообщил, что Екатерине Дмитриевне уже послано триста долларов и что почти наверное скоро Литературным Фондом будет принято постановление каждые два месяца отправлять небольшие суммы некоторым особенно заслуженным писателям и ученым. Еще неизвестно, о каких именно по размеру суммах может идти речь (думаю, либо 150, либо 300 долларов в год). Кроме того, не знаю, представляют ли собой те 300 долларов, которые только что Фонд отправил Екатерине Дмитриевне, отдельную ссуду или именно эту ежегодную новую сумму, отправленную сразу и вперед ввиду болезни Сергея Николаевича.

Я собираюсь ответить Вейнбауму и назову ему кандидатов, которым, по-моему, надо назначить эту постоянную субсидию. Не для огласки называю их Вам: Кускова, Бунина, Сабанеева[1729]. Они, я думаю, пройдут. Хочу добавить Ремизова, хотя он меня об этом не просил и мы никогда в переписке не состояли. В успехе просьбы о нем я не вполне уверен: он в свое время писал в Гитлеровской «Жерб»[1730], потом в «Советском Патриоте». Конечно, сам ничего дурного не писал, но ему кое-кто в Нью-Йорке не прощает (сам Вейнбаум с этим не считается и хорошо делает). Кроме того, Абрам Самойлович просит включить Агафонова[1731]. Я непременно его включу, но относительно него тоже не уверен, по сходной причине. По немецкой линии он совершенно чист, но не по второй; а члены Литературного Фонда (не все, конечно) не всегда терпимы и говорят, что Фонд (и по уставу) создан для помощи писателям и ученым, пострадавшим от большевиков, как все мы, ― а не тем, кто большевиков восхвалял. Я на это неизменно отвечал в Правлении, что в пору войны и голода в России мы посылали посылки в СССР по адресу университетов с просьбой разделить между профессорами; вполне возможно, что львиная доля этих съестных продуктов шла настоящим большевикам. Таким образом, по-моему, не помогать Агафонову или Ремизову (никак не большевикам) было бы и несправедливо, и противоречило бы собственной традиции Фонда. И когда проходило, и когда нет. Скажу это и теперь. Пишу же Вам обо всем этом потому, что, быть может, и у Вас, как у Альперина, есть какой-либо видный, старый, заслуженный писатель или ученый, которого Вы хотели бы включить в список. Тогда, пожалуйста, дайте знать тотчас, ибо список будет, наверное, скоро составлен раз навсегда.

Действительно, Вы справедливо возмущаетесь тем, что «Возрождение» серьезно сравнило Зайцева с Чеховым, да еще с предпочтением первому. Но я не уверен, что Борис Константинович [Зайцев], хотя бы формально, член редакции «Возрождения». Покойный Бунин (единственный эмигрантский писатель, которого, по-моему, можно было сравнивать с Чеховым по таланту) всегда это мне говорил, ― т. е. то, что Зайцев негласно принимает участие в редактировании литературных отделов и «Возрождения», и «Русской Мысли». Однако я делал поправку на то, что Бунин не выносил Зайцева ни как писателя, ни как человека, и приписывал его влиянию резкие отзывы о нем, Бунине, в этих двух изданиях. Это последнее его утверждение (козни против него) я всегда отрицал в разговорах с ним и всегда говорил, что Борис Константинович очень порядочный человек (добавлю, и хороший писатель). Все это сообщаю конфиденциально, только потому, что Вы написали.

К письму Александра Федоровича больше не возвращаюсь. Скажу только: я искренно рад, что он стал верующим человеком. Меня всегда (или, вернее, не всегда, а с тех пор, как я стал сам стар) очень интересовало, что дает силу, бодрость, энергию людям старым, которые больше ничего в жизни для себя ждать не могут (а некоторые ничего не ждут и для мира). В а с я об этом никогда не решался спросить ни устно, ни в письме. А с Керенским я раза два наедине об этом говорил. И вынес впечатление (только впечатление), что он видит один ответ: религия, загробная жизнь. И это, по-моему, для него счастье. Повторяю, ― лишь бы он к этому не примешивал Бобровых и Редлихов (надеюсь, Вы прочли речь Редлиха?).

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 6 ноября 1954

6 Ноября [19]54

Дорогой Марк Александрович!

