«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями) — страница 24 из 28

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 17 января 1956

17 января 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень виноват перед Вами, пропустил день Ваших имении. Пожалуйста, не сердитесь. Вспомнил только сегодня. Шлем Вам и Марье Алексеевне сердечные поздравления и лучшие пожелания, заодно поздравляем и с Новым Годом.

Книги Вышеславцева я не читал и не знал, что в ней есть лестное упоминание о моих «Истоках»[1884]. Искренно Вас благодарю за то, что выписали. Я не разобрал нескольких слов, это не так важно. Спасибо и за Ваши слова об этом моем романе.

А вот если попадется Вам мой отрывок в новогоднем номере «Нового Русского Слова»[1885], то, пожалуйста, примите во внимание, что он весь сплошь состоит на этот раз из опечаток, и среди них много чрезвычайно мне неприятных, вроде «пищала Крупская» вместо написанного у меня: «сказала Крупская»!!! Газета ведь автору корректуры не посылает, а ее собственная часто очень плоха, чтобы не сказать больше.

Чеховское издательство, напротив, охотно посылало корректуры мне. Как Вы, наверное, знаете, оно уже официально объявило в газетах, что закрывается, так как не получило больше денег. Слышал я, что, по той же причине, не прочен и «Новый Журнал». Все рассыпается в нашей эмигрантской культуре.

Удручен я и результатом выборов во Франции. К моему изумлению, французские газеты не очень унывают, иностранные относятся к этому результату гораздо пессимистичнее. Я очень люблю Францию, но никак не ее политических деятелей: ни одного крупного человека. А теперь даже не вижу, что мог бы сделать и крупный человек, если б он оказался.

Пишут мне, что Стэнфордский университет предложил Керенскому — на хороших условиях оплаты — написать книгу обо всем, что произошло в России со времени революции[1886] и что будто бы А.Ф. согласен -и намерен отойти от своей политической работы (этого, разумеется, университет никак от него не требует).

Примите лучшие пожелания и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

B.A. Маклаков — M.A. Алданову, нe ранее 17 и не позднее 31 января 1956

[He ранее 17 и не позднее 31 января 1956[1887]]

Дорогой Марк Александрович!

Новогодний № Нов. Рус. Слова до меня еще не дошел; учту Ваше предупреждение.

От Кер. получил письмо, что план со Станф[ордским] Ун[иверситетом] уже решенное дело и в Феврале начинается его работа. Едва ли можно жалеть, что ради этого он бросает политику; политика эмиграции в данных условиях нашего существования и бессилия ни к чему доброму не приведет и не даст удовлетворения. Писание же воспоминаний, в кот. должна быть форма, т. е. рассказ о том, что происходило в России в эти годы, и интересно, и, м. б., полезно. У А.Ф. есть для этого благоприятные данные: его прошлая роль и, несмотря на нее, его молодость. Но для него есть и специальные трудности. Ему поневоле придется много говорить о себе, и тогда трудно быть объективным, даже без желания «оправдаться» или «рисоваться». Ведь эта его роль, кот. ему навязалась, все же загадка. Я признаю его многие хорошие и привлекательные стороны, но не могу себе объяснить того поклонения, кот. первое время он во всех вызывал. А и «обходить» и ставить этот вопрос — именно для него невозможно.

Но как характерно, что сейчас такая тяга к писанию воспоминаний? Начал читать Милюковские[1888]; поначалу кажется мне малоинтересно; очевидно, описание детства и юности — не по нему. Жду с интересом Воспоминания Кусковой. Мне прислала Родичева 1-ю книжку «политических еженедельников» — под заглавием «Без Заглавия». Она — Кускова, издательница, а редактор Прокопович[1889]. И еще интересно все, что издают о той же эпохе — 1905 г. — Советские авторы. Опять я был в «Доме книги», и у меня разболелись глаза. Видел там альбом, рисунки с портретов этой эпохи: «знакомые все лица». Видел, правда, только мельком, и не запомнил даже, был ли там связный текст или только «надерганы» легенды к рисункам. Но мне кажется, что написать историю этой эпохи — можно только в виде сборника, а не единолично автором. В ней слишком много разнообразного содержания, и потому противоречивые суждения.

Но сейчас может быть интерес к этой эпохе померкнет перед тем, что будет происходить во всем мире.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-21.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 31 января 1956

31 января 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

На этот раз многого не разобрал в Вашем письме, — извините, что не отвечаю, если в нем были вопросы? По-видимому, их не было, оно главным образом о Керенском?

Получил на днях воспоминания Павла Николаевича [Милюкова]. По-моему, в них очень многое чрезвычайно интересно. Вам они поначалу показались мало искренними. Верно глава об его путешествии по Италии и о таком его интересе к итальянскому искусству? Его же суждения о политических делах и людях едва ли неискренни. Многое я от него в разное время слышал и лично. Скорее, некоторые свои отзывы он в книге смягчил. Так, например, о кн. Г.Е. Львове[1890] он говорил еще более резко, чем пишет в воспоминаниях. О Вас никогда мне ничего неодобрительного не говорил. Александра Федоровича совершенно не выносил, и это меня огорчало. Некоторые страницы произвели на меня несколько странное впечатление. Все-таки он несколько раз встречался и разговаривал с Львом Толстым, а в книге уделил этому несколько строк, — совершенно так, как если бы речь шла о каком-нибудь рядовом приват-доценте или революционере! Ничего худого, разумеется, не пишет, но как все же с этим совместить восторг перед знаменитыми итальянскими живописцами? Новым в нем для меня было необычайное увлечение природой, пейзажами. Не знал я и того, что он однажды в Англии был у Ленина[1891]. Он об этом сказал только несколько слов, совершенно не коснувшись человека. Знания его были изумительны, но это мне было всегда известно. Очень был выдающийся и замечательный человек, что и говорить. И еще удивительно: редакторы говорят, будто у него в пору писания книги не было никаких источников, да и в самом деле, откуда они могли взяться в Монпелье или в Эксе? Между тем совершенно несомненно, что без горы книг и источников он этих воспоминаний написать просто не мог. А вот Вашей боязни слова «я» у него никак не было, и тут, по-моему, прав был он, а не Вы. Вы оба не только вправе, но и обязаны говорить о себе,- как все большие люди. Не всегда le moi est haïssable[1892].

У меня нового ничего. Довольно много работаю. Жду с нетерпением весны. Это мое любимое время года, с поправкой на то, что настоящая весна бывает только в тех странах (как Россия), где бывает и настоящая зима. Весна без таящего снега не совсем весна. А в Ницце я за всю жизнь только один раз видел снег (лежал на пальмах!!).

Шлю Вам лучшие пожелания и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Обратили ли Вы внимание на то, что П.Н. [Милюков] намеками (вообще совершенно ему несвойственными) многое в февральской революции и в частности выбор состава правительства всецело приписывает масонству? В этом сходится с крайними правыми (кстати заодно и с Б.И. Николаевским[1893]). Это, конечно, рано или поздно будет широко использовано.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 2 февряля 1956

2 Февраля [1956[1894]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил Ваше письмо и сейчас же отвечаю хотя несколько строк. Поражен совпадением. Эти дни сидел дома, т. к. доплясался до гриппа, хотя и легкого, но все же с температурой; воспользовался свободным временем, чтобы читать книгу Милюкова. То же делала и Кускова.

Книга замечательно интересна и поучительна; для меня всего интереснее тем, что открывает для меня Милюкова с той стороны, с кот. я мало знал, и во всяком случае недостаточно ценил. Я его знал как политика, и здесь часто с ним расходились. О другой его деятельности, как педагога, распространителя просвещения и на редкость образованного человека, с ненасытной любознательностью, активностью, я только слышал. Все это я увидел в его книге и преисполнился к нему уважением и сожалением, что не знал этого вовремя, хотя не отдаю себе отчет, в чем бы это мое знание проявилось. Что же касается до оценки его как политика, я едва ли меняюсь. Первый период, участие в освободительном движении, его «непримиримость», расхождение с земским движением, высмеивание в «Освобождении»[1895] -примирительных позиций Святополк-Мирского[1896], Союза Союзов, Учредит[ельного] Собр[ания] — я тогда не разделял. У меня была другая школа. Но сегодня я признаю, что его позиция в то время была правильной, и она привела нас сразу к Октябрю 1905 года, т. е. к конституции; он был прав, а не земство с Шиповым[1897]. Это было победой его, а не их. Но воспользоваться победой он не сумел, т. к. хотел большего. Здесь шло мое разногласие с ним, начиная с 1-й Думы.

В крушении которой и его вина. Жалею, что он мало говорит о 2-й и 3-й Думе. Особенно 3-й. Его осторожность переносится на Европу, Балканы, Болгарию и т. д. А третья Дума, кот. укрепила конституцию, но изменила либеральному направлению нашей общественности, заслуживает с его стороны больше внимания. Зато я с ужасом читал его рассказ о последних годах Монархии, о 4-й Думе, министерской чехарде и финальной катастрофе. Но об этом сейчас не хочу говорить. Тогда назревало то, что погубило Россию — война. Здесь я вижу, что Милюков правильно оценивал эту перспективу, но был уже бессилен справиться с этим, как и с Революцией 17 года. Но мне страшно подумать, что может быть справиться с нею и мог только Ленин или вообще человек этого склада. Им не мог быть ни Милюков, ни Керенский, а их рецепты были уже опозданы [так!]. Но это между нами, так как я сам в этом не уверен. Но на Милюкова после его книги я смотрю поневоле другими глазами.

Конечно, то, что называется книгой Милюкова, есть переработка его записей, составленных в других настроениях, и, может быть, не вполне соответствуют тому, что о них он думал позднее. Но вообще мне представляется, что настоящее призвание Милюкова было не практическая политика; но она его искажала.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-22.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 10 февряля 1956

10 февраля 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Надеюсь, Ваша простуда прошла? Вы употребили слово, которое я прочел как «грипп», — не знаю, верно ли («опасался гриппа»?). Конечно, это болезнь не опасная, но в такую небывалую погоду Вам надо соблюдать большую осторожность, — пожалуйста, не выходите из дому. Все Ваши друзья наверное со мной в этом согласны.

Я Вам недавно писал (еще до наступления холодов), что только раз в жизни, несколько лет тому назад, видел снег в Ницце. А вот в эту неделю у нас тут просто сугробы снега! Вчера были одновременно снег и гроза с громом, явление уж совершенно необычайное.

Очень мне было приятно прочесть, что Вам тоже показалась замечательной и интересной книга Милюкова (всегда рад, когда схожусь с Вами во взглядах). Да, он там явился с неожиданной стороны даже для людей, хорошо его знавших. Разумеется, он, как все мы, далеко не всегда и не во всем был прав. Я в Вашем письме, несмотря на все старания, не разобрал, что именно Вы в его книге прочли «с ужасом» («рассказ о последних годах»... Чего? Или кого?). Мне, как, кажется, очень многим, его крупнейшей ошибкой в политике казалось то, что он требовал Дарданелл, еще в 1917 году, когда о них и говорить было трудно. Однако из его книги видно, что не менее серьезной причиной его ухода в отставку в апреле было его решительное нежелание войти в коалиционное правительство. Совершенно верно то, что и при коалиции все кончилось очень, очень плохо, т. е. октябрьским переворотом. Но без коалиции с социалистами было бы, думаю, еще хуже. Временное правительство первого состава вообще никакой силы за собой не имело, а у социалистов кое-какая сила была: большая часть Совета р[абочих] и солд[атских] депутатов. Судя по книге, покойный Павел Николаевич считал себя тут правым и в ту пору, когда он ее писал, т. е. в самом конце жизни.

Очень интересен в последней, 43-ей, книге «Нового журнала» отдел воспоминаний, в частности воспоминания Екатерины Дмитриевны[1898]. Прекрасно написаны, и много нового в бытовом отношении. Я очень плохо знаю ее личную биографию. Не знаю даже, кто был ее первый муж. Надеюсь, что она уступит просьбам всех своих друзей и будет продолжать. Но вот долго ли будет существовать «Новый журнал»?[1899] Недавно я получил письмо от Романа Гуля. Он и Карпович хвалят мой появившийся в «Новом русском слове» 1-го января отрывок о Ленине и просят печатать у них. К сожалению, я не могу это сделать. Этот мой роман длинный, вроде «Истоков», и он в журнале печатался бы года три! Между тем после кончины Вредена и после ликвидации Чеховского издательства, главный источник нашего материального существования это иностранные переводы, для которых необходим русский текст. Как ни неприятно печатать роман в ежедневной газете, т. е. без авторской корректуры и обрывая в самых неудобных местах, буду печатать в «Новом русском слове»: там он пройдет в три месяца. Но и до этого очень далеко, — еще остается много, много работы, и я не начну печатанья, пока не кончу романа (если вообще его кончу).

Как себя чувствует Марья Алексеевна? Пожалуйста, передайте ей мой сердечный привет.

Шлю Вам самые лучшие пожелания. Еще раз скажу: берегите себя. Если в Ницце так холодно, как никогда не было, то что же в Париже?

Ваш М. Алданов.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 12/13 февряля 1956

12/13 Фев[раля 1956[1900]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил Ваше письмо 11 Февраля, т. е. в тот самый день, когда мог считать себя выздоровевшим; опасность перехода воспаления с бронхов на легкие — была устранена инъекциями пенисиллина. Температуры более нет. А на другой день спала температура и на улице: вместо 12° мороза 2 градуса тепла. Сегодня жду доктора и надеюсь, он позволит мне выйти, и я возвращаюсь к жизни. Хочу немедленно кое-что Вам сказать.

Вам одним книга Милюкова очень понравилась, а меня с ним помирила, так как его увидел не в его политической деятельности. Меня заинтриговало то, что Вы не разобрали в письме, о чем я прочитал с «ужасом». Думаю, это намек на то, будто не только «он», но и я сам был в курсе подготовлявшегося «Революционного переворота». Со мной этого быть не могло, т. к. в отличие от многих единомышленников — Революции я не хотел, а считал ее несчастием для России. Это потому, что я признавал [в] «Революции» только те «перемены», где появлялась новая власть, с прежней преемственно не связанная, начинающая новую постройку, а не капитальный ремонт «старой». И я, изучая французскую Революцию 1789, давно следовал Токвилю и Тэну, что удавались только те «революции», где старое переживало. И старение новейших революций это подтверждает. Может быть, поэтому нормальный переход к «конституции» я видел в развитии земств, т. е. местного самоуправления. Я не марксист, но и в марксизме я видел здоровую сторону в преобладании класса, уже созданного ранее Революцией, т. е. пролетариата.

Автограф.

BAR. 5-22.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 19 февряля 1956

19 Фев[раля 1956[1901]]

Эпиграф: Vincere scis, Annibal, Victoria uti nescis[1902].

Дорогой Марк Александрович!

Только два дня тому назад я могу считать себя вполне выздоровевшим. У меня уже давно нет температуры, нет опасности воспаления легких — все это оборвали инъекции пенисиллина, — я уже мог выходить, но голова была не в полном порядке, как будто я был спросонья.

И мне хочется добавить несколько слов к моему последнему письму о Милюкове. И после его «Воспоминаний» он для меня остается загадкой. Некоторые черты его поразительны. Подумать только, как его жизнь калечила. И меня «исключали», лишали ученой дороги; запрет Боголепова. Но что это в сравнении с ним, кот. на 10 лет был изгнан из России? И все-таки он не погиб, не изленился, не спился и вечно работал и добивался. И какая умственная способность, работоспособность! И почему же он оказался все-таки «неудачником»? Вот была бы тема для Вас. Чего ему не хватило? Я лично его знал только как «политика». Был ли он большим ученым? Кажется, нет. Не знаю его капитального ученого труда. Был хорошим «преподавателем» — педагогом; судить сам об этом не могу. Его книги с этой стороны интересны, как «популяризатора», т. е. распространителя знаний, добытых другими. Был он «публицистом», редактором: открывал незнакомых раньше людей и целые страны, т. е. делал то, что другие не делали и его работой воспользовались. Все это видно из книги, и он жил недаром. И я подхожу к вопросу: почему же в политике его роль очень спорна и его таланту не соответствовала? И характерно: каждый раз, когда он в книге говорит о своей политической деятельности, в нем не хватает самого главного, указания на эту «деятельность». Он только наблюдатель со стороны, критик, а не «деятель». Он воспринял по наблюдению преимущества «самоуправляемой демократии» над абсолютизмом; но сам не проходил школы «самоуправления», а только борьбы с соперником, т. е. в сущности «войны». И в то же самое время он понимал, что спасение не в войне, а в примирении, в сотрудничестве, а не в «победе»; а этого ему не позволили «военные навыки». Таков он был и в 1917 году, и отсюда его неудачи. Все это неясно, и я повторю: Милюков эмблема человека, кот. хотел слишком многого, на что у него не было данных и кот. поэтому упустил то, что для него было возможно. Может быть, то, что я Вам пишу, сущая глупость и дело сложнее. Но его книга заставила меня пересмотреть мое прежнее отношение, но я еще не нашел разгадку.

Вас. Маклаков Автограф.

BAR. 5-22.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 22 февряля 1956

22 февраля 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы пишете (от 19-го), что только два дня тому назад почувствовали себя вполне здоровым! Я, однако, считал Вас здоровым уже по Вашему предпоследнему письму. Если так долго тянулась простуда, то верно Вы очень ею утомлены? В Ницце тоже адский холод, снег, сменяющийся холодным дождем. А у нас в квартире плохо топят, экономят уголь, который плохо сюда подвозят.

Далеко не все разобрал о Милюкове, но думаю, что больших разногласий в его оценке между нами нет. По-моему, его драма заключалась в том, что за долгую жизнь, по воле истории, он был у власти меньше двух месяцев. У него было все или почти все, что нужно в демократических странах государственным людям: ум, твердая воля, огромные познания, безграничная работоспособность, абсолютная честность. То же самое можно сказать и о Вас, но вы к власти никогда не стремились, а он стремился. У каких западных министров есть это редкое сочетание свойств? Недостатки же, конечно, были и у него. Поговорим обо всем этом в Париже.

Вы в предпоследнем письме ко мне хвалили воспоминания Е.Д. Кусковой, и я ей это сообщил, и мое письмо к ней разошлось с ее письмом ко мне, в котором она сообщает, что Вы очень недовольны ее воспоминаниями! Быть может, я не разобрал и этих строк в Вашем письме?

Фрумкин пишет мне, что Керенский уехал надолго в Стэнфорд. Его пригласили туда на два года, с обязательством прожить год там. Обязанность его заключается в том, чтобы редактировать, но без комментариев, собрание всех документов 1917 года, которое Стэнфордский университет хочет издать. Ему даются сотрудники. Работа, значит, нетрудная. Мы очень за него рады. Очевидно, с разными КЦАБ-ами и МАКЦ-ами он расстанется. Что-то о них и вообще в газетах слышно мало.

По словам Фрумкина, материальные дела «Нового журнала» «налаживаются» (он не сообщает, как). Напротив, Кускова на днях мне сообщила, что редакция надеется только на то, что удастся удвоить число подписчиков! Если это так, то надежды на существование журнала очень мало: откуда возьмутся новые подписчики и как их даже искать? Степун писал Б. Зайцеву об «умирающей эмиграции». Эти слова, кажется, немного задели Бориса Константиновича, — по крайней мере я вынес такое впечатление из его письма ко мне. Но, по совести, как отрицать, что эмиграция умирает? Не осталось ни одного книгоиздательства, молодежи нет или она денационализировалась, театра тоже нет, а на политические собрания, по слухам, никто не ходит. Зайцев пишет, что в апреле их Союзом устроено собрание, посвященное памяти Достоевского. На это собрание и приглашен Степун (он принял приглашение). Может быть, на это публика и придет? Недавно я был здесь на случайном спектакле, шла «Последняя жертва» Островского. Оказался соседом проф. Сперанского (которого, знаю, Вы не любите). Он мне рассказывал о парижской жизни, но мало. Кстати, он меня не узнал и после двух-трех минут разговора сказал мне (буквально): «Простите, я знаю, что вы военный, генерал, но фамилии Вашей не помню»!! Потом посмеялись с ним по этому случаю. Видно, я очень изменился за те несколько лет, что его не видел. Он изменился мало.

Вы упорно ничего не сообщаете о состоянии Марьи Алексеевны. Пожалуйста, сообщите и не забудьте ей передать наш сердечный привет. Как она переносит этот небывалый во Франции холод? Хорошо ли у Вас топят?

Прочел не без удовольствия речь Микояна о Сталине[1903]. Все в ней о нем правда или, вернее, тысячная доля правды, которую четверть века писали о нем эмигранты, тут совершенно сходясь. Все же какое бесстыдство говорить эту долю тем, которые до самого дня его смерти перед ним пресмыкались и называли гениальным каждое его слово. Но бесстыдством, даже этаким, они никого удивить не могут.

Сердечно Ваш М. Алданов.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 24 февряля 1956

24 Фев[раля 1956[1904]]

Дорогой Марк Александрович!

Получил сегодня Ваше письмо и отвечу по пунктам.

1) Ваши запросы о сестре я всегда ей передаю, и про Ваше дружеское участие она знает отлично. Если же я Вам о ней мало писал, то потому, что до вчерашнего дня в состоянии ее здоровья, т. е. в «пальцах», ничего нового не было. Уже довольно давно д-р Millier нашел, что ей надо лечь в больницу для «исследования», т. к. причина ее болезни, т. е. плохой циркуляции крови, была недостаточно ясна. Но к общему удивлению она тогда категорически отказалась лечь в больницу для исследования. Так как она вообще не капризна, то мы не стали настаивать. Но на днях Зёрнов ей сказал, что его очень смущает болезнь пальцев, т. к. эта болезнь может кончиться гангреной, если не определить причины болезни. Тогда она призналась, что не хотела ложиться в больницу для исследований, т. к. ей кто-то сказал, что производят исследования и на сифилис, а это ее «возмутило». Когда выяснилась причина ее нежелания, то было решено сейчас же положить ее в больницу, в отделение Millier'a, и завтра, в Субботу, она туда переезжает, а я остаюсь пока один. Вы понимаете, что сейчас много хлопот; думаю, что скоро я смогу Вам сообщить что-либо положительное о ней.

2) Неприятная мне «qui pro quo»[1905] вышла с Кусковой. Забавно, если все это вышло из-за «почерка»; и кто неверно прочел — Вы или она?

Она давно мне не писала, так давно, что я думал, что что-то случилось. Не может же быть, однако, что она на меня обиделась за плохой отзыв. Да и самый отзыв был сложнее; я ей писал, что, увидав, что она начинает воспоминания «с детства», я был огорчен, т. к. не думал, что эта часть будет для меня интересна, и даже что это она сама сумеет изложить интересно. А когда прочел, то эти воспоминания показались мне не только интересны, но захватывающе трогательны. Если все это написать неразборчиво, то можно Бог знает как это понять, где одновременно говорится и об интересе, и об его отсутствии.

3) О Милюкове рад был бы с Вами серьезно поговорить: вопрос интереснее, чем кажется. Вы Милюкова давно понимали; я же впервые узнал в «Воспоминаниях», узнал, что в эти годы он делал, и я готов подписаться под всем тем, что Вы о его личности в письме ко мне говорите. И если б я не верил в Ваше дружеское ко мне отношение, я бы мог счесть за насмешку, когда Вы меня сопоставляете с ним. А когда историки говорят о том, что я с ним расходился и его от моего имени осуждают, я бы вспоминал басню Крылова: Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона.

Почему же роль Милюкова не соответствовала его дарованиям и подготовке, исключительной по серьезности и объему? Вы его «драму» видите в том, что «по воле истории» он был у власти меньше двух месяцев, хотя к власти стремился. Но это не «первичное» объяснение. Почему такова оказалась «воля истории»? Потому что Милюков стал интересоваться и заниматься политикой исходя из начал о «правах человеческой личности» и «свободной демократии» в эпоху, когда в России порядок держался на одном повиновении власти Монарха, в которой видели и Божественное установление, и «волю народа». Для Милюкова было возможно либо бороться с этой властью, т. е. свергнуть ее, либо не заниматься «политикой» и в пределах возможности служить культуре для «просвещения». Эту последнюю сторону я просмотрел в его деятельности, а она в это время всецело его занимала; а тогдашняя русская власть и этому очень мешала. И то, что в этом направлении Милюков тогда делал, его литературная деятельность, его невостребованная близость с тем балканским государством, кот. старалось перестроить свою жизнь на «самоуправление», а не на подчинение «иностранцам» — громадная заслуга его. Политика же в России могла быть тогда только борьбой с самой властью, революцией в настоящем смысле этого слова, а никак не совместно «с властью». И совершенно естественно, что революционные направления и организации были тогда желанным сотрудником для Милюкова, если он даже крайности их не разделял, а понимал, что поскольку они власть ослабляли, они были полезны России.

По той же «воле истории» население получало от жизни и другие уроки. Россия пережила эпоху «Великих Реформ», когда в жизнь сама власть стала вводить другие начала, кроме «повиновения», безмолвного ей подчинения, когда Россия стала перестраиваться по другим образцам, свободу личности и государство, как охрана ее, покоящиеся на «воле народа». Люди могли практически служить этим новым началам, кот. уже понемногу входили в русскую жизнь. Но после 1 Марта 1881 года была объявлена другая политика, верная прежним заветам о пользе и преимуществе «Самодержавия», и начался пересмотр тех новшеств, кот. были введены в 60-х годах, чтобы ставить их в соответствие с новым взглядом. Это была эпоха реакции Александра III. В разных областях шла защита того, что было достигнуто в 60-х годах и что стали теперь отнимать. Борьба за «сохранение» прежнего не была «революцией», она не исключала «сотрудничество» с существующей властью. Мое поколение наблюдало эту борьбу, лояльную «оппозицию», а не беспрекословное повиновение, и не войну за низвержение существующей государственной власти. Я наблюдал эту борьбу, практическую, а не только словесную, в местном самоуправлении, земском и городском; я в ней участвовал и сам, как адвокат, отстаивал легальным способом сохранение, а не порчу Судебных Уставов; видел, как это же делали судьи, т. е. представители «власти». Так, рядом с представителями старых идей, и революционеров, и врагов существующей власти как таковой работали и прежние школы, «лояльные» оппозиции, т. е. либерализму, кот. помнили эпоху своих достижений, т. е. начало 60-х годов. Милюков сам не проходил этой школы, во всяком случае не был ее представителем. Но «воля истории» стала показывать, что, несмотря на разницу тактики, это течение — лояльной оппозиции — не менее и даже иногда более опасно для поклонников старой власти и ее основ, чем революционная организация и революционная тактика. Так зарождалось «Освободительное движение» — под лозунгом «Долой Самодержавие», т. е. [слово нрзб], не ограниченное Самодержавием, и переход к правовому порядку, покоящемуся на «конституции». У этого течения были враги и справа, и слева — и поклонники древнерусского беспрекословного подчинения «воле Монарха», и «революционеры», кот. знали только «свободу личности» и «волю народа» — кот. усматривали в «большевиках» представительство.

И поучительно, что когда это течение победило, то причиной победы — был и революционный натиск — Всеобщая Забастовка. [Далее часть текста утрачена.]

Но его прошлое в этом мешало. Он не хотел ни отходить от прежних союзников, ни мириться с противником: в самый день 17 Окт[ября] он публично объявил, что «ничего не переменилось и война продолжается». Он на деле стал это показывать. Он сорвал возможность соглашения Витте с земским съездом, он объявил на Апрельском кадетском съезде, что объявленная конституция есть насилие над народом, он из-за кулис дирижировал 1-й Думой; и когда дело доходило до того, что правительство хотело примирения с Думой, он требовал кадетского Министерства (разговор с Треповым и Столыпиным[1906]). Словом, он хотел не сотрудничества прежней власти с народным представительством, а подчинения правительства Думе, превращения прежнего неограниченного Самодержца в фигуранта, кот. «царствует, но не управляет». Оттого «война» продолжалась до 17 г.. когда идеи Милюкова победили, но для тогдашнего общества не подходили. Тогда ни Милюков, ни Керенский, никто из тех, кто остался верен своим идеям, управлять не могли и сами создали «Ленина», кот. мог управлять, но ценой отказа от того, что хотела Россия.

Тут я кончаю. Вы понимаете, что я хотел сказать и в чем с Вами я расхожусь.

Пока я писал Вам это письмо, прошло несколько дней; сегодня Понедельник, в Субботу сестра в больницу едет — хотя ее только пока посмотрят — уже лучше. Кровообращение усилилось, и омертвение руки остановилось; к ней вернулось осязание, а это уже много. Больше пока не пишу. Завтра еду в больницу.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-22.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 5-6 марта 1956

5 марта 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно благодарю Вас за письмо, — очень тронут тем, что Вы, в трудное для Вас особенно время, еще так подробно написали.

Я хотел сначала поговорить тут с одним врачом, которого иногда вижу, хотя у него не лечусь. Не называя Вас и Марьи Алексеевны, изложил ему, как мог, первую часть Вашего письма и спросил, что он думает. К сожалению, он ничего заочно сказать не мог. Сказал только, что, разумеется, в больнице больной будет лучше и в физическом отношении, и даже в моральном. Мне тоже кажется, что Марья Алексеевна хорошо сделала, согласившись на переезд, особенно если получила отдельную комнату. Довольна ли она? Мы оба от души сочувствуем и надеемся, что будет хорошо. От Вас не скрою, я лично больницы и их дух ненавижу. Но для отдыха они незаменимы, да и для лечения верно лучше, чем собственная квартира.

Относительно Кусковой и недоразумения с ней Вы не беспокойтесь. Я ей после Вашего последнего письма написал, сообщил, что от себя запросил Вас, каким образом надо понимать Ваше суждение об ее воспоминаниях, и что Вы, очевидно, в письме к ней только выражали огорчение по той причине, что воспоминания не общественно-политические. Так оно верно и есть. Я перечел Ваше предпоследнее письмо и, со всеми поправками на Ваш почерк, могу подтвердить, что Вы со мной согласились в лестной оценке воспоминаний. Ответа от Екатерины Дмитриевны еще не имею, но у меня и прежде не было впечатления, будто она обиделась. Только огорчилась, — как все авторы огорчаются, если их писания не нравятся высоко ценимым ими и очень компетентным людям.

О той части Вашего письма, где Вы возвращаетесь к Милюкову, письменно спорить трудно. Эта часть у Вас была последней, верно Ваша рука уже утомилась, и я половины не разобрал. Поговорим в Париже. Мне только кажется, что Вы не совсем поняли мои слова: «по воле истории». Я хотел сказать лишь то, что Милюков родился не в то время, когда ему было нужно родиться. Он жил в царствование двух последних императоров, затем в революционное время, затем в эмиграции. Всегда бесполезны вариации на тему поговорки, кажется, существующей у поляков: «Если б у тети были усы, то был бы дядя». Но предположим на минуту, что Павел Николаевич родился бы в девятнадцатом веке в Англии, англичанином. Для Англии он был бы почти идеальным государственным человеком. Оставим в стороне Черчилля, — он вне конкурса. Но у какого другого британского премьера (не исключаю и Гладстона[1907]) были качества и дарования, превышавшие качества и дарования Милюкова (добавлю: или Ваши)? А какого-нибудь Асквита[1908] или Идена с ним и сравнивать нельзя. Не говорю уже о невежественном и чуть ли не жуликоватом Ллойд-Джордже. Не может быть сомнения в том, что у Милюкова были тяжкие ошибки: Дарданеллы или столь неожиданная перемена ориентации в 1918 году, в Киеве, с визитом к германскому послу[1909]. Вы список его ошибок увеличите, и об этом, повторю, трудно спорить. Если бы Павел Николаевич принял предложение Трепова[1910] (или, еще раньше, почти такое же предложение Плеве[1911]), то от него все либералы отшатнулись бы и за ним не было бы уж ровно никого. Ведь и Гучков, и Трубецкой[1912] отклонили сходное приглашение в правительство, хотя им его делал не Плеве и не Трепов, а Витте. В значительно меньшей степени то же можно отнести и к политике Павла Николаевича в Думах, но все же можно отнести. Кто собственно хотел наверху соглашения с либералами? Допустим Столыпин, хотя и об этом можно сказать многое (вот ведь и Гучкову оказалось с ним по пути недолго: не вытерпел). Столыпин чудом продержался у власти несколько лет. Накануне его убийства он уже был, как известно, политическим трупом — и не потому, что с ним не пошли либералы с Милюковым, а потому, что его ненавидели правые, которым он, после усмирения революционного движения, уже казался ненужным. И пойти на соглашение со Столыпиным, это как-никак, означало покрыть, хотя бы задним числом, бесчисленные казни. Да тогда и позднее уже никто, собственно, Милюкова больше сверху не звал и не приглашал, — если слишком левыми стали Столыпин или Коковцев[1913]. Вы, боюсь, скажете: «Понес общие места левых, не хватает только распутинщины!» Не знаю, будет ли это верно. По-моему, левые, меньшевики и эс-эры, «виноваты» во всем случившемся в России не меньше, чем октябристы и правые. Но центр, т. е. кадеты и эн-эсы, виноваты все же значительно меньше.

6 марта 1956

Не успел вчера кончить письмо.

В последних своих словах я имею в виду кадетов всех оттенков, т. е. и Вашего, и Милюковского. Что и говорить, разница между ними есть, Вы обосновали ее в ценнейших книгах, — но только в книгах, с тонким подробным анализом разных значительных и незначительных фактов и можно обсуждать эту разницу, — а в письме почти невозможно. В самом основном оба оттенка сходились. И Вы, и Милюков одинаково не хотели революции, одинаково стояли за эволюцию, за глубокие реформы. И Вы тоже не стали министром Столыпина, хотя при желании могли бы стать. Что ж еще? Роль Павла Николаевича в 1917 году? Он, странной волей случая, — он, старый радикал, ненавистный всей правой России, — оказался последним защитником монархии: на заседании 1 марта с великим князем его НЕ поддержали Шульгин и Родзянко[1914] и еле поддержал Гучков[1915]. Что сказали бы Вы, если б были на том заседании? Я когда-то писал в «Последних Новостях» об этом заседании (в день 70-летия Милюкова). Керенский на меня тогда сердился и ругал меня: «Нашли чему удивляться! Если бы план Вашего Павла Николаевича был тогда, 1 марта, принят, то великий князь не доехал бы до вокзала, его разорвали бы на улице» (как Вы помните, П.Н. предлагал Михаилу Александровичу тотчас переехать в Москву, где еще был надежный, не разложившийся гарнизон). Я тогда Керенскому ответил: «Что было БЫ, если б план Милюкова был принят, этого не можем знать, — ни Вы, ни он, ни я. Зато мы знаем, что было после отклонения этого плана» (я не имел в виду сказать: «вследствие отклонения»). Был октябрь. К этому я и теперь ничего добавить не могу. Потом Милюков ушел. Позднее стал поддерживать Добровольческую армию[1916]. По-моему, уж тут, несмотря ни на что, был совершенно прав. Неправ, по-моему, был в том, что стал ее в «Посл[едних] Новостях» ругать тотчас после ее крушения. Но большого политического значения это уже не имело: она была кончена.

Еще раз скажу, я очень плохо разобрал всю последнюю часть Вашего письма и, быть может, пишу не о том, что Вы сказали. Мне показалось также, что Вы хвалите культурные заслуги Милюкова несколько в ущерб его политическим делам? Думаю, что если б были только культурные заслуги, то Милюков в истории места занял бы много меньше. Очень преходяща и слава историков, она скоро становится мертвой, остается чуть ли не одно имя. Пушкин называл Карамзинскую историю «бессмертной», но ее теперь и читать нельзя (она у меня есть, я пробовал и не дочитал). А о политических делах говорят и пишут те же историки и через тысячелетия. Будут писать столько же времени и о русском освободительном движении, будут всегда вспоминать и Bаши книги, и Ваши речи.

Простите, что написал столь длинно и несколько сумбурно. Шлем самые сердечные, самые горячие пожелания Марье Алексеевне. Берегите себя,

Дорогой Василий Алексеевич.

Ваш М. Алданов

Еще несколько слов о «по воле истории». Зачем говорить об Англии? Если бы Милюков жил в начале царствования Александра I или Александра II[1917], его судьба была бы иной. Было бы не два месяца власти (и то не на вершинах власти).

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 9 марта 1956

9 Mapтa [1956[1918]]

Дорогой Марк Александрович!

Начинаю Вам отвечать, но не уверен, что смогу до конца писать разборчиво. Начну о том, что можно выразить кратко.

Сестра гораздо лучше; это находят и оба доктора, и она сама, и те, кто ее навещает. Речь заходит уже о выписке из больницы; но в порядке не обследования, а лечения ей нужно еще продолжить вспрыскивание в артерию лекарства, кот. расширяет сосуды. Эта операция сложная и трудная у того, у кого сосуды слишком узки; поэтому нужно еще продлить пребывание в больнице, прежде чем поместить ее не домой еще, а туда, где она будет отдыхать. Это — очередной вопрос.

С Кусковой недоразумение благополучно окончилось. Я получил от нее два очень милых письма; если она на что-нибудь и обиделась, то только на то, что я это мог объяснить ее неудовольствием на мое отрицательное отношение к ее «Воспоминаниям». Ее последнее письмо настолько дружелюбно и трогательно и ко мне, и к сестре, что я ей их прочел. И все это она писала в то время, когда драматически умирал ее доктор и друг Бемар. Вот сильная духом женщина. Получил от нее посмертную книгу Прокоповича[1919]. В ней статья, еще не напечатанная нигде, «Способность народных масс к демократии». Вот актуальный вопрос; прочту ее с большим интересом.

Перехожу к главной теме письма — о Милюкове. Делаю это без колебаний. Об этом надо бы поговорить при свидании, но хоть вкратце намечу главные пункты.

Я Вам писал, что «Воспоминания» Милюкова открыли мне его с той стороны, с кот. я, к стыду моему, его недостаточно знал и ценил. В Вашем письме от 22 Февр[аля] Вы несколькими чертами определили, что такое был Милюков. Под тем, что Вы о нем говорите, подпишусь с удовольствием и без малейшего возражения. Но Вы правильно замечаете, что я хвалю культурные заслуги Милюкова несколько в ущерб его «политическим делам». И добавляете к этому: если бы у него были только культурные заслуги, то Милюков занял бы в истории много меньше места. И это правда, но это ничего не доказывает; т. к. ради этого места в истории люди работают. И Вы отмечаете, что с Милюковым в политической области часто я расходился, и на причины проявления разногласий в своих книгах указывал. В этих разногласиях была та особенность, что не мешала мне быть с ним в одной партии, и даже до конца избираемым в члены ее Ц.К. Потому разногласия с моей стороны никогда не принимали характер «осуждения». Другие осуждали его гораздо строже, чем я. Вы, может быть, помните, что Дорошевич[1920] дал ему кличку — Бог «бестактности». Некоторые поступки Милюкова вызывали искреннее недоумение, даже среди его преданных друзей. Помните Вы, как после речи Родичева, кот. сказал о «столыпинских галстуках», Дума под вопли правых исключила Родичева на 15 заседаний (максимальное наказание), а Крупенский[1921] предложил ей выразить свое сочувствие Столыпину аплодисментами. Оппозиция и кадеты сначала хранили молчание, кроме Милюкова, кот. встал и долго аплодировал. Это подняло в фракции к.-д. целый скандал; Тыркова рассказывает об этом в своей книге «На путях к свободе»[1922]. Это было не похоже на Милюкова, и без всякой надобности внесло смуту в умы. Элькин недавно мне написал о выступлении Милюкова, что он один, вопреки всем, был против войны 14 года и один убеждал Михаила не отрекаться в 1917 г. В 14 году во время объявления войны я был еще в Германии и бестактной статьи Милюкова в «Речи» не помню; но я был на заседании Думы 26 Июля 1914, где Милюков говорил о безусловной поддержке «правительства». За это я мог только его одобрять, хотя вспоминаю его (С.С.[1923]) полемику со Струве в «Освобождении» во время Японской войны, где Милюков показывал себя «пораженцем». Но не хочу вспоминать всех мелочей и непоследовательности Милюкова. И это говорю Вам, и об этом никогда не писал. Основное разногласие мое с ним было в отношении к Революции. Но я невольно спрашиваю себя: как мог такой человек, как Милюков, делать подобные, хотя бы мелкие промахи? Мне хотелось бы иметь удовлетворительный ответ на этот вопрос, т. к. это не вяжется с его серьезностью, вдумчивостью вне «политики». В письме от 22 Фев[раля] Вы пишете, что «политическая драма» Милюкова заключалось в том, что за свою долгую жизнь, по воле истории, он был у власти меньше двух месяцев, и между тем «он к власти стремился». В результате Вы находите, что Милюков родился не тогда и не там, где было нужно. Вы понимаете, что это не объяснение. Те трудные времена, когда ему пришлось жить и работать в политике, были пробой для человека, для его собственной силы и понимания, и для оценки тех сил, с кот. он должен бороться. В том, что мы говорим сейчас о Милюкове, как возможном, но неудавшемся вожде России, заключается величайшая победа его личности. Ни о ком история так ставить вопрос не будет, разве из противоположного лагеря. И мы говорим особо о Милюкове, благодаря тем талантам его, кот. Вы отметили в письме 22 Фев[раля]. Никто лучше его не знал «истории» и всеобщей, и русской и не наблюдал тех исторических катаклизмов в разных странах, кот. кончались то «реформами», то «Революцией». И он не только сам это знал, умел и лично «наблюдать» этот процесс, — все его поездки по балканским странам; всему этому пониманию он учил и других, как автор популярных книг, как преподаватель истории и как неутомимый и талантливый «публикатор». В этом отношении он становится одним из «властителей политических дум», создателем последователей и поклонников, но и врагов справа и слева, так как Милюков был одним из носителей идей современного прогресса. Одного ему не хватало: применять свои идеи на практике, т. е. быть не учителем своих учеников и читателей, а настоящим общественным «деятелем» в одной из допускаемых властью сфер. В тогдашней русской жизни он сталкивался часто с дефектами бюрократии и Самодержавия и гораздо реже, случайно, с сопротивлением, косностью, невежеством и эгоизмом тех, кого он защищал. Он был наблюдательным критиком, а не «деятелем». И он именно потому, что этого не пробовал, рекомендовал России «последнее слово» европейской жизни, 4-хвостку, парламентаризм и т. д., уподобляясь тому, кто хочет научить плавать брасом не умеющего в озере плавать в море. Он чувствовал в себе достаточно силы, чтоб плыть в океане; ежедневный опыт его практической жизни, публицистики, журналистики, [слово нрзб] казались ему доказательством «силы» его убеждений. Они же, эти похвалы, создавали ему самому и другим иллюзии мотива его популярности и способности, почему именно к нему как к спасателю обращались и Трепов, и Плевако и другие. Недостаток Милюкова был в том, что он сам поверил в свое уменье и силу и не задумывался, требовал всей власти себе, в то же время оставаясь верным идеалам «свободы» и противником насилия «государства». А это было несовместимо. Либо то, либо другое. Можно исправлять государство либо путем «Революции», т. е. полного свержения прежней власти и создания новой, или путем «эволюции», т. е. исправления прежней власти, оказывая ей опору, помощь со стороны общества в этом ее «исправлении». Вот две дороги; некоторое сочетание их — мы имели в том, что называется «государственным переворотом», кот. исходит от власти. Проклятие «Революции» в том, что, когда она происходит, новая власть фатально должна идти дорогой нарушения тех начал свобод и равенства, ради кот. она была сделана. Она началась во Франции, реформами Людовика XVI, под влиянием "Assemblée Nationale"[1924] — а кончилась его низложением и казнью и диктатурой Робеспьера и Наполеона; у нас она началась в Феврале 1917 г. — а кончилась Лениным и Сталиным, кот., как это ни страшно сказать, оказались как переходная степень — полезны. Заслуга Милюкова в том, что этим путем он идти не хотел; это противоречило его настоящей политической честности. Тогда ему оставалось идти путем «эволюции»; этот путь гораздо труднее и не всегда удается; им хотел идти в 1789 г. — Mirabeau[1925], но не смог; его, несмотря на его талант, устранили сами Assemblée Nationale 7 Июля 1789 г., закрыв ему дорогу в Министерство, а попытки войти в сношения с королем через Lamarck[1926] кончились бегством короля в Varenn и уже Революцией. Но если этот путь не удался, несмотря на [слово нрзб] Mirabeau, то его неудача фатально привела к Революции уже настоящей. Но Милюков не доверял власти, а главное — не понимал, что ему поддержка необходима, ему самому; что его популярность среди его круга — сама по себе не опора, а препятствие. Он систематически мешал всякому соглашению с прежней властью; сорвал обращение Витте к Земскому Съезду, приветствие [два слова нрзб] Витте перед 1-й Гос. Думой, сорвал переговоры с правительством, кот. велись через Трепова. Он фатально сам вел к Революции, а только когда она наступила, он ее испугался и в противоречие с прежней политикой убеждал Михаила не отрекаться. В этой двойственной, непоследовательной политике Милюкова сказалось противоречие между его талантом, как интеллигента, популяризатора, и неопытность, вернее, односторонность, как «практического» деятеля. Этот опыт он мог получить только справа; а он согласился принимать его только слева. Правых — земцев и лучших из Октябристов — он отвергал, чем приготовлял дорогу Ленину.