Тороплюсь опустить это письмо в надежде, что оно пойдет сегодня же; но оттого не имею времени его переписывать; более того, и следующие письма в течение недели не смогу переписывать: моя сестра в Понедельник ложится в больницу, где будет оперировать «опухоль». По общему отзыву, операция не страшная, и болезнь не запущена, а замечена в самом начале. А все-таки, что главное, что при лучшем исходе она пробудет в больнице не менее недели. Потому все, что касается серьезных вопросов о помощи престарелым и выборе их, пройдет мимо меня.

Пишу Вам сейчас, чтоб сообщить новость, хотя убежден, что она уже до Вас докатилась. Сегодня, в Субботу, в Биотерапии должны были быть доклады Татаринова и Тера. Но вчера утром, когда я вернулся из Офиса, я узнал, что на дом мне телефоном сообщили о скоропостижной смерти A.A. Тер-Погосян[1732]; в сущности, это было преувеличением: смерть не была скоропостижной; около суток, с вечера Среды до глубокого вечера Четверга, она страдала от сердечного припадка, ― но его не выдержала и, несмотря на помощь врача, умерла.

Вчера была первая панихида. Народу была масса. Состояние Тера Вы можете себе представить: у меня ощущение, что он не надеется ее пережить. Сын его в Америке. Глядя на нее, было трудно поверить, что она мертва; в лице не было той неподвижности, кот. давит у покойников. Мне во время панихиды казалось, что ему тяжеловато двигаться. Во Вторник хоронят.

Думая о Тере и вспоминая его таким, каким я его видел вчера, можно воочию видеть, какое утешение и опора может быть вера. Но ведь дается она человеку не по таким утилитарным соображениям. И у Тера, насколько я понимаю, ее не было; но было уважение к тем, у кого она откуда-то появилась. Но не могу больше об этом писать.

Я совершенно разделяю Ваш взгляд на Зайцева, и как писателя, и как человека. И мне за него обидно, что в Журнале, где он принимает участие, хотя бы и только как постоянный сотрудник, дали такую вопиющую бестактность, как статья Мейера ― проводящая параллель между ним и Чеховым, с портретом Зайцева.

Простите, что не сумел написать разборчиво.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 ― Oct. 1956.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 8 ноября 1954

8 ноября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше письмо от 6-го, очень поразившее и меня, и мою жену. Я в нем разобрал почти все, но именно фамилию не разобрал! Кажется, почти, наверное, дело идет об A.A. Тер-Погосян! Однако уверенности у нас нет, ― вторая часть фамилии совершенно не похожа на «Погосян»! Неужели она скончалась?! Это ужасно, ведь она была еще относительно молода. Бедный, несчастный Михаил Матвеевич! Что хуже могло с ним случиться? Ради Бога, напишите фамилию печатным буквами. А то, если Вам теперь не до этого, попросите кого-нибудь мне написать немедленно. Я сегодня получил из Парижа три письма, и никто мне об этом не сообщил. Мы и написать Михаилу Матвеевичу, конечно, не можем, не имея уверенности...

Нас встревожило и сообщение об операции Марьи Алексеевны, хотя Вы говорите о ней, как о легкой. Пожалуйста, дайте знать, как сошло.

Больше ни о чем и не пишите, как и я не пишу.

Шлем самый сердечный привет и просим передать его Марье Алексеевне вместе с лучшими нашими пожеланиями. Ведь все прошло хорошо, правда?

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

В.А. Маклаков ― М.А. Алданову, 9 ноября 1954

Вторник, 9 Ноября [1954[1733]]

Дорогой Марк Александрович!

Только что получил Ваше письмо; сейчас же отвечаю. Дело шло, конечно, о Тер-Погосяне; я так привык, как и многие другие, называть его просто Тер, что второй половины фамилии мог вовсе не написать. Пишу сейчас, как Вы хотели, печатными буквами: ТЕР-ПОГОСЯН.

Сегодня было отпевание на Daru и похороны в St. Genevieve[1734]; туда я не поехал, был только в церкви на Daru. He мог уехать из Офиса, и к тому же сегодня в 3 часа отвезли сестру в больницу. Оперировать будут завтра утром, так что сейчас ничего об операции написать не могу.