Давно пора кончить; я даже хотел дополнить рассказ о Милюкове воспоминанием о «суррогатной» власти, о его «лидерстве» в партии или во фракции, где он хотел совместить несовместимое.

Мне всегда несколько неловко «нападать» лично на Милюкова; все вспоминается басня Крылова — «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона». Он так не скажет, т. к. сам правильно признает, что я «власти» никогда не хотел. А сотрудничество с властью, т. е. с судебной властью, в качестве адвоката, было моей профессией. Я шел другой дорогой; а если я бы не принял Министерского поста, будь он мне предложен, то не потому, что хотел быть только главою, как хотел Милюков. А Милюков мог даже больше, чем дал, если б не был избалован успехом среди своих почитателей, и не понимал бы, как ненадежна эта опора.

Вы не прочтете, т. е. не разберете этого письма. Не беда. Если б Вы поставили себе этот вопрос, то Вы бы сумели ответить на него лучше, чем я. Почему такой большой человек, как Милюков, в «политике» оказался таким неудачником. Дело не в том, что он жил в очень трудное время. Но ему чего-то не хватало в характере. Вот загадка. Он хотел быть властью, но и власть должна понимать, на что опираться. Этого он не понял, как часто не понимал, будучи лидером партии. Но нарисовать его драму можете только Вы, а не я.

Вас. Маклаков

Он принадлежал к категории тех вождей, кот. говорят: je suis leur chef, donc je les sais[1927]. И кот. окружают себя только людьми, кот. не смеют им возражать. Это качество мешает быть «властью».

Автограф.

BAR. 5-22.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 23 марта 1956

23 марта 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы по-настоящему нас обрадовали добрыми вестями о Марье Алексеевне. Надеемся, улучшение продолжается, и больница и дом отдыха пойдут на пользу. Правда, куда ехать? В Ницце погода отвратительная, целый день холодный дождь и ветер, а в домах, как всегда на юге, 15 марта перестали топить. А под Парижем, верно, еще хуже?

Простите, что отвечаю не сразу и очень кратко: у меня опять глаза не в порядке. Был у окулиста, — оказалось, опять конъюнктивит, который был у меня и три года тому назад, но теперь в несколько более легкой форме. Лечат теперь уже не пенисиллином [так!], не террамисином [так!], а кортизоном.

По этой же причине не возвращаюсь к теме о Милюкове. Вы приводите интересные доводы. Продлили список его ошибок. Я их и не отрицаю. В частности, был согласен с Тырковой в том, что она бранила Милюкова за его роль в инциденте между Родичевым и Столыпиным. Но, собственно говоря, не ей теперь его за это бранить: при ее нынешних взглядах она тогда отнеслась бы к инциденту совершенно иначе. Обо всем остальном поговорим с Вами в Париже, правда?

Рад, что Ваше «недоразумение» с Кусковой уладилось. Да, в сущности, и недоразумение было не серьезное. А человек она действительно замечательный, Вы совершенно правы.

Читаете ли (это по поводу Екатерины Дмитриевны) «Русское Воскресение»? Там во вчерашнем номере лестно написали об ее воспоминаниях в рецензии о «Новом Журнале», неподписанной[1928]. А мне даже отвели целый подвал, и чрезвычайно лестный и любезный[1929]. Автор Рудинский[1930], — не знаете ли Вы, кто он? Мне известны только его статьи. Если купите номер, то прочтите передовую[1931]. В ней никто не назван, но мне показалось, что она направлена против «Русской Мысли» и еще кого-то? Интересно узнать Ваше мнение.

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания. Такие же Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 24 марта 1956

24 Марта [1956[1932]]

Дорогой Марк Александрович!

Я буду щадить Ваш конъюнктивит и напишу Вам немного.

Со здоровьем сестры после некоторой тревоги все улаживается. Тревога произошла оттого, что один из ее посетителей сказал мне по телефону, что ее видел новый хирург и нашел необходимым еще вторую операцию. Конечно, это было очень тревожно, особенно если эта операция была продолжением первой, т. е. удалением «недоброкачественной» опухоли. Но по своей глухоте — а дома не было никого — я не мог по телефону расслышать ни имени доктора, ни сущности операции. Звонил Зёрнову, а тот про это не знал. Но к вечеру или, вернее, на следующий день все объяснилось. Доктор был лучшим учеником хирургической знаменитости, а операция имела предметом только «симпатический нерв», кот. мешал кровообращению. Все доктора это одобрили, но отложили операцию до восстановления сил и до летнего, теплого времени. А пока она из больницы переезжает в Gagny, где для нее дадут особую комнату. А когда придет подходящее время для второй операции, она вернется в [слово нрзб]. Завтра я буду у нее, и отъезд ее в Gagny состоится в Понедельник или во Вторник, не позже. Условлено, что я об этом предупрежу Кровопускова. Сестра уже не лежит, а сидит в кресле и вообще очень поправилась. Обидно, что это я не сумел написать разборчиво. Потому делаю вывод: все хорошо, в Понедельник она пробудет дома в Париже, а во Вторник будет в Gagny.

О Милюкове отложим до свидания. Но не могу не поймать Вас на сомнительном аргументе. Вы говорите, что не Тырковой бранить Милюкова за аплодисменты, так как «при ее нынешних взглядах она тогда отнеслась бы к инциденту совершенно иначе». Я ее теперь мало видаю [так!] и не сужу об ее теперешних взглядах. Но негодование ее на Милюкова вызывалось именно тем, что у Милюкова таких взглядов тогда не было, и его аплодисменты с его стороны либо были «сомнительной тактикой», т. е. неискренни, либо вполне непонятны. Из-за этого на него и напустились тогда его же сторонники.

От Кусковой на днях получил очень милое письмо; но ей сейчас трудно живется; и здоровье изменяет — 22-[нрзб]. И знакомые быстро умирают.

По Вашему совету прочел передовицу Рус[ского] Воскр[есения]. Не знаю, на кого специально она намекает. На днях был чай у Зайцевых; я там не был, но мне говорили, что сам Б.К. [Зайцев] очень злобно осуждал Рус[ское] Вос[кресение]. Не знаю, кого Вы подразумевали под «еще кого-то».

Рудинского вовсе не знаю. Но его статья, Вам посвященная, интересна; а что она не дала цельного образа, а только отдельные черты — то это нормально. Для цельного образа время еще не пришло, и едва ли его можно дать, пока Вы еще живете и пишете. Это было бы не Вашим образом, а того, кто пишет о Вас. Ведь Вы продолжаете расти и учиться из событий.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. Box 34.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 25 марта 1956

25 марта 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

На днях Вам написал, а вчера получил и прочел прилагаемую рецензию о воспоминаниях Милюкова из лондонского «Таймс»[1933]. В ней говорится также о Вас, и Ваша позиция — как будто сочувственно -противопоставляется Милюковской. Статья интересна — и для англичанина, если автор англичанин — свидетельствует о большой осведомленности, хотя в ней есть ошибки, которых русский автор не сделал бы (вроде того, что Милюков был членом всех четырех Дум[1934]). Быть может, Элькин уже прислал Вам эту статью? — Я получил не от него. Во всяком случае, когда прочтете, пошлите ее Кусковой. Буду благодарен, и она, наверное, тоже.

А вот в последнем письме ко мне Вы совершенно напрасно уподобили себя Крыловской «моське»! Вы такой же слон, как Милюков, о чем свидетельствует и эта статья «Таймс».

Надеемся, улучшение в состоянии Марьи Алексеевны продолжается.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

А в последних строках рецензии сказано приблизительно то же, что писал Вам я: не вовремя родился Павел Николаевич.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 26 марта 1956

26 Марта [1956[1935]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за вырезку из Times; завтра же пошлю ее Е.Д. Судя по ее последнему письму, силы и бодрость начинают ей изменять. Жалуется.

Про сестру могу сказать Вам новость; сегодня она приехала из больницы домой. Проживет здесь два дня, а потом уедет в Gagny. Когда она окрепнет, и начнется тепло, вернется в больницу для операции «симпатического нерва». Доктор думает, что после этого все неприятности с руками пройдут. Пока она чувствует себя очень хорошо.

Хотелось бы, хотя [бы] кратко, поговорить о Милюкове. Не знаю, видели ли Вы книгу — Continuity and Change in Russian and Soviet Thought[1936], изданную Harvard'ским Университетом, с предисловием Simmons'a. Мне на нее указал Зеньковский. В ней 554 стр. и больше 20 авторов. 7 глава этой книги озаглавлена Two types of Russian liberalism: Maklakov and Miliukov, написанная и подписанная Карповичем[1937]. В Комментариях Нов. Жур. по поводу этих воспоминаний Карпович уже излагал вкратце то, что он об нас обоих говорит в этой статье[1938]. Он противопоставляет меня, правого кадета, воспитанного на реформах 60-х, в частности земстве, левому кадету, воспитанному на идеях западной, уже осуществленной демократии, построенной на «самоуправлении». Я искренно, не для скромности, признаю преимущества над собой Милюкова и себя с ним не сравниваю. Но все это относится к его способностям, к тому, что он после себя оставил, к его книгам и публицистике. Не сужу о нем как ученом; не думаю, чтоб он сделал вклад в науку; он скорее педагог и популяризатор. Но все-таки после него большое наследство. Я же в сравнении с ним пускал только фейерверки. Это в буквальном смысле. Когда мы были детьми, отец привозил из Москвы фейерверки; взрослея, мы делали тоже для потехи соседей-крестьян и нашей собаки «Бабочки», кот. до того их любила, что ее надо было держать на руках, чтоб она не глотала огонь. Но от фейерверков, когда они сгорают, ничего не остается.

Но меня занимает другое. Пусть Милюков работал в трудное время; но получается, он ничего после себя не оставил кроме ряда ошибок, перелетов и недолетов, как говорят артиллеристы. Об этом готов поговорить. Но Вам, кот. не заподозрит меня в зависти -и недоброжелательности, я скажу свое наблюдение и вывод. Беда Милюкова в том, что он хотел быть властью, вести за собой, хотя для этого у него не было достаточно данных. Оттого он любил лесть, поклонение, обожание. На это я насмотрелся, наблюдая его в партии, как лидера партии. И главное это вытекало не из убеждения в том, что его путь ведет к спасению, а из желания быть первым. В этом отношении у него было нечто общее с Грузенбергом. Все это между нами. Отсюда проистекали все главные ошибки его. И когда на его юбилей ему говорят о «совершенно изумительной его проницательности» (слова И.П. Демидова) — то все это было стыдно читать. Ничего подобного в остальной деятельности его быть не могло. В ней он был если не слон, то настоящий человек.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. Box 34.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, нe ранее 27 и не позднее 30 марта 1956

[He ранее 27 и не позднее 30 марта 1956]

Дорогой Марк Александрович!

Это письмо будет довольно неожиданным по содержанию; т. е. неожиданным для Вас, а не для меня самого. Об этом я давно думаю.

Сейчас 5 часов утра, а последнее время я всегда в это время просыпаюсь, но не всегда засыпаю. Предпочитаю докончить сон днем.

Вчера сестра, пробыв здесь два дня, уехала в Gagny отдыхать и набраться сил перед второй операцией, симпатического нерва. Она хочет вернуться через неделю; я же буду настаивать, и в этом меня поддерживайте, что она должна пробыть в Gagny minimum месяц. А за этот месяц, без нее, я займусь приведением в порядок квартиры, а также бумаг и библиотеки. Для этого необходимо половину их уничтожить, чтоб выбросить ненужное мне. Кое-что просто выбросить, а кое-что сдать в библиотеку — и здешнюю, и американскую. Но раньше, чем это делать, нужно отобрать то, что ненужно. Этим я и буду заниматься без сестры, летом, пока она лечит свой ревматизм. И это я уже начал, и это оказалось не только гораздо интереснее, чем я ожидал, но неожиданно совпало по тем вопросам, кот. мы касались в нашей переписке.

Вы вообще слишком ко мне снисходительны, чтоб не сказать больше. Вы сравниваете меня с Милюковым и думаете, что Слон и Моська — к нам не относится. Я не так смотрю на себя и отвожу себе в жизни роль пускателя фейерверков, кот. тешат людей, но после себя ничего не оставляют. И так как в России, в деревне фейерверки были наша специальность, на потеху соседей-крестьян, кот. собирались к нам на них смотреть, то это сравнение мне дано самой жизнью.

И вот сейчас, рассматривая мои бумаги, отбирая то, что можно выбросить, я откладываю то, что может быть для меня самого, для понимания меня, интересно. Тут есть не только Ваши письма, продиктованные дружеским отношением, и потому пристрастные, но и критические -не ругательные — а серьезно критические. Они иногда мне самого себя открывают в том, что я не замечал. И вот перечитывание и классификация этого — сейчас мое главное занятие. А в тесной [продолжение письма отсутствует].

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 31 марта 1956

31 марта 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Я Ваши письма всегда читаю три раза: в первый раз «начерно», пытаюсь разобрать основное содержание, а дальше уже разбираю, как могу и далеко не всегда удачно, каждую строку. Теперь при первом чтении взволновался: Вы пишете в 5 часов утра и говорите, что письмо «довольно неожиданное по содержанию»? Потом долго разбирал, большую часть разобрал, но не совсем понял. Вы приводите в порядок бумаги, но что Вы хотите с ними делать? И почему это Вас тревожит? И могу ли я чем-либо тут Вам помочь? Я с радостью сделаю все возможное. Тронут тем, что Вы обратились ко мне. Кое-что все-таки не разобрал, — не главное ли? Это меня немного беспокоит. Пожалуйста, если я главного не понял, напишите только одну страницу, — пока у Вас рука не устает, я кое-как разбираю.

Я знаю по опыту, что такое разбирать и приводить в порядок бумаги. Когда это делал, утомлялся чрезвычайно. Если Вы Ваши бумаги хотите оставить или передать Колумбийскому архиву (мы ведь с Вами состоим в каком-то его комитете, хотя оба состоим только фиктивно), то не следовало ли бы Вам пригласить из Кормей А.П. Вельмина? Я уверен, что он как представитель Архива охотно Вам помог бы и, не читая бумаг, мог бы их привести в порядок, разложив по папкам.

Чрезвычайно нас радуют добрые вести о Марье Алексеевне.

А вот предпоследнее Ваше письмо я разобрал на 90-95 процентов. Не разобрал только того, что Вы пишете о Б.К. Зайцеве. Разобрал, кажется: «Он злобно осуждает "Возрождение"». Не хотели ли Вы сказать «Воскресение»? Есть ли тут личное? Я не вижу, за что он мог бы сердиться на «Возрождение», а вот «Русское Воскресение» в той рецензии о «Новом Журнале» его выругало, не называя его: слова «маститые писатели» и т. д., по самому составу номера журнала относились, очевидно, к нему.

Когда я писал Вам, что передовая «Русского Воскресения», по-моему, намекает на «Русскую Мысль» и «еще на кого-то», я имел в виду Карповича, но, вероятно, в этом ошибся.

Издания Харвардского университета я не читал и даже не видел. Очень рад тому, что в нем семь глав отведены Вам и Милюкову. Сопоставление Ваших и его взглядов историки будут делать часто, но хорошо, что теперь это сделал компетентный человек, М.М. К[арпович], вдобавок лично знающий и знавший Вас обоих и имевший наверное случай говорить и с Вами, и с Павлом Николаевичем [Милюковым]. Как это эмигрантские газеты не отметили этой книги? Или я пропустил?

Пожалуйста, примите и передайте Марье Алексеевне самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 3 апреля 1956

3 [апреля[1939] 1956[1940]]

Дорогой Марк Александрович!

Буду стараться писать разборчиво.

Что касается до разборки бумаг, она стала неотложной из-за недостатка места. Это отнимает много времени и труда, особенно если (в первой стадии) приходится делать все самому, без помощников, но трагедии в этом нет.

Если речь идет о бумагах и переписке, то ввиду того, что часть моих бумаг была еще в 1926 г. отдана в Хуверовскую библиотеку, а теперь, как Вы справедливо напомнили, мы оба и с Вельминым состоим членами Комитета Содействия Колумбийскому Архиву (я не вполне фиктивно, так как я отослал туда хранившуюся у А.Ф. Родичевой переписку Герцена с Астраковым), то я колебался, куда их отдать сейчас. Осоргина из всех сил настаивала на Французской Национальной Библиотеке, чего лично после оккупации я опасаюсь. Я сейчас запросил мнение А.Ф. Керенского; он мне советует все сосредоточить в одном месте, т. е. в Хуверовской библиотеке. Но куда бы их ни послать, сначала нужно все разобрать, т. е. уничтожить лишнее.

Затем идут книги и газеты.

Газеты я отдам студентам, кот. к нам приходят, кроме отдельных номеров, кот. я отметил «для сохранения», если там есть интересные статьи.

Книги. По большей их части оставляю у себя, кроме тех, кот. отдам либо в Cormeilles, либо в Gagny, либо на безнадежную замену Тургеневской библиотеки.

Сохраняю журналы, кот. успел собрать — Соврем[енные] Записки, Красный Архив, Архив Рус[ской] Революции[1941], Новый Журнал и т. д. Затруднения у меня не с книгами и не с журналами, а с массой брошюр, кот. имеют свой исторический и злободневный интерес; их уничтожить жалко, могут пригодиться, но они не годятся на то, что мы называем «библиотекой». Пока я их откладываю и посмотрю потом, можно ли их классифицировать по содержанию, часть оставить у себя, частью поделиться с другими, напр. А.П. Струве[1942]. Но пока этого я еще не делаю.

Вот главные мои занятия сейчас. Они имеют ту хорошую сторону, что, разбирая бумаги, я вспоминаю старое. Мне предстоит разговор с одним русским американцем (4 поколение живет в Америке). Он имеет книгу о Милюкове и хотел со мной поговорить о моих разногласиях с ним. Меня сводит с ним А.П. Струве (я его еще не видал), но он сообщил мне ряд вопросов, конкретно о кот. он хотел со мной говорить: о разногласиях по национальным вопросам, Финляндии и Милюкову. Он в свое время не выходил за стенки фракции; Милюков наложил свое veto на мое выступление по Финскому вопросу и выступал один. Уже здесь в эмиграции я в Современных Записках рассказал весь этот эпизод, кот. уже частично позабыл. Теперь я имею отдельный оттиск, а также и все № Сов [ременных] Зап[исок] — и могу на этот вопрос ответить.

Вот чем я занят теперь.

Исправляю ошибку Вашего письма, очевидно вызванную моим почерком. Мне указал Зеньковский на интересную книгу, выпущенную Харвардским Университетом и посвященную мне и Милюкову, как представителям русского либерализма. Я постараюсь ее достать. Книга для иностранных читателей может быть интересна и поучительна; она называется «Continuity and Change in Russian and Soviet Thought». В ней 554 стр. Но мне и Милюкову отведены не 7 глав, а одна глава, правда, седьмая по счету, из 15 страниц, написанная и подписанная Карповичем. В ней те мысли, кот. он излагал в Комментариях. Называется эта глава — Two Types of Russian Liberalism: Maklakov and Miliukov. Никаких рецензий на эту книгу я не видел; она стоит 3000 fr. и для русских читателей не нова.

Сейчас подхожу к самому главному и темному, что меня самого смущало. Но это совсем другая материя. Скажу только в 2 словах. Меня теоретически заинтересовало то новое течение, о кот. мы читали из прессы, говорящей о настроениях там, и, отчасти, в здешней если не реакционной, то правой печати. Интересно оно для меня потому, что оно стало захватывать более широкие круги, чем раньше, а главное, является почвой общей для народных масс и их элиты — интеллигенции. Это не государственный патриотизм, доступный не всем, но это новая «интерпретация» христианства и его роли в истории. Вы не исключите этого элемента из идеологии Керенского; идеология «Христа» — не уничтожена даже христианской церковью. Но я кончаю. Я хотел только намекнуть Вам на то, что сейчас меня, не скажу, волнует, но интересует и занимает.

Зайцев ругает именно Возрождение, а не Воскресение. О письме Элькина [слово нрзб] на статью «Times» — кот. я переслал Кусковой и кот. сегодня пришла вложением, не буду писать. Рука устала для хорошего почерка.

Вас. Маклаков

Надо прибавить, что кроме 7 главы, написанной Карповичем, есть еще заключительная глава, имеющая Part II, Reviews, написанные Merle Fainsod[1943]; во всех 6 частях в книге есть такие заключения Reviews. Так вот в этом Review II-я часть — несколько страниц посвящены теме Maklakov and Miliukov.

Автограф.

BAR. 5-18.

Г.П. Струве, Т.Н. Карпович, М.М. Карпович. Беркли, Калифорния.

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

M.A. Алданов — B.A. Маклакову, 12 апреля 1956

12 апреля 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Как я предвещал в своем последнем письме к Вам, я вполне разобрал начало Вашего письма, и даже не только начало, а первые две страницы разобрал хорошо, третью хуже, четвертую почти совсем не разобрал. Между тем на четвертой странице как будто сказано: «Сейчас подхожу к самому главному»! Не сердитесь на меня, пожалуйста, но что же мне делать? После этой Вашей фразы не разобрал ничего, хотя долго и не раз пытался. Мне остается только вернуть Вам эту страницу, отчеркнув карандашом совершенно неразобранное. Если можно, верните, приложив хотя бы только несколько строк, написанных до появления у Вас усталости; верните и самую страницу, при сем прилагаемую. Если верно, что это самое главное, то мне ведь надо знать, что это. Я, разумеется, все Ваши письма храню. После моей смерти отдадут в Колумбийский архив, и они очень пригодятся Вашему биографу. Быть может, он разберет, хотя это очень нелегко.

Рад, что работа, о которой Вы говорите в первых страницах письма, идет у Вас хорошо. Знаю, какая это тяжелая работа — разбирать свои архивы. Мы с Вами, кстати, в одном положении: у меня тоже места на полках больше нет, и книги лежат в ящиках, даже в кухонном буфете. У меня ведь собралось снова до 1600 книг. Говорю «снова» потому, что это по счету моя пятая библиотека! Первая, детская, была в нашем доме в Киеве, и ее судьба мне не известна. Вторая, самая лучшая, тысячи три томов, осталась в Петербурге в моей квартире на Кирочной и, очевидно, досталась в 1918 году, после моего отъезда или бегства за границу, большевикам. Третья в 1940 году захвачена была немцами и не найдена. Четвертая собралась в Нью-Йорке и оставлена (то, чего я оттуда не вывез) «на хранение» «на вечные времена» одному приятелю, человеку состоятельному и имеющему большую квартиру. Пятая -в Ницце, цела и, надеюсь, уже останется со мной весь остаток жизни, да и то поручиться нельзя. И Вы тоже верно оставили в Москве и Петербурге очень много книг? У Милюкова в Париже, я слышал, немцы взяли 12 000 книг, и он в Виши начал покупать книги снова! Это ведь болезнь неизлечимая.

Здоровье у меня не очень хорошо, хотя опасных болезней пока нет. А настроение плохое. Да и нечему нам радоваться. В Париже будем с Татьяной Марковной в конце мая или в июне. Первый мой «визит», конечно, будет к Вам.

Шлю самый сердечный привет и лучшие пожелания Марье Алексеевне и Вам.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 15 апреля 1956

Воскресенье, 15 Апр[еля 1956[1944]]

Дорогой Марк Александрович!

Вчера получил Ваше письмо и пользуюсь Воскресением, чтобы на него ответить. Но только завтра в Офисе могу дать переписать или, если не разберут, продиктовать то, что Вы отметили как не разобранное в предыдущем письме. Это не так важно. Меня заинтересовало новое течение среди интеллигентов и политиков к христианству, кот. уже давно обнаруживалось и оформлялось, и где могли соединяться люди и «позитивного», и «религиозного» образа мыслей, отступая от того коренного учения Церкви, т. е. компромисса Христа и первых христиан с светским «государством». Но это не ново. Я до них этим мало интересовался и даже к христианству подходил через Л. Толстого. Но сейчас какой-то синтез несут и сторонники коммунистического «государства», и воспитанники религиозной литературы; я недавно присутствовал на двух докладах о Достоевском — Зензинова и Зайцева, с одной стороны, и Адамовича — в нашей ложе, с другой. Но это мне кажется интересным, и я об этом намерен Вам написать.

Рад, что Вы сочувствуете моей каторжной работе — упорядочить библиотеку. Она не так велика; ведь я с собой книги не привез; ехал сюда ненадолго. А пропала у меня, во-первых, наследная деревенская библиотека. У меня был в ней «Современник» — в кот. я впервые читал «Что делать» Чернышевского. Там же громадные фолианты «Encyclopedia» — D'Alamber, когда-то подаренных предком; издание Илиада и Одиссея с [слово нрзб] переводом, издание XVI века, [два слова нрзб] и, наконец, вся последняя журналистика, кот. я по прочтении ссылал в деревню. Но это пропало. Плюс была Московская моя библиотека и место, куда ее ставить, и деньги, на кот. ее мог покупать. А с 1907 г., когда я имел квартиру в Петербурге, я и там покупал книги, начиная с полного собрания думских изданий, Сборника Узаконений, докладов Комиссии и т. д.

Но это тоже пропало.

Понятия не имею, сколько было там книг.

Сейчас часть книг оставляю у себя, часть — отдам в Gagny или Cormeilles, а часть отдам Струве. И вот здесь колебания. Многое мне лично не нужно: но кроме официальной переписки, [слово нрзб] через 1-ю и 2-ю войну, и другие в таком же роде. Но они могут очень пригодиться другим. Держать их у себя — нет места. И вот колеблюсь -могу — отдать их Струве для продажи или отнести в [окончание письма отсутствует].

Автограф.

BAR. 5-20.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову[1945], 16 апреля 1956

Paris, 16 Апреля 1956

Сейчас подхожу к самому главному и темному, что меня смущало. Но это совсем другая материя. Скажу только в двух словах. Меня теоретически заинтересовало то новое течение, о котором мы читаем из прессы, говорящей о настроениях там и отчасти здешней, если не реакционной, то все-таки приличной правой печати. Интересно оно для меня потому, что оно стало захватывать более широкие круги, чем раньше, а главное, является почвой общей для народных масс и их элиты — интеллигенции. И эта общая почва не государственный патриотизм, доступный после наших испытаний не всем, не свобода, в которой многие поневоле разочаровались. Но это новая интерпретация христианства и его роли в истории. Вы не можете исключить этого элемента из идеологии Керенского; обаяние Христа не смогла уничтожить даже христианская церковь. Но я кончаю. Я хотел намекнуть Вам на то, что сейчас меня, не скажу, волнует, но интересует и занимает. Это все-таки что-то совсем новое.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 — Oct.

1956.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 27 апреля 1956

27 апреля 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше письмо от 25-го и прочел его с сознанием своей вины: Вы так аккуратны в переписке, что Вам я в самом деле должен был бы всегда отвечать тотчас. Не сделал это по разным случайным причинам, а по нездоровью только отчасти. Тем более оценил то, что Вы обо мне беспокоились, и искренно Вас благодарю за внимание. Настоящей болезни у меня как будто нет, если не считать некоторой одышки, — она у меня образовалась через месяц-другой после моей прошлогодней операции простаты и упорно не желает проходить. Я уже давно побывал у здешнего специалиста кардиолога, он опять сделал электрокардиограмму (как делал ее перед операцией), опять признал, что сердце у меня в порядке, дал против одышки три лекарства, и они нисколько не помогли. Работать мне одышка не мешает, дома я ее вообще не чувствую, но ходить стало труднее, очень устаю. Вот пока все.

Я в общем склонен согласиться с тем, что было Вами сказано в предпоследнем письме от 16-го апреля, в той его части, которую Вы любезно отдали переписать на машинке. Новое течение, о котором Вы говорите, действительно интересно, и, быть может, кое-что в России обещает. Но его особенно новым, быть может, считать нельзя. В эмиграции об этом течении говорили и писали уже с первых ее дней. Стало ли оно сильнее по сравнению с 1925 или 1930-ым годом? Охватило ли оно значительную часть молодежи? На это очень трудно ответить. От людей, побывавших в СССР, я слышал (или читал в их статьях) разные отзывы об этом. Говорят в таких случаях: поживем-увидим, но мы с Вами верно себя этой формулой не обольщаем: едва ли именно мы это еще успеем увидеть. Я лет на 7-8 моложе Вас, но не надеюсь увидеть еще раз Россию.

По этому случаю сообщу Вам разговор, бывший у меня на днях здесь в Ницце с одним украинцем, Деславом[1946]. Он человек интеллигентный и неглупый, по профессии кинематографический деятель и в связи с ней много ездит по западной Европе. Страстно увлекается политикой, — хотя никогда политическим деятелем не был, — слушает ежедневно московское и киевское радио, видит каких-то приезжих иностранцев и т. д. С неделю тому назад он мне серьезно и с полным убеждением сказал, что к концу этого года надеется вернуться в Киев (разумеется, он давний эмигрант): борьба партий в Москве так сильна, что «дело идет к концу». В частности, идет борьба между тремя группами: 1) ныне главенствующая группа Хрущев — Булганин[1947], центральная, 2) группа Молотова — Кагановича[1948], будто бы стоящая за полное возвращение к политике и действиям Сталина, 3) группа Микояна, который желает перейти чуть ли не к либеральной демократии западного образца. Больше всех имела бы шансов третья группа, так как ее взглядам очень сочувствует население всей России, но, кроме Микояна, в ней нет видных людей, а он сам говорит по-русски с почти карикатурным армянским акцентом, недостаточно энергичен и едва ли может стать главным «вождем». Остальные все люто ненавидят друг друга, и также ненавидят друг друга маршалы, особенно Жуков и Конев. По мнению украинских деятелей, в Москве теперь «украинское засилие» (как когда-то было еврейское, потом латышское, потом, при Сталине и Берии, грузинское). Кроме штатского Хрущева[1949], есть четыре маршала украинца: Конев, Василевский, Соколовский, Москаленко[1950], — и еще не маршал, какой-то Кириченко[1951], будто бы чрезвычайно влиятельный человек. Одним словом, на Украине во всяком случае близок переворот, — и (добавляю как курьез) Деслав сказал, что, так как я родился в Киеве, то, несмотря на мои взгляды, мне «дадут визу» и будут печатать мои книги!! Из маршалов Жуков самый популярный в России, но он очень усталый и больной человек. Все это довольно забавно, но я слушал с интересом. Николаевский, верно, слушал бы еще с большим, — ведь вся наша информация о таких делах не лучше этой.

Да, я знаю, что «Русская Мысль» стала либеральной газетой, и, как Вы, очень этому рад.

Надеюсь, у Марьи Алексеевны все относительно благополучно. И у Вас?

Шлю самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 1 мая 1956

1 Мая [1956[1952]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за скорый ответ. Мне было очень интересно прочесть заключение Вашего украинца, хотя, конечно, никаких оснований верить его проницательности не имеется. Но одно все-таки остается: если не оценивать сил, а только напряженность желаний и воли, то пример Украины как будто подтверждает то, что самая сильная эмоция сейчас — это желание самостоятельности, ведь это желание двигает сейчас массы за проповедниками «сепаратизма», а может быть, подстрекает претендентов на власть играть эту карту. Оно сильнее, чем государственный патриотизм и даже желание «свободы» для «человека» против «коллектива». На этом стремлении было построено народное движение в Индокитае, Китае, Египте, Марокко... и т. д. И это более спонтанное (извиняюсь!) стремление, чем защита России против Гитлера: и вот сейчас невольно думаю, что Россию, как «российское» государство, будет трудно защищать против патриотов-сепаратистов. Наконец, Вы правы, что конца этого мы не увидим. И мне иногда кажется — возвращаюсь к прежнему письму, — что схема Тойнби, кот. предсказывала, что политические катастрофы приведут к созданию новой религии, частично подтверждается фактами. Но думаю, что Ваш «украинец» в одном ошибается, в том, что в России может настать «украинское» засилье, так же как, по-моему, не было ни еврейского, ни латышского, ни грузинского. Если это национальное засилье и было, то только в области политического аппарата, и держалось одной силой центральной власти, т. е. ее главы, а не сочувствия населения. Между тем как сепаратизм отдельных народностей в России, как в Азии и Африке, основан именно на стремлении национальностей править чужой властью. Но это все неясно.

Я сегодня по одному русскому делу, вместе с Рубинштейном, был у Montel[1953]. Он меня спросил, сколько мне лет, считая меня моложе; я его спросил, а сколько ему. Ответ — 80. Я говорю: так Вы будете праздновать Ваш юбилей; оказывается, он его уже праздновал в Апреле 1956 года: мы это не знали, хотя когда-то делали демонстрацию в честь Montel. Мне стало неловко за нас, тем более что мы были по делу, в котором Montel должен был защищать русскую честь против легкомысленно настроенных отдельных людей, и он, как и раньше, сразу на это согласился.

Ну, до встречи.

Вас. Маклаков

Сестра гораздо лучше; я на этой неделе ее увижу. Она стремится домой, но я ее не пускаю. Здесь она сразу потеряет все, что приобрела в Gagny. С этим согласны врачи. До конца мая побудет в деревне, где ей хорошо, а главное — она отдыхает. Она и Кровопусков. Зовут меня к ним — на Субботу и Воскресенье.

Автограф.

BAR. 5-18.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 7 мая 1956

7 мая 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

У нас на днях завтракали Титовы, приехавшие к нам из Канн, где они живут у о. Николая. Рассказывали много о Вас, о Марье Алексеевне, и эти рассказы нас порадовали. О Марье Алексеевне они сказали, что опасности нет, и Ваше письмо ко мне это подтверждает. Но и Александр Андреевич, и Марья Петровна [Титова] находят (не говорите этого им, когда увидите, — т. е. не говорите того, что я это их мнение Вам сообщил), что Марья Алексеевна в Париже не может себя чувствовать так хорошо, как в доме отдыха: слишком утомляют посещения, телефонные звонки. Так ли это? Александр Андреевич у нас за завтраком пил и ел хорошо, с аппетитом, — но почему-то (это тоже между нами) мне показалось, что он сдал, — не болен ли? Вы, по общему отзыву, в отличном состоянии. Слава Богу.

Разумеется, информация Деслава, которую я Вам передал в прошлом письме, не может считаться достоверной. Я только потому Вам (и Екатерине Дмитриевне) ее сообщил, что мне кое-что в ней кажется правдоподобным (не больше). Слова об украинском и других «засилиях» принадлежат ему и, вероятно, отражают мнения, а частью и сведения, украинских политических деятелей. Он их часто видит и читает все эмигрантские украинские газеты.

Фальшивку о Сталине из «Лайф» Вы, разумеется, уже читали[1954]. Мне с первых слов показалось, что это фальшивка, и я так думаю и теперь: приводить доказательства слишком долго. И я очень сожалею, что А.Л. Толстая дала «Лайф» полную гарантию в достоверности этого явно и плохо сфабрикованного документа!!

Рад тому, что скоро увидимся. Через месяц я уже надеюсь быть в Париже. Когда и куда поедете этим летом?

Не знаю, приедет ли в этом году во Францию Александр Федорович. Вообще с тех пор, как он переселился в Калифорнию, я о нем больше никаких сведений не имею. Прежде сообщал его друг Фрумкин. Вы и Тер-Погосян верно получаете письма?

Если на что-либо Вам не ответил, — пожалуйста, не сердитесь: я не все разобрал.

Шлю Вам лучшие пожелания и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов Будет ли у Вас обычный большой прием через две недели?

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, Не ранее 7 и не позднее 9 мая 1956

[Не ранее 7 и не позднее 9 мая 1956]

Дорогой Марк Александрович!

На праздники был у сестры в Gagny; когда вернулся, не могу дохнуть от запущенных дел. Но я получил Ваше письмо и сейчас же спешу сообщить Вам печальную новость, если Вы ее еще не знаете. У СВ. Паниной был удар, и она уже почти неделю без памяти, хотя еще жива. Больше пока не знаю; это мне написала Родичева.

Вас. Маклаков 1009

Панину отвезли в какую-то больницу; не понимаю, в какую; пишу из Офиса.

Автограф.

BAR. 5-17.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 9 мая 1956

9 Мая [1956[1955]]

Дорогой Марк Александрович!

У меня был жестокий день; я ушел из дома в Офис в 9½ утра и вернулся домой к 5½. Рад, что Титовы благополучны, но как он мог говорить о нас, когда последний месяц вовсе нас не видел? Совершенно верно, что дома сестре не было бы отдыха, и не от посетителей или [слово нрзб], а из-за хозяйства. В этом смысле Gagny теперь выясняет, когда ее могут оперировать; ей непременно хочется, чтоб это не помешало приему 21 Мая. Думаю, что это исполнить можно, т. к. она хотела, чтоб операция была сейчас же после; а тогда еще не будет доктора. Но, конечно, опасности у нее больше нет. Но отдохнуть ей все-таки еще необходимо, и Кровопусков после операции ее на время возьмет.

Титову, хотя я его мельком видал, мне тоже кажется не по себе: но это было только мельком.

Письмо Родичевой о Паниной я отослал сегодня же сестре, т. к. некогда было в него вникать. И оказалось, что никто не знает, где с ней был удар. На завтраке у [слово нрзб] был Зайцев, и он не знает; были и посторонние люди, так что я не смог откровенно расспросить Зайцева, куда гнет «Рус. Мысль»; но он успел сказать, что он занят там только литературной частью, а не политической. Вечером сегодня я получил письмо от Осоргиной — тоже о Паниной; но и она не пишет, где она и вернулась ли в Америку? Говорит только, что удар был 27 вечером, но каждый прожитый день дает надежду на улучшение, и что ее перевезли в госпиталь, где работает Альтшулер. Это Вам говорит что-то?

От Александра Фед. — давно не получал писем; на днях ему сам написал — на машинке — деловое письмо, но ответа еще нет. Теру он написал от руки; говорит, что жалеет, что связался с Станфордом; но недостаточно поясняет, почему жалеет; по-видимому, сама работа, задачи ему поставленные его не удовлетворяют.

Когда увидимся, поговорим обо всем этом подробнее. В настоящее время очень сплелись и личные качества вождей и претендентов на власть и то, что называем последнее время — народным «чаянием», т. е. какие-то ничтожные их пожелания, а не только злоба и недовольство. Все это превышает политические программы; здесь же психология. Это, скорее, Ваша сфера, т. к. это не раз Вам очень удавалось и это останется Вашим вкладом в жизнь. С этой точки зрения я смотрел на [два слова нрзб] из развенчаний Сталина. Ни в том, ни в другом не было правды, а только «желание». Ну, да довольно с этим.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-18.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 15 мая 1956

15 Мая [1956[1956]]

Дорогой Марк Александрович!

Я писал Вам 10 Мая, и потому, если чередоваться письмами, то ответ за Вами; но я Вам все-таки пишу сегодня, т. к. только сегодня определилась программа ближайшего времени, и я, кажется, могу ответить на вопрос Вашего последнего письма об «обычном приеме» 21 Мая.