М.М. совершенно убит; слава Богу, приехал сын (прилетел вчера) и какие-то близкие родственницы; его нельзя оставлять одного. В Figaro вчера было известие о смерти; у церкви была толпа. Были, между прочим, оба Зайцевых; а третьего дня на панихиде была В.Н. Бунина.

О сестре Вам напишу, как только кончится операция.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-20.

В.А. Маклаков ― M.A. Алданову, 17 ноября 1954

17 Ноября [1954[1735]]

Дорогой Марк Александрович,

Сегодня сестра приехала из больницы. Ровно через неделю после операции. Пробудет здесь далее 2 дня, а в Пятницу едет в Cormeille[1736], к Долгополову. Придется еще раза 2 возвращаться в больницу для перевязки; первая перевязка будет в Среду 24 Ноября. Она долго мучилась; боли только от движений руками. Но доктора говорят, что этих болей не только не нужно бояться, но не нужно их избегать; они ― полезны, чтоб заживление раны в нормальном положении, а не после разрезов, соответственно новому очертанию тканей.

Сын Тера уехал в Америку, но сейчас, по-видимому, устроится то, о чем он хлопочет; его привезут сюда, в Париж на 2 года, чтоб Тер не был один. Он поехал это устраивать.

Сегодня оперирован Тагер[1737]; не знаю еще результатов. Очень трудная операция ― бронхов, в горле и легких.

Читаю с большим любопытством Ваш «Бред»[1738]. Хотя тип людей мне не знаком и очень чужд, но у Вас он выходит жизненен и как-то понятен. Но я в самом начале.

Простите почерк; но мы так завалены работой в Офисе, что никак там не могу отвлекаться для частной работы. А сестра еще не скоро сможет писать.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-20.

М.А. Алданов ― B.A. Маклакову, 20 ноября 1954

20 ноября 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Ваше письмо, помеченное 17-ым ноября, я получил только сегодня. Но мы уже раньше из письма ко мне Бор. Зайцева узнали, что операция у Марьи Алексеевны сошла прекрасно и что болезнь была неопасной. Хорошо, что Зайцев упомянул в письме, а то мы беспокоились бы. Сердечно поздравляем. Впрочем, Марью Алексеевну уже поздравили: надеемся, что в кондитерской не забыли вложить нашу небольшую поздравительную записку? Татьяне Марковне сказали, что эти засахаренные фрукты будут у Вас на рю Пеги уже в четверг, так что верно Марья Алексеевна уже получила их до своего переезда в Кормей, ― кажется, они не запрещаются больным. А стоило ли ей переезжать в Кормей, если уже 24-го надо быть опять в больнице? Мы чрезвычайно обрадовались, что все сошло так легко, т. е. так хорошо.

Спасибо за добрые слова о моем «Бреде», хотя не все я разобрал. Книга «Нового Журнала» интересна, как почти всегда.

Пишу кратко, так как через десять дней увижу Вас в Париже.

Шлю самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.

М.А. Алданов ― В.А. Маклакову, 30 декабря 1954

30 декабря 1954

Дорогой Василий Алексеевич.

Пишу только несколько слов: Татьяна Марковна и я шлем Вам и Марье Алексеевне самые сердечные поздравления и лучшие пожелания к Новому Году.

Нового нет, естественно, ничего. Позавчера ― совершенно неожиданно ― получил длиннейшую телеграмму на английском языке от Роберта Келли, вице-председателя Американского Комитета[1739]. Высказывает мнение, что, в связи с закончившимся только что в Москве Съездом советских писателей[1740], необходимо созвать в Париже мировой (world-wide) международный конгресс для ответа, предлагает мне высказаться и принять участие! Я ответил, что не вижу в этом надобности, ― Съезд советских писателей, принявший какие-то малоинтересные постановления, которые ему предписано принять, не очень важное, по-моему, событие. Я с Келли не знаком, никогда его не видел. Почему он обратился ко мне, да еще по телеграфу, и к кому обратился еще, ― не знаю.

Лунц прислал ответ Вейнбаума Керенскому и ответ Мельгунова Вейнбауму. Прилагаю, ― если Вам это интересно.

Надеемся, что здоровье Марьи Алексеевны продолжает улучшаться.

Сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-23.  

1955