Начну с этого. Я уже давно решил этого приема не делать, что и объяснял всем спрашивавшим. Болезнь и отсутствие сестры в Париже, тяжелая политическая атмосфера Франции, болезни и даже смерть многих близких людей в значительной степени ослабили прежний оптимизм. Но я не сомневаюсь, что если даже не отменить праздник, то на него мало кто придет. Но неожиданный протест вышел со стороны сестры. Когда она узнала, что никаких приготовлений не делалось, а я всем говорю, что «прием» отменен, она запротестовала, говоря, что ей хочется приехать самой, чтоб увидеть старых друзей; с этим приехал от нее Кровопусков, обещал ее привезти и отвезти обратно. Но если можно было уступить несколько «сантиментальному» желанию — говорю не в укорительном смысле, — то нельзя было ее утомлять хлопотами по устройству праздника и ролью хозяйки. Сегодня все это разрешилось. Праздник будет устроен «другом», кот. и раньше ей помогал; она же приедет 21 утром и уедет вечером; будет сама гостьей и увидит тех, кто придет, услышав, что будет прием. А затем вернется продолжать отдыхать в Gagny, и оперировать ее будут в [слово нрзб], в Июне. После операции планы определятся в зависимости от ее состояния. Итак, через месяц — Вы меня застанете здесь, но сестру не застанете, т. к. она будет здесь только 21.

Вижу, что все письмо оказалось посвященным только этому маленькому вопросу. От А.Ф. не получил еще ответ и не знаю, когда он приедет. В письме к Теру говорил, что жалеет, что согласился на предложение Станфорда. Кое-кого видал в последнее время; был на [«Кумур»?] — где читал Поль[1957], но я не разобрал ни одного слова, наблюдал только мимику и жестикуляцию; был на докладе Маковского о 3. Гиппиус, буду в Субботу на лекции К. Давыдова[1958]. В последние две недели прошло много праздников, и если включить ponts[1959] — не было конца сплошным праздникам.

Что я буду делать летом — еще не знаю. Но чувствую, что мне пора отдыхать. Вчера был в Доме на панихиде — по Санину[1960], его сестре Саниной[1961] — именуемой в общежитии «Боня», и где выстоял короткую панихиду, так устают ноги. Как видите, наружность обманчива, и когда меня поздравляют с «хорошим видом», мне всегда хочется ответить, что это достаточно только для «женщин». Буду рад Вас увидеть до своего отъезда; мне интересно, что Вы ждете в ближайшем будущем.

Третьего дня был у Petit по ее приглашению.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 18 мая 1956

18 мая 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Для верности, чтобы вовремя пришло, пишу еще сегодня. Шлю Вам (и Марье Алексеевне) самые сердечные, дружеские поздравления, лучшие пожелания здоровья, сил, бодрости. Татьяна Марковна присоединяется.

Надеемся, вовремя придут и наши конфеты-фрукты — главная специальность Ниццы.

Простите, что еще не отвечаю: при моем, несколько обострившемся опять конъюнктивите, читаю очень медленно Ваши письма, — пока не разобрал и третьей части.

Надеюсь, Ваш — или, вернее, всей русской колонии — праздник пройдет так же хорошо, как каждый год. Очень рады, что Марья Алексеевна к Вам приедет на этот день.

Сердечный привет, всего, всего хорошего.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 19 мая 1956

19 Мая [1956[1962]]

Дорогой Марк Александрович!

Утром получил Ваше письмо, а к вечеру пришли и конфеты-фрукты. Я их сам не имел времени распечатать, но узнал Ваш почерк на адресе.

Вы опять жалуетесь на мой почерк. Вы правы, он становится все хуже: Кускова через Вырубова просила меня больше ей не писать. При болезни глаз [она] не может читать. Это не небрежность, как некоторые думают, это проявление болезненного состояния организма, упадка сил и т. д. Я с трудом встаю со стула и двигаю руками. Не знаю, как доехать до курорта и поможет ли он, как прежде помогал. А пока страдаю я и мой корреспондент.

Не знаю, как пройдет 21 Мая. Ведь мы, было, решили отменить всякие праздники; но сестра запротестовала. Хочет воспользоваться этим днем, чтоб повидать старых друзей, кот. из-за болезни давно не видала.

Но этот [слово нрзб] был сделан слишком поздно: но получаю много письменных поздравлений со стороны тех, кто уезжает на праздник, [слово нрзб]. А потом, как Толстой писал в Анне Карениной: «Сама собой не варится даже манная каша для ребенка». Все это делала раньше сестра, без меня, но она приедет сама утром 21; пока ее кто-то заменит по ее выбору. И тут поневоле вспоминаешь пословицу — «у семи нянек дитя без глазу». Не знаю, что из всего этого выйдет.

Получил ценный подарок — записки декабриста Волконского, вышедшие в 1902 г. и подписанные В.Ф. Лугининым[1963] — H.A. Герцен. Она эту книгу, как и другие, оставила Родичевой, а она подарила ее мне. Интересно сравнить Волконского в эпоху 14 Дек. и по возвращении; старость иногда красит мужчин.

Читали ли Вы рецензию Вишняка на книгу воспоминаний Милюкова?[1964] В ней много есть справедливого, но он «перестарался». Но писать об этом не буду.

Рад буду Вас повидать. Но когда Вы собираетесь приехать?

Привет Татьяне Марковне.

Вас. Маклаков

Вчера со мной, боюсь, сыграли злую шутку — некоторые господа из Мюнхена. Расскажу, когда увидимся.

Автограф.

BAR. 5-17.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 26 мая 1956

26 Мая [1956[1965]]

Дорогой Марк Александрович!

Начинаю писать Вам с опасением. Смогу ли дописать до конца? Мой почерк вызывает не только осуждение, но иногда негодование; я это понимаю и чувствую себя виноватым. У меня одно оправдание: в последнее время у меня очень усилился ревматизм; мне трудно и больно вставать со стула и двигать рукой. Все это отражается и на почерке. Очевидно, что ревматизму может помочь только курорт; я и поеду туда, как только выяснится [слово нрзб] с сестрой. Ее вторая операция (не связанная с первой, т. е. с опухолью) — предположена на 4, 5 Июня. Она приедет сюда к 1-у, а через день ляжет в прежнюю больницу.

Мне очень больно, что не могу писать, т. к. о многом хотелось поговорить: это я еще могу. И об общем политическом положении, и о прошлом. Повод к этому дает книга Милюкова. Я Вам уже писал о том хорошем, что я в ней нашел, касательно его личности. Признаю охотно, что я в свое время его недооценил. Но тем более загадочно и интересно, почему такой большой человек, преданный политике, именно в ней, несмотря на все возможности, оставил так мало положительного. А в этом я убеждаюсь, читая его мемуары. Мне совестно Вам признаться, но недавно я испытывал большое удовольствие, когда по одному поводу перечитывал начало своей 1-й Думы, вступление и первые главы — и нашел, что я очень верно тогда события оценивал. Ведь мне вовсе не свойственно самодовольство.

Надеюсь, что Вы здоровы, что мы с Вами увидимся и сможем обо всем поговорить.

Видел Титова; он показался мне лучше. Видел Тера, Кантора, Татаринова... Следите ли Вы за «Рус. Мыслью»? Кажется, только Ваших статей я там не видел для того, чтоб считать ее вполне «обновленной».

Неужели и это письмо надо выбросить? Ответьте хоть на последний вопрос: как Вы себя чувствуете? Когда думаете приехать?

Думаю, что наши новости Вам известны: и то, что В.В. Шульгин жив и здоров, в Москве[1966], и очень опасное, если не безнадежное, состояние Паниной. Я, очевидно, иду по той же дорожке.

Поклон Т.М. Еще раз спасибо за фрукты.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 28 мая 1956

28 мая 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Не понимаю, почему люди «негодуют» из-за Вашего почерка! Меня и самого очень огорчает, когда я многого в Ваших письмах не разбираю, — а это бывает часто, даже почти всегда. Но как же тут «негодовать»?! Точно Вы это делаете нарочно или из пренебрежения к Вашим корреспондентам. Делаете ведь это потому, что иначе писать не можете. Нельзя же требовать, чтобы Вы писали печатными буквами или учились писать на машинке. А тут еще ревматизм в руке. Надеюсь, он проходит?

Прекрасно понимаю и Ваше настроение, — то, что Вы говорите в связи с несчастьем СВ. Паниной. Я моложе Вас, но очень часто, слишком часто думаю о том, что будет, если меня разобьет удар и не сразу унесет в могилу, а оставит в живых, как бедного П.А. Берлина! О Паниной мне больше ничего не сообщают, — не знаю, в каком она теперь состоянии, но догадываюсь...

Хотя я приеду в Париж очень скоро, но до операции Марьи Алексеевны, которая, если я правильно разобрал, произойдет 4-5 июня, еще не буду. Пожалуйста, попросите кого-нибудь, все равно кого, написать нам тогда хоть несколько слов: Вам тогда будет не до писем, и уж это сообщение надо нам разобрать, как следует. Я не узнал из Вашего письма, приехала ли Марья Алексеевна к Вам 21-го. Вы правы, Толстой верно сказал, что сама собой и кашка для детей не сварится. Но можно было бы, думаю, поставить на стол несколько бутылок вина и бокалы: люди выпили бы за здоровье признанного главы колонии, нашего бессменного и теперь единственного морального представителя, т. е. за Ваше, — и этого было бы совершенно достаточно. Все обменялись бы с Вами и впечатленьями. Неужели и в Париже все еще говорят об истории со Сталинским документом? В Нью-Йорке это уже с месяц тема общих разговоров, статей, писем. Мне сообщают, что документально доказано: этот полковник Еремин был переведен из Сибири в Финляндию за месяц до того, как было будто бы написано ему пресловутое (именно пресловутое) письмо!!![1967] Если это так, то зачем же еще спорить об афере?

Сегодня я (вероятно, и Вы?) получил циркулярное письмо от Мрс. Плант (Чеховское издательство), что они, согласно старым нашим договорам, пункту о ликвидации дела, запрашивают: не хочет ли автор откупить оставшиеся непроданными экземпляры его книги? Конечно, запрашивают для очистки совести, так как никто из авторов в здравом уме и твердой памяти не станет покупать сотни или тысячи оставшихся непроданными книг: авторам с ними было бы нечего делать (а продаваться они все равно будут и дальше в YMCA, которое покупает весь склад Чеховского издательства). Зато Плант добавляет, что каждый автор получит бесплатно по 20 экземпляров его книги. Это и мило, и приятно. У меня, как у Вас, места на полках давно нет, но я рад, что получу своих 60 книг.

Не разобрал, о ком Вы пишете: «В.А. жив и здоров».

Шлю Вам самый сердечный привет, к которому присоединяется Татьяна Марковна.

Поговорим обо всем при свидании, — теперь уже скоро.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 15 июня 1956

15/VI [1956[1968]]

Дорогой Марк Александрович!

Что-то от Вас давно нет вестей. Сообщаю Вам, что вчера видал сестру, и она была в хорошем положении и настроении; сегодня делали операцию; двое человек ее видели уже через 2, 3 часа после операции, когда она еще не вышла из-под наркоза. Но все было благополучно. Операция продолжалась не более ½ часа: дышала глубоко и ровно, пульс 80. На какой Ваша [так!] наметилась и состоится? Когда собираетесь в Париж?

Вас. Маклаков

Привет Татьяне Марковне. Вероятно, уже знаете о Паниной[1969]. И что знаете об Ек. Дм. Кусковой? Слухи различные, но скорее тревожные.

Автограф.

BAR. 5-18.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову[1970], 4 июля 1956

Monsieur V. Maklakoff

5 rue Péguy, Paris 6

34, Walton Street, London S.W.3

Kensington 5063

4.VII.56

Дорогой Василий Алексеевич.

Нам пришлось ускорить отъезд в Лондон, на конгресс, о котором я Вам говорил. Поэтому не был снова у Вас и не могли побывать у Марьи Алексеевны. Пожалуйста, извините. На обратном пути надеюсь остановиться в Париже и тогда, конечно, увидимся. В Лондоне еще никого не видел. По слухам, этот международный литературный конгресс будет необыкновенно парадный, с множеством приемов, но ничего интересного не ожидаю. Съехались сотни писателей. Я еще никого из них не встречал, — кажется, встреча ожидается послезавтра.

Вероятно, в Ваших и Марьи Алексеевны планах перемен не произошло?

Неудачно вложил этот листок в машинку, но адрес, внизу напечатанный, именно тот, где мы живем.

Шлю самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне. Татьяна Марковна присоединяется.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 5 июля 1956

[5 июля 1956[1971]]

Дорогой Марк Александрович!

Я, вероятно, плохо Вас расслышал, но мне казалось, что после нашего свидания 26 Июня Вы хотели скоро ненадолго уехать в Лондон, вернуться в Париж и уже потом уехать надолго на съезд. А по Вашему письму выходит, что Вам отъезд в Лондон пришлось ускорить и пока из Лондона не возвращались. Но это не имеет значения.

Скажу Вам новость: завтра, в Пятницу, возвращается в Париж сестра. Я ее видел только накануне операции; слышал и от других, и от нее, что операция была не только удачна, но и полезна, и сразу внесла большое улучшение. Все доктора нашли, что ей нет смысла оставаться в больничных условиях, а надо отдыхать. Она хотела прожить в Париже несколько дней, но, вероятно, это сведется к одним суткам. Здесь ее замучат посетители, да и она сама начнет заниматься хозяйством, приводить квартиру в порядок. Тем более что 13 Июля я уезжаю в отпуск. Я ведь для этого и ждал ее переселения в Gagny. Но перед моим отъездом неизбежна суматоха, от кот. я и хочу ее избавить. Вот Вам новость.

Вчера получил письмо Кусковой; умер А.Я. Гальперн[1972]. А у меня ревматизм так разыгрался, что отдых мне стал нужен. Но когда все-таки вернетесь уже после Съезда? Хорошо вышли некрологи о Паниной. И очень интересна и правдива книга воспоминаний С.Л. Толстого[1973]. А вчера я был на громадном приеме его племянника, т. е. сына Мих. Льв. Толстого[1974], доктора[1975], по случаю его свадьбы, кот. состоялась en toute intimité[1976]. Были Mazon, [Maurais?] и еще много célébrités[1977]. Ну и, конечно, Вырубов, только не В.В., а актер[1978].

Привет Татьяне Марковне.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-18.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 20 августа 1956

20 Авг[уста 1956[1979]]

Дорогой Марк Александрович!

С тех пор, как 14 Июля (или около того) я уехал в отпуск, в Швейцарию, я про Вас и от Вас ничего не слышал. Мне говорили, что Вы уехали в Лондон, нехорошо себя чувствуете, но скоро вернетесь во Францию. Кто-то сказал мне, что Вы решили сначала поехать в Америку. Только вчера, возвращаясь в Париж через Женеву, где пробыл меньше 48 час, — я узнал от Е.Д. Кусковой, что Вы в Америке не были и живете по-прежнему в Ницце. 20 вечером, в переполненном поезде, я вернулся. У меня сделался еще накануне припадок подагры на ноге, кто-то на нее наступил, а на вокзале, в настоящей Ходынке, я чуть не попал под камионку и, во всяком случае, растянулся на платформе. В довершение всяких бед мой багаж, вышедший со мной из Женевы, до сих пор не прибыл сюда. Тем не менее я был в Офисе, принял дела и отпустил Савченко в отпуск. Пока устраиваюсь, т. к. не хочу, чтоб моя сестра переехала сюда работать и утомляться, и завтра она возвращается в Gagny. Зёрнов в отпуску на Сентябрь, а ее лечит пока внук П.Б. Струве, сын Алексея Бернгардовича[1980]. Его очень хвалят, и Кускова наговорила про его серьезность и талант много лестного.

Но вот я опять заболтался, но мне хотелось скорее восстановить с Вами контакт, раз Вы здесь.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 24 августа 1956

24 августа 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Я знал, что Вы находитесь в Швейцарии, но Ваш адрес был мне не известен, и я думал, что в Вашей парижской квартире никого нет и что письма поэтому Вам не пересылают. Очень рад, что Вы отдохнули. Кажется, Вы любите швейцарские гостиницы и их комфорт. Как себя теперь чувствуете?

От Екатерины Дмитриевны я получаю письма, и о ней нам рассказывала г-жа Дан, которая пробыла в Ницце несколько дней: приехала сюда прямо из Женевы. А сегодня посетил нас парижанин, А.П. Вельмин. Тоже кое-что рассказывал. Он на днях возвращается в Кормей.

Если я правильно разобрал, у Вас был легкий припадок подагры, в дополнение к которому Вы еще упали?! Надеемся, что все прошло совершенно благополучно и что никаких последствий нет? Как верно и все многочисленные Ваши друзья, хочу еще раз сказать, что Вам надо в Париже ездить на такси и только на такси. Зачем рисковать?

Слышал, что Марья Алексеевна чувствует себя не худо. Самый сердечный привет ей от нас.

Был здесь Д. Ермолов, говорил мне о плане В.В. Вырубова: объединение русских лож обеих «обедианс»[1981]. Вероятно, В.В. говорил с Вами и с Михаилом Матвеевичем? Как Вы к этому относитесь? Я знаю слишком мало об этом, чтобы высказывать свое мнение. Осенью опять буду в Париже, поговорим и об этом.

В Лондоне приемы и банкеты Конгресса совершенно нас замучили. Понемногу отдыхаем в Ницце. В Америку не собирались и не собираемся. Мне удалось и письменно, отсюда, продать американскому издательству Дюэлл права на перевод «Бреда». А делать мне в Нью-Йорке нечего. Писем оттуда получаю мало. Новостей нет.

Примите сердечный, дружеский привет и лучшие пожелания, также от Татьяны Марковны.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, не ранее 24 августа и не позднее 4 сентября 1956

[Не ранее 24 августа и не позднее 4 сентября 1956[1982]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо за скорый ответ; я понемногу начинаю приходить в себя после вынужденного одиночества, полного в Бадене и частичного в Aix'e. В первый раз сегодня увидел живых людей — Тера и Вишняка, кот. просидели у меня 2 часа. Завтра будет Михельсон. Вырубова не видел и об его проекте «Объединение» — ничего не слышал еще.

Я, конечно, отдохнул за этот месяц; но если рукам стало легче, то был очень острый и болезненный припадок подагры, на правой ноге, на кот. по неосторожности наступили каблуком, почему она разболелась. А на станции Gare de Lyon[1983] — при возвращении была такая давка, около окон вагона, через кот. протягивали носильщикам чемодан, что я, чтоб иметь возможность двигаться, хотел перейти на другую сторону платформы, по кот. катили нагруженные камионы, зацепился за связывающий их канат, полетел и, к счастью, не попал под колеса камионки. Все это довольно естественно и не так страшно. Но хуже, что у меня пропадает всякий [пропущено слово] к работе Офиса, пока она так поставлена, как это сделано теперь. Менять же карьеру и деятельность как будто поздно.

Сестре один день было нехорошо: рвота и целый день в полусознании. Теперь это прошло, и доктор уверяет, что это недомогание желудочного происхождения, а не сердечного. Это, конечно, главное, и при первой возможности я ее верну в Gagny, где у нее не будет соблазна работать, потому что первое дело для нее это отдых полный, а не в «перемене работы».

Вишняк сегодня узнал насчет возможности для меня литературной работы. Но по многим причинам это меня не соблазняет.

Это все [слово нрзб] «осенью», когда собираетесь быть в Париже. Впрочем, сейчас ничего нельзя загадывать...

Привет Татьяне Марковне.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-22.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 5 сентября 1956

5 сентября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

С удивлением (и, каюсь, с огорчением) узнал из Вашего письма, что Вы только в Париже «увидели живых людей». Неужели в Бадене и еще в другом курорте (в Эксе, если я разобрал?) ни одного знакомого не нашли! Одиночество — хорошая вещь, однако, по-моему, лишь в известных пределах. Мне случается по 2-3 дня не видеть людей (кроме жены), и я не скучаю. Все же 2-3 раза в неделю встречаюсь с Сабанеевым, Адамовичем, ген. Масловским (это здешний библиотекарь, - очень правый и очень милый человек). А так как наши свиданья вчетвером всегда происходят на террасе, облюбованной нами года четыре тому назад кофейни Моцарта, и так как мы обычно выпиваем по стакану вина, то я этим свиданьям всегда очень рад. Между тем Вы гораздо общительнее меня (не говорю уже о том, что гораздо интереснее в обществе), — я и был огорчен, что Вы с месяц ни души не видели. Отчего бы Вам не завести таких дней у себя? Кроме одной бутылки вина и нескольких бокалов, для этого ровно ничего не требовалось бы. Между тем теперь, без Марьи Алексеевны, Вы и в Париже почти не видите знакомых. Если б Вы им сказали, что в такие-то дни рады видеть людей, то меньше скучали бы. Вам, наверное, известно, что Тер-Погосян, Татаринов и другие немногие «отельцы» (от Auteuil) по воскресеньям от И до 12½ утра «заседают» (по той же, в сущности, причине) в «Trois Obus» на Porte S- Cloud[1984]. Но туда ехать Вам далеко, я понимаю.

Я и от других слышал, что Марья Алексеевна чувствует себя недурно. Ездите ли Вы к ней?

К сожалению, не разобрал того, что Вы в конце письма сообщили о литературной работе (эти два слова, кажется, разобрал?). Вам известно, что воспоминания Екатерины Дмитриевны в «Новом Журнале» имеют заслуженный успех у читателей[1985]. Не собираетесь ли и Вы этим заняться? Ведь Вы далеко не всю Вашу жизнь рассказывали и даже в сущности рассказали только малую ее часть, а об эмигрантском периоде не рассказали почти ничего. Если не хотите или не находите возможным при жизни печатать, то Колумбийский Архив с радостью, наверное, принял бы на хранение на условиях, какие Вы укажете (например, никого не допускать к ним в течение пяти или десяти лет). А Вы очень много видели за долгий период времени.

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания, такие же Марье Алексеевне. Т.М. присоединяется.

Ваш М. Алданов

Говорили ли Вы с В.В. Вырубовым?

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 6 сентября 1956

6 Сент[ября 1956[1986]]

Дорогой Марк Александрович!

Наша переписка оборвалась, когда Вы приехали в Лондон, а я 14 Июля уехал в Швейцарию. Оттуда я вернулся в Париж только 19 Августа и рад возможности не только возобновить контакт, но и кое-что исправить в Вашем представлении о себе. Я, действительно, очень скучал в Швейцарии от одиночества. Но это относилось только к Baden'y[1987]: там за три недели моего в нем пребывания я не встретил и не завел ни одного знакомства. Погода была, как везде, неприятная и особенно ненадежная, гулять там негде, да и чувствовал себя утомленным. И потому при первой возможности (получение комнаты в Вех (французы говорят «Бэ», а не «Бекс») я уехал туда — и поселился в Hôtel des Salines, прекрасный отель, кот. в прошлом был полон приятными русскими (начиная с Альперина). У меня была прекрасная комната в верхнем этаже, с видом на Dent du Midi[1988], кот. по вечерам был ярко-розового цвета, а на моем балконе стояли кресло, стол и кушетка. Были и знакомые, но менее интересные, и кроме того мне было трудно ходить, и я еще оказался без слухового аппарата, т. к. оба, кот. я привез, сломались, и я могу поправить их только в Париже, 3 Сентября. И мое главное занятие, кроме случайных разговоров, было чтение. Я это подчеркиваю, т. к. оно знаменовало как бы новую полосу.

Я все-таки не скучал там и мог бы пожить еще дольше, если б меня не потребовала служба, т. е. Офис, где проходила некоторая неожиданная пертурбация, кот. еще конца не предвидится. Вот когда мне пришлось возвращаться через Женеву, где я повидал и Е.Д.

И вот здесь мне хочется кое-что исправить в Вашем представлении о моем пребывании в Париже. Конечно, Париж был пустоват; достаточно сказать, что у меня заболели зубы, и я не мог найти ни одного известного доктора; нигде не отвечали на телефон; все были в отпуску. Не было здесь и многих обычных жителей. Так я не мог дозвониться Татаринову, не видал Вырубова; Тер заехал ко мне, привез с собой Вишняка; Вишняк скоро уехал в Америку, а Тер только занят своим сыном, и кроме одного раза я его не видел. Но главное, что я хочу сказать, — пока между нами, что случайность ли, погода ли, или политическая перспектива удручающе на меня действует; сестра сейчас со мной, но это потому, что тот доктор, кот. ее лечит сейчас, за отъездом Зёрнова, а именно внук П.Б. Струве, сын А.П., находит, что за ней нужен надзор, так что, может быть, еще она будет в Gagny; и хоть ей гораздо лучше, но сердце и кровообращение не в порядке; ей сделали операцию симпатического нерва, и проектировали вторую, кот. она не хочет, и сам Струве не настаивает. Она сидит дома, не выходит, много лежит, но недостаточно отдыхает.

В связи со всем этим что-то не ладится пока и со мной. И прежде всего — именно это между нами — не ладится работа в Офисе; когда увидимся, и если это будет интересно, я Вам расскажу подробнее. Но работа в Офисе меня лично совсем не удовлетворяет, и я иногда подумываю, зачем я продолжаю эту волынку? Но если ее оставлю, то что я буду делать не только чтоб иметь возможность жить, но и что-то делать, быть на что-то полезен? Вы в последнем письме намекнули о литературной работе; Тер и Вишняк соблазняют меня работать в Русской Мысли и подсовывали мне даже — рецензию на книгу Милюкова. По многим причинам на это я не пойду; уже после ухода их я получил письмо от П. Ковалевского. Водов меня просил написать «Воспоминания» о процессе Бейлиса, т. к., по словам «Русской Мысли», какой-то неизвестный Товарищ Прокурора делал в частном собрании антисемитский доклад. Оглядываясь на свое прошлое, я не думаю, чтоб я на литературную работу годился. Конечно, я очень много видел и мог бы об этом рассказывать; но в последнее время я много стал забывать, а тогда мои писания ни к чему. Ведь я могу говорить только о том, что я видел и помню. У меня никогда не было того, что Тургенев называл «выдумкой», т. е. Творением, кот. так много у Вас.

Конечно, сейчас люди будут съезжаться, возникнут собрания, диспуты и т. д. Скучно не будет; но я заранее чувствую, что, благодаря ли возрасту или другим причинам у меня начнется в жизни полоса не активности, а пассивного восприятия. Это естественно, но не радостно. Надо прямо смотреть на вещи. Жизнь моя уже прошла; больше того, что я в ней давал, я дать не смогу. Читать, перечитывать, любить других я могу. Но прежнего уже не будет. Много различных причин ведут к одному результату.

Боюсь, что Вы не разберете этого письма и опять подосадуете, что я решаюсь писать от руки. Но Вы ничего не потеряете. И, может быть, то, что Вы советуете, для меня самое подходящее — вспоминать прошлое. У меня ведь сохранился «дневник», кот. я вел пока был послом. Но я сам его плохо разбираю. Ну, простите.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 18 сентября 1956

18 Сент[ября 1956[1989]]

Дорогой Марк Александрович!

Давно Вам не писал, т. к. нехорошо себя чувствовал, и обстановка и личная, [и] общая, и в Офисе, и в мире не дают точек опоры для выводов. А сейчас хочу Вас позабавить «истинным происшествием». Вы, вероятно, хоть немного знаете А.Ф. Родичеву, дочь Фед[ора] Изм[айловича] [Родичева], жившую у дочерей А.И. Герцена до самой смерти их обеих; она уже старая 73-летняя дева, обожавшая свою [слово нрзб] и вечно с кем-нибудь носившаяся. Последней заботой и любовью ее была СВ. Панина. Узнав откуда-то про какой-то портрет Паниной, в Риме, она просила меня разузнать про этот портрет и назвала несколько десятков лиц, родных и знакомых, кот. могли это знать. Я вообще не мастер поминать родных, и я отдал письмо для ответа сестре; та ей ответила, кое-что сообщила и получила ответ. В этом ответе Родичева описывает одно случившееся с ней происшествие, кот. задержало ответ. Я дал переписать эту часть письма и посылаю его Вам. Извиняюсь, что оно на плохой бумаге, но там было много ошибок, из кот. многие на совести «переписчиков». Так, несколько раз Герцен называется «Германом». Оно не длинно, и Вас не затруднит. Но подумайте, что об этом происшествии она пишет и мне, и Карповичу, станет сообщать в Тайную Полицию, и вообще, по-видимому, думает, что дело не в архиве Герцена, а в ней Самой. Что такое у нас в головах.

Но так как у меня осталось еще для письма свободное место, хочу сказать о совершенно другом. Я сейчас привожу или, вернее, собираюсь приводить в примитивный порядок мою библиотеку и архив и часто держу их в руках, и поневоле, без всякой системы, зачитываюсь тем, что в руки попадает. Так было и с Вашими книгами; и тут я констатировал нечто для себя неожиданное. Не говорю о химических или философских опытах: они выше моего общего понимания. Но останавливаюсь на Ваших романах, т. е. романизированной истории, вроде Истоков или Начала Конца, где очень красочно и правдиво описана эпоха и ее деятели, а при отражении настоящей истории — Современники, портреты, где нет притязания изобразить эпоху, в большем или меньшем масштабе, а только осветить чел[овеческую] личность, или ее роль, и судьбу... Тут нет романизирования истории в попытке понимания и описания. И я Вам это пишу, т. к. искренно восхищаюсь Вашим искусством и завидую Вам в том, что после Вас останется. И я особенно горячо это подчеркиваю с тех пор, как убедился, что моя жизнь кончается, что больше я ничего в ней не сделаю, что она была только «фейерверком». И мне хотелось Вам это сказать не для того, чтоб Вы мне отвечали на это.

Итак, если почерк не разбираете, не читайте. Но верьте в искренность этих слов.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

М.М. Карпович.

Июнь 1957 г. Надпись на фотографии рукою М.М. Карповича: "Дорогой Нине [Берберовой] от М. Карповича. Июнь 1957 г.".

Библиотека Бейнеке Йельского университета.

Фото предоставлено М. Штрубой

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 20 сентября 1956

20 сентября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Спасибо за письмо и вырезку из письма г-жи Родичевой. Не понимаю, почему она так взволновалась. Разумеется, если б у нее и были бумаги Герцена, то не следовало бы отдавать их этому господину. По-моему, лучше было бы не давать ему и адреса г-жи Рист, которая ведь русских дел, верно, не знает. Можно было просто сказать, что никаких бумаг у нее нет, и что она не собиралась бы их отдавать, если б были. Зачем обращаться к полиции? Никакого «состава преступления» в поступке этого лица нет. Вероятно, он и в самом деле просто глуп. Возвращаю Вам вырезку. Если я разобрал эту часть Вашего письма, Вы именно желаете ее возвращения.

Сочувствую Вам в том, что начали работу по приведению в порядок архива и библиотеки. Это огромный и тяжелый труд. Мне надо было бы сделать то же самое, но я все откладываю. У меня есть то смягчающее обстоятельство, что мы живем в меблированной квартире. Вдруг со временем найдем пустую в Париже, и тогда надо было бы все опять укладывать и разбирать! Правда, шансов на это немного: покупать квартиру я не могу и не хочу, а когда еще будут в Париже квартиры, сдающиеся в наем без мебели?! Кстати, их нет только в Париже, везде в других столицах и больших городах есть. В Нью-Йорке или в Брюсселе сколько угодно, есть и в Лондоне и где угодно, но только не в Париже. И это через десять лет после окончания войны!

Не сердитесь на меня, но всей последней части Вашего письма я не разобрал. Обычно я Вас не беспокою или только редко беспокою просьбой написать яснее то, чего я не понял. Теперь, по-видимому, Вы пишете обо мне или моих книгах? Разрешите просить Вас написать наново отчеркнутые мною строчки в прилагаемом Вашем письме (и вернуть его). Мне ведь так интересно, — Вы это поймете. Заранее очень благодарю.

Я получил длинное письмо от A.A. Титова. Он, кстати, в Контресксевилле[1990] за три недели, как Вы, ни одного знакомого не видел! Пишет мне много о политических делах, говорит, что хотел бы созвать совещание друзей для обмена мнениями. Так как A.A. не масон, то я не писал ему в ответном письме, что В.В. Вырубов, так мне здесь говорил Ермолов, тоже думает о создании даже не одного, а скорее постоянного об этом совещания. Собственно, нет причины придавать такому совещанию именно масонский характер. Можно было бы привлечь и Александра Андреевича, и Ермолова, и еще кое-кого, но в негласном порядке, без сообщений в газеты. В самом деле о многом хотелось бы поговорить всем нам. Особенной пользы от этого не будет, но от пользы мы давно в эмиграции отвыкли. Если же решим, например, опубликовать обмен мненьями, то и это можно сделать — не в газете, не в журнале, так в маленькой брошюрке; просто для памяти. Или хотя бы только запротоколировать все на машинке. Мы все люди старые, и было бы хорошо оставить хоть небольшой след: что думали старые эмигранты о положении в России в 1956-ом году, — вдруг кому-либо когда-либо пригодится? Особенно было бы приятно, если б удалось убедить Екатерину Дмитриевну приехать на несколько дней в Париж и прочесть в тесном закрытом кругу доклад. Она всегда «зажигает», да и ей, быть может, было бы интересно и приятно? Средства для поездки мы могли бы собрать. Разумеется, не знаю, позволило ли бы это ей здоровье. Не поговорили ли бы Вы об этом с А. А[ндрееви]чем [Титовым] и с В. В[асильеви] чем [Вырубовым]? Если Вы и они одобрите, то следовало бы запросить Екатерину Дмитриевну. Как Вы думаете? Многие из нас, и прежде всего она, свои взгляды высказывают печатно, но одно дело — статьи, а другое — негласное совещание. Вы — само собой председатель — высказались бы первый. Пригласили бы человек пятнадцать, надежных и не болтливых, масонов и не-масонов. Вели бы запись. Что-то осталось бы. Мог бы приехать и я, если б это было около половины ноября. А то скисает наша политическая жизнь. Вы сами это знаете и писали мне, что «скучно не будет».

С большой радостью получаем добрые сведения о Марье Алексеевне. Примите и передайте ей наш самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 24 сентября 1956

Воскресенье

Париж, 24 Сентября 1956

Дорогой Марк Александрович.

Конечно, исполню Ваше желание иметь в переписанном виде то, что Вы не разобрали в моем письме. Но только перепишу без исправлений и развития. На это ушло бы слишком много времени, а момент для этого неподходящий.

У меня всякие осложнения не только в политике, но и в Офисе и, наконец, в здоровье сестры, которую опять скоро придется поместить в больницу. Да и переписывать сейчас некому. Сделаю это в Понедельник в Офисе, а пока буду отвечать на другие вопросы.

Копию письма Родичевой возвращаю. Вы не просили об его возвращении, но мне оно не нужно, у меня есть подлинник. Послал же я его Вам потому, что оно характерно для настоящих настроений. Ведь это форма настоящей «мании преследования»: думать, что поиски Герценовского архива только предлог, чтобы дойти до самой Родичевой, которую будто бы к ней подсылает Бернское советское посольство, значит вообще раздувать безобидный факт, в котором сомнительным было только право кричать «вон».

Сочувствую Вашей мысли собрать для собеседования нескольких людей. Признаюсь, что пользы от этого не жду, так как никаких практических предложений по существу политической обстановки сделано быть не может. Но это нисколько не противоречит моей мысли, что это может быть интересно. Интересно будет наблюдать, как в зависимости от событий в это время менялись люди. Прежние враги оказывались единомышленниками, а друзья — врагами. Эти наблюдения могут навести на кое-какие мысли, но это будет нескоро. То, что сейчас совершается в мире, очень длинный процесс, потому что велика задача ввести в мире мир. Я бы посоветовал одно — не начинайте с большого собрания, чтобы не плодить разочарований. Начните с маленького комитета, о созыве которого не разглашайте, не поручайте кому-либо общих докладов, а просто пусть каждый честно скажет, в чем за это время его взгляды и симпатии переменились. Для начала этого будет довольно.

Иное дело с затеей В.В. [Вырубова], т. е. с объединением масонских организаций. Здесь самая цель постановлена ясно, и никаких препятствий для ее достижения я не вижу. Для меня скорее был загадкой этот «дуализм». Его будет очень легко уничтожить, и я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь стал бы его отстаивать. Но что Вы от этого выгадаете — мне тоже не ясно. И потому при всем согласии моем с этим я пока не отдаю себе отчет, зачем это делается.

Теперь продиктую то, что Вы не разобрали в прежнем письме.

Я сейчас привожу или, вернее, собираюсь привести в порядок свою библиотеку и архивы, и когда держу их в руках, то без всякой системы часто зачитываюсь тем, что в руки попадается. Так было и с Вашими книгами; и тут я констатирую нечто для себя неожиданное; не говорю о Ваших химических и философских опытах: они мало для меня интересны, т. к. выше моего общего понимания. Всего мне интереснее Ваши романические, т. е. романизированные истории, вроде «Истоков» и «Начала конца». В них очень красочно и правдиво описана эпоха и ее деятели. Но кроме этих сочинений, кот. вообще для всех всегда интересны и доходят до шедевров, у Вас есть отрывки настоящей «истории» -где Вы говорите только о лицах, действительно существовавших, об их роли и судьбе. Сюда относятся «Современники» или «Портреты», где не ставится задача изобразить целую эпоху, а только осветить существовавшие личности, их роль и судьбу. Тут нет романсирования [так!]. Это подлинная история отдельных моментов. И я Вам это пишу потому, что всегда искренне восхищался Вашим искусством разгадать и изобразить живых людей. И я завидую Вам потому, что это после Вас останется не как занимательное чтение, а как исторический вклад. И в этом, как я Вам раз говорил, я от Вас отличаюсь, ибо после меня останется только фейерверк, т. е. воспоминание о том, что когда-то нравилось, но уже превращенное сейчас в форму золы.

Я диктовал Вам с моего подлинника письма и на опыте увидал, как иногда трудно его разобрать. Но извините, сейчас некогда. Мы завалены делом. Но Вы поймете суть того, что я хотел к слову сказать.

Вас. Маклаков

Получил сегодня письмо от Альперина; [слово нрзб] известил по телефону, что приехал Элькин и будет у меня в 5 часов.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 - Oct. 1956.

M.A. Алданов — В.А. Маклакову, 28 сентября 1956

28 сентября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно Вас благодарю за слова, которые Вы сказали в предпоследнем письме о моих книгах и которые теперь переписали. Вы догадываетесь, какое значение я придаю Вашему суждению и как оно мне приятно. Ничье другое мнение не может [быть] мне более важно и ценно.

Очень нас огорчило то, что Марья Алексеевна опять переходит в больницу. Само по себе это, разумеется, не тревожно, но я и по своему опыту знаю, как неприятно лежать в больнице и как это сказывается на психологии человека, хотя ухода и даже комфорта там бывает больше, чем дома. Шлем ей оба наше искреннее пожелание вернуться возможно раньше.

Вполне согласен с тем, что Вы пишете о Родичевой.

Какие же у Вас «осложнения» в политике? Вы говорите: «не только в политике, но и в Офисе».

О моей мысли пригласить на наше проблематическое совещание Екатерину Дмитриевну Вы не сказали ни слова. И боюсь, что Вы правы: слишком рискованно было бы приезжать осенью в Париж человеку в ее состоянии здоровья. Оставим это. А относительно совещания парижан и его программы я с Вами согласен: разумеется, пользы не будет никакой, но еще раз скажу: хотелось бы записать и оставить в каком-либо архиве отчет о том, что старые эмигранты думали о положении в России и в мире в 1956-ом году (я перечел копию моего прошлого письма к Вам и увидел, что там написал: «в 1946-ом году», но, конечно, это была описка). Если б другие, Титов, Вырубов, Вольский, Альперин, Ермолов и др., одобрили эту мысль, то надо было бы, при ее осуществлении, либо пригласить стенографа, либо, еще лучше, просить всех самих составить запись своих выступлений. «Когда-нибудь монах трудолюбивый»[1991] и т. д.

Что же касается мысли В.В. Вырубова, то нет ли здесь ошибки? По словам Д. Ермолова, сказанным им Адамовичу и мне в Ницце, у Василия Васильевича [Вырубова] два проекта: 1) тот самый, о котором я говорю выше, с той разницей, что В.В. хотел придать такому совещанию масонский характер, а, по-моему, в этом необходимости нет: зачем отказываться от не-масонов, как Титов или Вольский? 2) объединение обеих масонских «обедианс». Тут по существу я тоже с Вами согласен: давно пора была бы их объединить. Но это дело в формальном отношении сложное, — как отнесутся французы? Оставят ли за нами помещение? Да и нужны были бы формальные постановления всех русских лож, это все долгое дело. Как человек иногородний и несколько отставший от взаимоотношений между русскими масонами, я тут и полезен быть не мог бы. По первому же делу надо было бы сначала узнать мнение разных предполагаемых участников. Они, верно, все или почти все у Вас бывают. Я напишу Александру Андреевичу и Абраму Самойловичу. Не разобрал в Вашей приписке, когда A.C. возвращается в Париж.

Шлю Вам,

Дорогой Василий Алексеевич, самый сердечный привет.

Целую руки Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 30 сентября 1956

30 Сент[ября 1956[1992]]

Дорогой Марк Александрович!

Самое важное, на что надо бы скорее ответить, это вопрос о сестре. Но я отвечу на него или сегодня вечером, или завтра утром. Сегодня днем я у нее буду в больнице и, может быть, узнаю нечто положительное. Мы его ждем со дня на день. Вопреки Вам я был сторонником ее помещения в больницу, и к концу своего пребывания здесь, дома, она сама с этим согласилась. Можно было колебаться между Gagny и больницей, но жизнь ее дома в наших условиях была ей вредна. Это не отдых и не спокойствие. Чтобы окончательно решить этот вопрос, мы ждем Millier'a; он категорически был за больницу, для исследования, кот. должно было продолжаться около недели. У нее отдельная комната, та же infirmière[1993], и тот же наблюдающий доктор, кот. был и раньше. Только после этого Millier скажет, что он советует. Возможно, что совет он еще не скажет. Но будем знать, когда он скажет и каково ее теперешнее самочувствие. Ее туда отвезли в Понедельник, и ей стало сразу лучше: возможно, что лекарства ей давали не те, что следовало; ведь этим, т. е. лекарствами, пока занимался [П.А.] Струве. И Зёрнов, и Миллер начали с того, что их отменили.

Теперь о другом, насколько на это останется места.

Осложнение вопроса, о кот. я говорю, перейдет в решительную стадию не позже 10 Окт[ября]. Тогда определится, останусь ли я в Офисе, не потому что меня оттуда гонят, но работа там будет не по мне. Что я буду тогда делать и долго ли я могу жить, ничего не делая, другой вопрос, кот. станет тогда. Это же не далеко. Я вообще заметил для себя, [что] старею и слабею. Это тоже надо учитывать. Но это сложный вопрос и об нем писать еще рано.

Теперь о настоящем. О «Совещании». Я Вам ничего не написал про Е.Д., потому что вопрос с ее приглашением для меня был связан с постановкой самого Совещания. О ней, т. е. постановке, еще не совсем ясно. Для меня ясен его интерес, а не польза. А если это так, то приглашение для этого старого и нездорового человека, как Е.Д., может быть, было бы эгоистично и совестно. Вот бы с ней поговорить и узнать ее отношение. Я должен признать, что в последнее время мало кого вижу, так как я сам еще на положении полубольного: [слово нрзб] надо людей пригласить, не решив еще вопрос зачем. Для меня ясно — зачем. То, что сейчас происходит так неожиданно, по нашей вине, и еще так не для всех одинаково выглядит, что надо или придти с готовой программой вопросов, или, что вернее, надеяться, что вопрос выяснится в ходе беседы. И скажу Вам откровенно: я не очень одобряю ту цель, кот. Вы ставите «Совещанию», т. е. оставить след того, что мы думали в 1956 г. Это очень интересно, но не следует для этого созывать Совещание. Такой подход может влиять на ход беседы. Я бы не говорил этого заранее, а тем более не звал бы стенографа. Я вообще не любил «публики», т. е. посторонних, ни в Зале судебных Заседаний, ни в Думе... Конечно, желательно обдумать и подготовить предмет беседы, но не для истории, а пока только для себя самих. Я и в масонстве ценил то, что оно имело «масонскую тайну». Я вообще жалею, что по многим причинам люди, кот. Вы назвали, редко видятся между собой. Вспоминаю и сравниваю эпоху 2-й войны, когда всех тянуло к встречам и беседам, и не для потомков, а для себя. Мне кажется, что именно это могло бы быть темой для общего впечатления и предложений. И чем неопределеннее и необязательнее ее будем ставить, тем результат может быть лучше. Мне кажется, что по этому вопросу у нас с Вами нет коренных разногласий, и я всецело держусь Вашего мнения, высказанного на последней странице, что раньше, чем мы созовем Совещание, надо было бы сначала узнать мнения и желания самих предполагаемых участников его. Вы ошибались только в том, что они почти все у меня бывают. Этого больше нет и это надо чем-то восполнить, т. е. начать это дело сначала.

От Альперина два дня назад получил письмо; он в 15 километрах от Бордо и приедет, когда поборет бронхит. Все это неясно, но с ним с Августа никто не встречался: надо начать с этого, а тогда увидим сами, стоит ли это записывать.

И мне хотелось бы, но может [слово нрзб], поговорить о Ваших писаниях, но не своим почерком. Вы соединили в себе наблюдателя, кот. все понимает, и «поэта» в смысле творца, кот. может сочинить то, чего не было, но что могло быть и в чем действительная жизнь обнаруживается лучше, чем в фотографии и биографии. Вы живых, т. е. бывших людей, понимаете и изображаете правильно. И то, что умели дать в «Портретах» и «Современниках» — я могу оценить и интерес Ваших романов и повестей, и их пользу для истории. И когда Вас больше не будет, или Вы перестанете это делать, Ваше отсутствие будет очень заметным и печальным. В этом оправдание Вашей жизни как писателя и деятеля. Ведь это линия людей, кот. начинают всех и наблюдать, и рассказывать о том, что было: чтоб перейти к тому, что может быть не было, но что могло или должно было быть. И насколько это ценнее и полезнее, чем «Совещание»; и Совещание ценно только тем, что наблюдавшие его люди — те, кот. смогут понять и заметить то, что другие видели.

Но должно быть Вы письма не разберете. Но не присылайте его переписывать, я Вам при случае его расскажу.

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 5 октября 1956

5 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы встревожили меня началом Вашего письма, — Марье Алексеевне стало хуже? Но постскриптум, написанный после возвращения из больницы, нас успокоил: напротив, гораздо лучше. Однако Вы обещали написать на следующий день, и я ждал. Больше ничего не получил. Быть может, постскриптум именно и заменял новое сообщение?

Я понимаю, что в больнице и уход лучше, и комфорта больше, и отдых у Марьи Алексеевны не такой, как дома. Я ведь говорил только о моральном состоянии. В этом смысле на меня клиника оказывала худое действие, несмотря на отдельную комнату (есть ли отдельная комната теперь у Марьи Алексеевны?). Это, разумеется, индивидуально, и если и Марья Алексеевна и в «моральном отношении» (употребляю это слово естественно в его французском смысле) чувствует себя хорошо, то ничего другого и желать нельзя.

Не мог прочесть без улыбки первую фразу в Вашем постскриптуме: «Я перечитал свое письмо и сам многого не разобрал»!! Тогда мне простительно, и я действительно в Вашем письме разобрал очень мало. О возможности приезда Кусковой не разобрал ни слова, несмотря на все усилия, — как и о моих книгах. Не прошу переписать, что же делать? Приеду в Париж во второй половине ноября, тогда обо всем поговорим. Поясните хоть слова: «Список Ваш вполне одобряю». Какой список? Я назвал несколько человек, которых следовало бы, по-моему, пригласить на наше совещание, если оно состоится. Это ли Вы имеете в виду? По-моему, можно было бы позвать человек пятнадцать. Вы правы, лучше без стенографа. Но тогда, думаю, непременно нужно, чтобы каждый составил письменное изложение своего слова, иначе просто будет перескакивающий разговор за чаем. Впрочем, я нисколько не настаиваю и вообще на своей (или Вырубовской) идее. Можно обойтись и без совещания.

Шлю Вам самый сердечный привет. Марье Алексеевне шлем сердечнейшие наши пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 9 октября 1956

Париж, 9 Октября 1956

Дорогой Марк Александрович,

Хочу написать разборчиво хоть несколько слов. Дело спешное, а у меня именно сейчас совсем нет свободного времени. Боюсь, что открываю Вам то, что именно Вы пока знать не должны. Не выдавайте меня и забудьте об этом письме.

В начале Октября меня просили из «Нового Русского Слова» написать для № от 7-го Ноября, который всецело будет посвящен Вашему Юбилею, статью о Вас, и дать газете немедленный ответ о моем на это согласии. Я был бы только рад в этом участвовать и написать о Вас, как историческом романисте, т. к. мой взгляд на эту Вашу деятельность уже сложился давно. Я признаю за Вами большой изобразительный и творческий дар. Действующие лица Ваших романов всегда живые люди — взяты ли они с натуры или созданы Вами. Фабула всегда интересна. Оттого эти Ваши писания имеют такой успех в публике и при этом приносят ей пользу. Ведь люди учатся из своих наблюдений над жизнью, а Ваши романы расширяют сферу их наблюдений, и этим читатели незаметно воспитываются. А это особенно нужно для бурных эпох переворотов и войн — внутренних и внешних, которые нашему поколению довелось пережить. И именно в них той широкой публике, которую в Вашей характеристике Гладстона Вы назвали греческим словом «tis»[1994], разбираться особенно трудно. Трудно им правильно понимать объем и существо наблюдаемых ими событий. И в этом нужно им помогать. Это Вы умеете делать. Вы доказали верность своего понимания, не ленились подробно изучать события и отдельных людей, и потому Ваши романы правдивы. Но излагая события и описывая действующих лиц, Вы кроме того были всегда искренни и справедливы. Вы говорили всегда только то, что думали сами, не подчиняясь социальным заказам, говорили то, чему сами научились из жизни, соответственно Вашему понимаю того, чем жизнь управляется. Но Вы умели быть не только искренним, но и справедливым, т. к. одинаково судите о друзьях и врагах, не скрывая того, в чем Ваши друзья могли быть неправы, и не отрицая всего, что могло привлекать Вас в противниках. Вы сумели дать потрясающую картину трагического события 1-го Марта, и в то же время понимали если и ошибочные, то непостыдные мотивы тех, кто участвовал в этой трагедии. За эту справедливость Вас могли осуждать, принимая ее за равнодушие и безучастие. Такое упрощенное отношение свойственно людям, и тем более Ваша заслуга в том, что Вы такому «осуждению» не поддавались и без насилия над собой, не опускаясь до соблазна «нас возвышающем обмане» [так!], умели быть справедливым. Этому Вы невольно учили других. Ведь жизнь, при ее наблюдении, может часто показывать, что насилие и зло торжествуют, и тем как бы советовать насилию покоряться. Но Вы знали, что та же самая жизнь учит нас, что торжество насилия недолговечно и в себе носит элементы будущей, хотя иногда и отдаленной гибели. Поэтому нельзя ни события, ни людей судить по одному отрезку их бытия. Чтобы правильно их оценивать, нужно время и терпение, чтобы дождаться конца происходившей драмы.

В Вашей интереснейшей книге «Загадка Толстого»[1995] Вы на примере этого гиганта могли показать, как могут быть поверхностно ошибочны поспешные суждения людей о других. О такой же «загадке» можно говорить и о многих, в том числе и о Вас, которого так много читают. Это в самых общих чертах я смог сейчас Вам сказать, но чтобы выступать с этим публично в день оценки Вас за Ваше прошлое, хотя бы только как писателя, нельзя торопиться. Надо освежить в памяти все Ваши писания, отмечая в них все то, что мою мысль подтверждает, и объясняя все то, что ей может противоречить. В те несколько дней, когда я стал думать о том, что я напишу, я пришел к тому заключению, что было бы легкомысленно с моей стороны обещать прислать статью к 1-ому Ноября, и очень прошу Вас не приписывать это ни лени, ни нежеланию. Я могу только жалеть, что об этом плане на 7-ое Ноября я узнал только теперь.

А сейчас мне было нелегко написать даже это письмо.

Вас. Маклаков

Но сейчас мне было трудно написать и подписать даже это письмо.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 - Oct. 1956.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 10 октября 1956

10 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Не могу Вам сказать, как я тронут Вашим письмом, только что мною полученным.

Вы пишете: «Открываю Вам то, чего именно Вы пока знать не должны». Не хочу обманывать: я из письма Андрея Седых узнал, что в Нью-Йорке без моего ведома готовится выход специального номера обо мне и готовился вечер от нескольких организаций. Вы поверите моему слову, что делается это без меня. Даже не от меня они узнали дату. Получив письмо A.C., я тотчас ему ответил, что самым решительным образом возражаю против вечера и категорически прошу его отменить. Получил заверение, что в таком случае вечер устроен не будет. «Специальный номер» они будто бы выпустят. Опять-таки лицемерить не буду: приятным статьям я, как всякий писатель, могу быть только рад. Затем от писательницы-парижанки Н.Б. Вольской[1996] я узнал, что С.А. Водов готовит или хочет устроить 7 ноября банкет. Письмо Вольской пришло только вчера, и я вчера же написал Водову то же самое: прошу банкет отменить, я и не буду в Париже 7-го. Не сомневаюсь, что и он исполнит мое желание, а статьи в «Русской Мысли», должно быть, появятся.

Надо ли говорить, как я рад тому, что ВЫ хотите написать обо мне. Ничья другая статья не может быть мне столь приятной, как ВАША. От всей души Вас благодарю — даже если Вы ее и не успеете написать и напечатать. Но мне очень совестно, что без моей «вины» на Вас падает лишний труд. Даю Вам честное слово, что если Вы ответите «Новому Р. Слову» отказом, то мне и в голову не придет «обидеться». Если же напишете хотя бы и кратко, то я буду в восторге. Приписки Вашей я не разобрал. Вы говорите о «двух» (страницах?). От души благодарю и за это: хотя бы и несколько Ваших строк будут мне очень дороги в этом номере. Из женевской открытки А. Жерби[1997] я сегодня узнал, что и Екатерина Дмитриевна получила приглашенье написать обо мне, — но в «Русской Мысли». Это тоже мне будет чрезвычайно приятно.

Кстати, о Жерби. Он в эту субботу, 6-го, поместил в «Русской Мысли» длиннейшее «интервью» со мной[1998], — он недавно был в Ницце. Если Вы прочли, то нашли ли ересь в политической части?

В сегодняшнем письме Вы ничего не пишете о Марье Алексеевне. Как она сейчас себя чувствует?

У меня легкий грипп. Сижу дома и лечусь аспирином и горячим красным вином. Может быть, и не грипп, а просто простуда.

Еще раз сердечно Вас благодарю. Шлем самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 11 октября 1956

11 Окт[ября 1956[1999]]

Дорогой Марк Александрович!

Сейчас сестра, пробывши в Париже три дня, переехала опять в Gagny. Вы можете себе представить, как прошли здесь эти три дня, сколько было надо решить и сделать. А кроме того, и, пожалуй, это главное, я по неизвестной причине, если не только от возраста, потерял память, и, что еще хуже, помню то, чего не было. Вчера у нас были свои люди по Офису, и я с ужасом увидал, что не могу найти необходимых деловых документов, кот. были у меня в руках и кот. я целый вечер не мог отыскать. Сегодня почти все нашел, но пропал вечер, и переутомился от поисков. Между прочим, я не мог найти того письма, кот. я Вам написал; очень обрадовался, что Вы его получили, судя по Вашему ответу, но не уверен. Это могло быть то самое письмо, кот. я писал Цвибаку и по ошибке вложил в Ваш конверт. Это уже лучше, но я чувствую, что наступило время мне если не отдыхать, то «отдохнуть».

Теперь о деле.

Я не только был бы рад о Вас написать; это до некоторой степени наш шутливый договор, заключенный в доме у Petit о том, что переживший другого обязуется на его могиле сказать речь. «Юбилей» можно приравнять к «смерти» или, по крайней мере, к «умиранию». Вы по мне свое слово сказали; теперь моя очередь. И я с удовольствием ее бы выполнил, если б было время, и я не был бы сейчас в таком упадке, что все забываю. Если Вы получили мое напечатанное письмо, то ведь это только остов того, что я хотел сказать о Вас, как писателе; не вообще, не химик, не философ, а изобразитель жизни и современной и даже Наполеоновской эпохи. Вы не только умеете описывать то, что «создаете», Вы умеете изображать как живых действительных людей, в «Современниках», в «Портретах», и тех, кого случайно касаетесь, как Гладстон, Маркс, Вагнер и др. Благодаря этому таланту Вы людям показываете в своих писаниях то, что они сами не знали и не замечали. Оттого Ваши сочинения как исторического романиста будут с интересом и пользой читаться всеми, кто прошлым России интересуется. Вы не только отличный живописец, кот. хорошо пишет из головы или натуры; Вы умеете людей понимать, потому что умеете их изучать, не ленитесь это делать. И Вы рисуете их такими, какими понимаете, людей или события и происшествия, а не в угоду заданной или самому себе поставленной теме. Вы не скрываете недостатки и ошибки людей Вашего «лагеря» и не черните противников. Меня это поражало и радовало, когда я читал Ваши «Истоки», где Вы описываете два противоположных мира: Александра II, Дизраэли, Чернякова и народовольцев. Вот как я Вас всегда понимал. Но не так легко передать и внушить это другим, тем, кто в этих Ваших свойствах видит Ваши недостатки: безразличие и равнодушие... Не смело ли с моей стороны было бы думать, что я потому Вас так ценю, что я немного сам таков, или стараюсь им быть, и правдивость, искренность и справедливость в человеке ценю больше всего, а в тех, кто людей может воспитывать, особенно.

И если я колеблюсь, писать ли о Вас, то потому, что именно о Вас и о свойствах человека столь мне близкого я не хотел бы написать плохо, бессодержательно, ниже предмета. Мне совестно и за это письмо, и за вчерашнее: все эти эскизы, эти картины предшествуют, а ее не заменяют. А писать картину мне некогда, и, главное, я сейчас слишком не «en forme». Предпочитаю это сам написать, не дожидаясь, что мне на это укажут другие. Спасибо Вам за добрые слова и за то, что Вы меня не осудили за то «авторское самолюбие», нежелание осрамиться, пересилили во мне желание исполнить свой долг и доставить Вам некоторое слишком понятное и естественное удовольствие. Я написал Цвибаку, что был бы очень рад о Вас написать, если будет достаточно свободного времени, и что сейчас его нет, и силы убавились. Что я мог дать для напечатания, но не мог дать ответ; но краткие и неполные характеристики в моих двух последних письмах я постыдился опубликовать. Но с этим, говоря публично, надо бы выступить.

Сестра, как я Вам писал, чувствует себя лучше, прожила у нас дома три дня, а сейчас укатила в Gagny. Зёрнов ею доволен.

Такое вот положение дел. К тому же мой почерк мешает мне писать.

Вас. Маклаков

Еще раз: не осуждайте меня и не соблазняйте желанием доставить Вам удовольствие, кот. Вы можете предвидеть как писатель, ибо этим Вы избалованы, а разгадать «загадку Алданова» — не так просто.

В понимании людской трагедии у нас с Вами много общего; но у меня нет Вашего таланта, я не творец, а пускатель фейерверков, кот. тешат на короткое время.

Автограф.

BAR. 5-17.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 16 октября 1956

16 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Не думаю, чтобы Ваш почерк мог ухудшиться в последние недели. Скорее ухудшилось мое зрение, да и солнца в Ницце уже много меньше (при лампах я Ваших писем никогда не мог читать). Как бы то ни было, в Вашем последнем письме я не разобрал почти ничего! К счастью, разобрал первые строки, где говорится (и то я не вполне уверен), что Марья Алексеевна, пробыв три дня в Париже, уехала в Ганьи и там чувствует себя лучше. Это нас очень порадовало.

Все остальное Ваше письмо, по-видимому, говорит о моих книгах, — сужу по отдельным разобранным словам: «Истоки», «Портреты», «Современники». Еще разобрал о нашем шутливом договоре, заключенном когда-то у Пети. Вы верно — и остроумно — говорите, что «юбилей» в каком-то отношении можно сравнить со смертью. Из этого я заключил, что в дальнейшей части Вашего письма Вы говорите о статье или приветствии, которое Вас просило «Новое Русское Слово» прислать к «юбилейному номеру». Но больше я ничего не разобрал, не знаю даже, что Вы решили сделать или ответить им. Быть может, Вы тут меня о чем-то спрашиваете? Не зная вопроса, естественно не могу ответить. И хочу только свой ответ, данный мною в предпоследнем письме, ответном на Ваше письмо, переписанное на машинке: если Вы напишете обо мне статью, я буду в восторге; если пошлете только небольшую заметку-приветствие (кажется, так кто-то сделает), тоже буду в восторге и очень тронут; если не напишете ничего, то мне и в голову не придет «обидеться», буду благодарен за одно намеренье, -при Вашей занятости именно в настоящее время, при стольких Ваших заботах и огорченьях, Вам трудно потерять хотя бы часть времени, это каждый поймет, прекрасно понимаю и я. Поэтому вывод: не волнуйтесь ни минуты, все будет хорошо, что бы Вы ни решили. Одно только: если напишете хотя бы несколько строк газете, отдайте переписать в Париже: в Нью-Йорке никто не разберет ни слова, в этом и сомневаться не приходится.

О самом «юбилее» знаю очень мало. Узнав, что С.А. Водов хотел устроить банкет, я немедленно написал и ему и убедительно попросил его никакого банкета не устраивать. Он согласился со мной, и никакого банкета не будет, как не будет, тоже по моей убедительной просьбе, и вечера в Нью-Йорке. Для еще большей верности я и несколько отложил свой приезд в Париж, — приеду только во второй половине ноября, а 7-го ноября пойду с Татьяной Марковной в Ниццский кинематограф, как и сообщил Жерби в интервью со мной.

Новостей нет. Погода здесь испортилась, дождь и холодно, а у нас еще не топят. В Ницце домовладельцы испокон веков считают, что до 15 ноября квартиры должно отапливать солнце. Немудрено, что у меня не то грипп, не то бронхит. Топят ли у Вас? Как Вы себя чувствуете?

Шлю Вам самый сердечный привет, лучшие пожелания здоровья и бодрости.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

М.А. Алданов и А. Жерби. Ницца, октябрь 1956. На обороте надпись рукою А. Жерби: "На добрую память о "странствующем" и момнящем интересных людей - Ек[атерине] Д[мтритриев]не Про[копови]ч! А. Жерби. Окт. 56"

Фото предоставлено Бахметевским архивом Колумбийского университета

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 22 октября 1956

22 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Пишу сегодня только несколько слов. Я только что получил письмо от A.A. Полякова, секретаря «Нового Русского Слова». Он горестно сообщает мне, что они получили от Вас два письма (в связи с моим 70-летием) и, несмотря на все старания, не разобрали в них НИ ОДНОГО СЛОВА!! На всякий случай спешу Вам сообщить, что, если в одном из этих писем было что-либо для напечатания, то вы еще, конечно, можете продиктовать это машинистке и отправить по воздушной почте газете: время до 7 ноября еще есть. Но неужели Вы могли думать, что Поляков и Цвибак, а тем более наборщики, разберут то, что Вы пишете от руки? Кажется, я был последним, еще что-то разбиравшим — до последнего Вашего письма. Все-таки хорошо, что существуют пишущие машинки.

Как Вы? Как Марья Алексеевна?

Шлем Вам обоим самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 22 октября 1956

Париж, 22 Октября 1956 г.

Дорогой Марк Александрович.

Я свою статью написал от руки; в ней 6 страниц. Быстрота переписки зависит уже не от меня. Потому к сроку может она и не поспеть. Обе газеты писали, что их юбилейные номера выйдут не в один и тот же день, и потому эту же самую статью можно печатать в обеих.

Моя статья по форме написана в виде поздравительного письма лично Вам с добавлением о том, как я Вас понимаю и что в Вас ценю. Я своей статьей из-за краткости времени, которое я мог ей посвятить, недоволен, но некоторый интерес она все-таки может представить.

Пошлю ее не только Вам, но в обе газеты с просьбой поступить с ней по Вашему усмотрению. Можно, во-первых, бросить ее в корзину и о ней промолчать, можно только упомянуть мое имя среди других поздравителей. Наконец, можно целиком или в выдержках ее напечатать, хотя бы и запоздавшую. Все это возможно, но прошу Вас решение взять на себя. Так как статья имеет характер личного письма к Вам, а не в газету, то без Вашего согласия им было бы, вероятно, печатать ее не корректно. Об этой моей просьбе я обе газеты предупрежу, одновременно с этим письмом. Самую же статью пошлю Вам и им в середине недели, но раньше 1-го Ноября, и тогда мне скажите, что с ней решили.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 23 октября 1956

Париж, 23 Октября 1956

Дорогой Марк Александрович,

Сейчас получил Ваше письмо. Вы говорите, что секретарь Нового Русского Слова Поляков Вам сообщает, будто они получили от меня письмо и, несмотря на все старания, не разобрали в нем ни единого слова. Тут есть одно крупное недоразумение. Конечно, я не посылал им собственноручно написанной мною статьи. Письмо было коротеньким сообщением о сроках и возможности представить статью в оба журнала.

На все это от них я получил уже ответ, так что это письмо они разобрали. Что же касается до статьи, то она почти готова, и я ее вышлю не позже ближайшего Воскресения. Мне прибавили срока, и я им воспользовался. Обо всем этом я тотчас же Вам напишу, когда настанет момент говорить с Вами серьезно о самой статье и ее судьбе. Я предоставляю Вам полное право, если найдете нужным ее не печатать, но мне хочется, чтоб это решили Вы, а не газеты: потому и статья написана в форме поздравления лично Вам.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Jan. 1954 - Oct. 1956.

M.A. Алданов — В.А. Маклакову, 23 октября 1956

23 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше переписанное на машинке письмо. От души Вас благодарю. Мне незачем говорить, как я рад, что Вы написали, и мне только досадно, что верно это отняло у Вас все-таки немало времени и, быть может, Вас утомило.

Не имею ни малейших сомнений в том, что редакции будут благодарны и польщены не меньше, чем я (нет, все же меньше). Лишь бы получили вовремя. Мне неизвестно, когда печатается номер в обеих газетах. Уверен, что по воздушной почте поспеет и в Нью-Йорк. Помилуйте, Вы предлагаете мне поступить с Вашей статьей «по моему усмотрению»! Во-первых, я заранее уверен, что статья украсит номер, а во-вторых, от меня это никак не зависит: редакции не запрашивают меня о статьях, которые обо мне печатаются, и Ваша, очевидно, будет единственной, которую я, по Вашей любезности, прочту до выхода номера. Мое «усмотрение» будет в том, что я буду в восторге и чрезвычайно Вам признателен.

Как Марья Алексеевна?

Получил вчера письмо от A.C. Альперина. Хочет, чтобы я приехал и выступил на рю Каде в день моего семидесятилетия. Я не буду в этот день и в ближайшие за ним в Париже. Этому препятствуют плохое здоровье и другие обстоятельства. Позднее готов выступить с небольшим докладом, — но без отношения к моему юбилею. A.C. предлагает еще позавтракать частным образом в составе 6-7 человек, из которых Вас, естественно, называет первым. Это принимаю с большой радостью. Самый сердечный привет и еще раз очень, очень Вас благодарю.

Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — С.А. [Водову], 25 октября 1956

25 Октября 1956

Глубокоуважаемый Сергей Акимович,

Получил Ваше письмо, а также Алданова. Мне очень жалко, что для написания статьи у меня в распоряжении было не только мало времени, но, главное, это совпало с исключительной занятостью другими делами и с упадком здоровья. Все это на статье отразилось, и я сам остался ею очень недоволен. Потому я избрал для нее форму не статьи, а личного письма старому другу. Алданов эту форму принимает, хотя моей статьи не видал. То же и с Вами. Я хочу Вам сейчас подтвердить, что если Вы найдете невозможным ее напечатать, то я нисколько не буду в обиде: я стоял перед дилеммой: или отказаться и этим, может быть, огорчить Алданова, или написать что-либо его недостойное. Я выбрал последнее.

Теперь хочу Вам добавить: статья готова, и, вероятно, завтра я ее получу в окончательном виде. Возможно, что придется одну страницу, а может быть, и две, переписать, что там будет напутано. Во всяком случае, я пошлю ее Вам не позже субботы, т. е. задолго до крайнего срока.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 25 октября 1956

25 Окт[ября 1956[2000]]

Дорогой Марк Александрович!

Я сегодня получил письма от Вас и от Водова. Начал Вам отвечать, но раньше, чем письмо было окончено, мне принесли переписанное на машинке письмо к Вам, т. е. «статью». Хотел Вам ответить и сказать кое-что в оправдание моей статьи, но предпочитаю это сделать позднее и лучше словесно. Ведь Вы в Ноябре приедете? Своей статьей я лично очень недоволен, и потому из статьи превратил ее в личное письмо.

Но еще раз скажу, что если и Вы будете недовольны и захотите ее не печатать, то я пожалею только о потерянном времени, а не о ней.

Завтра пошлю Вам статью заказным — получите ее до Воскресенья.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-16.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 27 октября 1956

27 октября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Кажется (если я правильно разобрал, — вечная моя вынужденная оговорка), Вы и в письме пишете, что Вы недовольны своей статьей! А я от нее прямо в восторге. Вы так меня хвалите, что мне неловко Вам писать, как умна, хороша и прекрасно написана эта статья. От всей души Вас благодарю и мысленно Вас обнимаю.

Не знаю, нужен ли Вам этот экземпляр для газеты. На всякий случай при сем его прилагаю.

Еще и еще раз спасибо и самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-25.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, не ранее 22 и не позднее 27 октября 1956

[Не ранее 22 и не позднее 27 октября 1956[2001]]

Дорогой Марк Александрович!

Когда я распечатал Ваше письмо и увидел в нем мое письмо к Вам, кот. Вы мне возвращаете, то первое ощущение было, что Вы его не одобрили и возвращаете за негодностью. Конечно, хотя я с Вами в этом согласен, это было бы мне неприятно. Ваше собственное письмо это опасение рассеяло. Но хочу кое-что пояснить в этом инциденте. Главная причина этого был недостаток времени и «несовершенство» моего почерка. Если я пишу быстро, то его не разбирают. Диктовать из головы я могу, но для этого необходим диктофон или стенограф. Их нет.

Диктовать же медленным темпом я не могу; я должен письмо написать и читать вслух. Это прежде я делал, но теперь почерк так испортился, что я сам не разбираю, что написал, и, следовательно, диктовать не могу. И я мучаюсь над письмом к Вам, и все это, конечно, на письме отражается.

И главное; я писал, и это могло быть неплохо, о Вас как писателе-романисте. Но мне хотелось показать немного Вас как «политика»: чему Вы своими книгами учили читателей? Мне казалось, что у нас есть что-то общее; показать это я не сумел; разве последние фразы, когда о себе я прибавляю, что, по моему ощущению, Вы смотрите на положение, как и я. Я не был и не хотел быть вождем; был плохим человеком партии, кот. ни к одной партии полностью не подходит; мои сторонники были консервативные люди; меня сдвинуло налево — демократическое студенчество; но тут это встретилось с влиянием Толстого и семьи Толстых.

И последнее слово.

Недавно, меньше месяца назад, я получил от Кусковой письмо, где она меня спрашивала, читал ли я № 29 Граней, где есть статья о моих «Воспоминаниях»[2002], кот. мне будет приятно прочесть. Я ее не читал. хотя Ржевский, кот. там пишет, наш дальний родственник; правда, я знал его, когда был гимназистом, а он кадетом. Его фамилия, не псевдоним, Суражевский, сын генерала Суражевского; он — пасынок сестры нашей мачехи. Родство отдаленное, тем более что после смерти нашего отца отношения с семьей мачехи прекратились. С сестрой он, Ржевский, оставался знаком, не со мной.

Я достал у Каплана эту книгу, прочел рецензию «Н. Андреев»[2003] — на 4 страницах, и он доставил мне очень приятное удовлетворение: он говорит обо мне, как «положено»; не подходящее под шаблон в Вас я чувствую тоже, но этого в моей статье, по недостатку времени и помощников, я не мог сказать, и умолчание об этом оставило во мне сожаление и недовольство собой. Не знаю, заметно ли то, что в этой статье о Вас я ничего не говорю, ибо должен был бы сказать очень много.

Конечно, конец Вы и этого письма не прочтете.

Я одновременно и Вам послал мою статью, и Водову в Нов. Рус. Слово[2004]. Более того, опасаясь, что там поправку мою не разберут и вообще могут напутать, я предложил Водову передать мою статью прокорректировать, если это возможно, на точной типографской технике. Письмо пошло. Только вчера ответил мне он, что не могут. Но предложить это Америк[анцам] я не могу.

Возвращаю Вам присланную Вами мне обратно статью; у меня копия есть. Но думаю, что, если это письмо, то оно должно было быть подписано, чего я не сделал по суете. Посылаю Вам на всякий случай подписанное, что будет служить Вашим и моим оправданием. Это письмо пишу в Офисе, и писать его разборчиво было абсолютно невозможно. Если оно Вас интересует, то, вероятно, я перешлю или Вам пришлю свой экземпляр, но в обмен на тот, кот. Вам возвращаю, т. к. не хочу, да и не могу, остаться без копии.

Ну, и заранее еще раз извините, и очень рад, если письмом моим Вы не рассержены и даже довольны.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-17.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 31 октября 1956

[31 октября 1956[2005]]

Дорогой Марк Александрович!

Спасибо, что не забраковали мою рукопись. Написать что-либо более достойное Вас я не мог по двум причинам: 1) недостаток времени, мне отведенного, 2) моим почерком, кот. не позволял мне сдавать из печи прямо в печать и заставлял ее продиктовать, что при отсутствии стенографистки и диктофона очень мешало. Но теперь все это кончено.

Сегодня был в типографии для корректуры; но типография сделала гранки на такой тонкой бумаге, что чернила на ней расплываются. Мне предложили для корректуры 2 дня — Среду и Пятницу. Сегодня Среда, но рукопись еще не была вся переписана, а исправления на тонкой бумаге могут вовсе быть неразборчивы. Поэтому пойду в типографию еще в Пятницу. Но ведь я могу еще кое-что выправить, а еще будут править в Новом Русском Слове. Я свою рукопись (переписанную на машинке) туда отослал, но прокорректировать и исправить ее уже не могу. Завтра срок. Все это известно.

Был у меня сейчас Вырубов и сказал, будто Вы приедете на 7 Ноября; я из Вашего письма понял, что нет. Кто же из нас путает? Буду рад Вас повидать.

В Воскресенье поеду к сестре.

Вас. Маклаков

В Вашем письме от 22 Октяб[ря] Вы мне пишете, что только что получили письмо от Полякова, кот. сообщает, что Нов. Рус. Сл. получило от меня два письма, в кот. ни единого слова не разобрали. Я это не совсем понимаю. Очевидно, дело было не в статье, а только в предварительном ответе на их предложение, кот. я от них получил от 2 Окт[ября] [так!] и на кот. ответил 18 Окт[ября]. Самою же статью я им послал позже заказным авионом 25 или 26 Окт[ября], одновременно с письмом и Вам, и Водову. И Вы, и Водов мою статью получили и об этом 26 Окт[ября] меня известили. Новое Русское Слово мне ничего не ответило. В Вашем ответе от 27 Окт[ября], возвращая мне присланную Вам статью, Вы меня спрашиваете, не нужна ли она мне для копии, и я Вам ответил, что газетам я уже послал точно такую. И я не понимаю теперь, почему они в Новом Русском Слове об этом молчат, и я ничего не знаю о ней. А ведь статья была на «машине».

Автограф.

BAR. 5-16.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 3 ноября 1956

3 ноября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил почти одновременно два Ваши письма. Не сердитесь на меня, но как же мне этого не сказать? Ни утром в пасмурную ноябрьскую погоду, ни при самой сильной, во сто свечей, нашей электрической лампе я больше почти ничего не разбираю! Такая радость — получать от Вас письма, и такая досада, когда, прочитав первые десять строчек (первые почти всегда разбираю), перестаю понимать, стараюсь, по отдельным строчкам или даже словам, понять хоть о чем идет речь! Так и на этот раз. Кажется, Вы пишете, что Поляков ответил на Ваше письмо о статье? Мне он, как я Вам и сообщил, написал, что ничего не разобрал. Кстати, вчера я получил поздравительные письма и от него, и от Цвибака. Оба сообщают, что Ваша статья обо мне ими получена и что они ОЧЕНЬ ею довольны и ей рады. Цвибак добавляет, что, читая ее, думал о моих книгах «то же самое, что В.А.» Еще раз от всей души Вас благодарю. Вы мне доставили огромное удовольствие статьей.

Не знаю, как быть. Может быть, в Ваших письмах были какие-либо вопросы? Вероятно, все или почти все Ваши корреспонденты говорят о Вашем почерке то же самое и так же приходят в отчаянье. Отчего бы Вам хоть изредка не приглашать к себе переписчицу и не диктовать ей? Это был бы выход.

Уже довольно давно Вы мне сообщили, что получили письмо из Грасса из Фонт Коломб. Тогда (летом) я адрес разобрал, с тех пор не раз спрашивал знакомых, никто не мог мне помочь: не знают, кто там живет. Сообщаю только теперь, — извините опоздание. Я все надеялся съездить в Грасс, да не выходит, это довольно далеко.

Быть может, в Вашем письме было поздравление по случаю моего 70-летия? Вероятно, так? Тогда опять оба сердечно Вас благодарим, шлем лучшие пожелания, сердечный привет Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 3 ноября 1956

[3 ноября 1956[2006]]

Дорогой Марк Александрович!

Я измучился от писания статьи; я ее послал заказным и Вам, и Цвибаку (заказным авионом) — и Водову. Я виноват, что до Америки идет дольше и опаздывает.

И еще Водов прислал мне корректуру 31 Октября, но Цвибак 2 Ноября успел сам меня известить, что он мое письмо получил. Мне было обидно, что меня Цвибак не уведомил об этом тотчас, а после о том, что он письмо не получил. А теперь выходит, что будто я виноват. Не сердитесь на меня, но я поправить сейчас уже не могу.

Корректуру Рус. Мыс. я сегодня читал и ее немного поправил, не все; но поправить Нов. Рус. Слово не успел; получил только письмо Цвибака, что его огорчил.

На этом ставлю точку. Больше не могу.

Вас. Маклаков

Не хочу никого винить, но мне обидно. Что я мог сделать. Я в один и тот же день послал переписан[ную] на машине статью Вам, Цвибаку и Водову. А вполне естественно, что до Франции оно дошло раньше, чем до Америки! Но вот об этом я узнал много позлже, т. к. сначала [он] ограничился тем, что сообщил, что моего письма не разобрал. Но он его получил и разобрал еще 29 Окт[ября], т. е. после того, как моя корректура у Рус. Мыс. — была мной получена и исправлена 31 Окт[ября].

Автограф.

BAR. 5-15.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову[2007], 13 ноября 1956

13 ноября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Только что получил Ваше письмо (без даты). Вы пишете, что вторично упали! Никто нам об этом не сообщил. Надеемся, что ничего серьезного?

Еще раз скажу, что Ваша статья доставила мне громадное удовольствие. Она имеет у читателей громадный успех. Мне это говорят и здесь, и в Ницце. Снова от души Вас благодарю. Боюсь, что она Вас могла физически утомить.

По слухам, Марья Алексеевна довольна отдыхом.

Я получил много писем и телеграмм. Хочу ответить всем лично и пишу по десять писем в день. Вероятно, когда-то в России Вы ежедневно писали и больше.

Татьяна Марковна тоже сердечно Вас благодарит за статью, которая и ей показалась превосходной.

Оба шлем Вам и Марье Алексеевне самый искренний привет, самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, 14 ноября 1956

14 Ноября [1956[2008]]

Дорогой Марк Александрович!

Я прочел Ваше письмо, и мне стало неловко: точно я на него напросился, зная уже от Вас самих, как Вы к моей статье отнеслись. И хочу пояснить. Когда спешное время прошло, и я мог подумать о том, что я написал, я заметил в статье один основной недостаток: я все время говорил о Вас исключительно как о «политике», о том, чему Ваши сочинения учили людей, и был рад, что в этом отношении имею право Вас считать своим единомышленником. Только позднее, перечитав Ваши сочинения, я заметил, как такой подход к Вам Вас «суживает»: сколько волнующего и поучительного было в Ваших книгах, кроме «политики», как фигуры Брауна, Ламора, Федосьев[2009] и др. И мне захотелось Вам это сказать, именно Вам, т. к. Вы все это знали, если «публика» и не замечала.

Слово «юбилей» как-то не вяжется к Вам; я в свое оправдание и хотел Вам сказать, что все это я понимал, как ценил в Вас многое, о чем не говорил, хотя все это знал и сознавал.

Мне совестно, если Вы на все письма считаете должным ответить. Не отвечайте на это. Да и вообще юбиляры ограничиваются общей благодарностью в газете.

Но приедете ли Вы сюда перед Америкой?

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-16.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 28 ноября 1956

28 ноября 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Надеялся увидеть Вас очень скоро (и еще раз лично Вас за все поблагодарить), но не выходит это: нездоров, велено отдыхать, сидеть на бессолевом режиме и т. д. Таким образом, мой приезд в Париж откладывается — к очень большому моему огорчению.

В.Н. Бунина недавно писала нам и сообщила, что была у Вас и что Вы «так же очаровательны, как всегда, были», — ставлю в кавычки ее подлинные слова.

Только теперь кончаю ответы на поздравительные письма! А при плохом состоянии здоровья это было трудно. Простите, что пишу кратко. Шлю самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, не ранее 28 ноября и не позднее 3 декабря 1956

[Не ранее 28 ноября и не позднее 3 декабря 1956]

Дорогой Марк Александрович!

Очень обрадовался, увидав Ваш почерк на конверте, но тем сильнее разочарование. Во-первых, о нездоровье: это не так важно. Отдыхать -часто очень приятно, а «бессолевой» режим очень мучил мою сестру, но она к нему скоро уже привыкла. Вы не написали, что именно у Вас с сердцем, чем Вас лечат кроме отдыха и запрета соли; потому это само по себе еще не страшно.

Но хуже то, что Вы из-за этого не едете, т. е. откладываете приезд; а Вас здесь так ждали. Но это разумно: отдыхать Вам здесь бы не пришлось. Но лично мне очень хотелось с Вами поговорить, а не утомлять Вас моим почерком. Ваш юбилей дал Вам много поводов подумать о прожитой жизни и о том, что еще предстоит. Но не стану об этом писать; а поговорить бы хотел. Не знаю, ощущаете ли Вы упадок сил к жизни так, как я его ощущаю. Но я поневоле с этим мирюсь. А Вы? Но об этом можно только говорить, и то в особенной обстановке. И я ждал нашей встречи, рассчитывая, что она даст подходящую обстановку. И мне грустно, что это отложено. Это эгоистично с моей стороны, что я думаю прежде всего о себе. Но это и понятно и простительно в моем возрасте и положении.

Мой сердечный привет Татьяне Марковне.

Завтра еду к сестре в Gagny — на сутки.

Вас. Маклаков

Но не могли ли бы Вы хоть предположительно и приблизительно сказать, когда Вы думаете быть в состоянии приехать.

Автограф.

BAR. 5-18.

М.А. Алданов — B.A. Маклакову, 3 декабря 1956

3 декабря 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Мы оба с Татьяной Марковной чрезвычайно обрадовались Вашему только что полученному сообщению о том, что в состоянии здоровья Марьи Алексеевны произошло поразительное улучшение. От души ее и Вас поздравляем. В подробностях, касающихся нового лекарства, разобрал у Вас не все. Если не ошибаюсь, Вы его рекомендуете и мне? Но ведь у меня болезнь или недомогание совсем другое. Его главный симптом — одышка, а сущность — неизвестно в чем, быть может, в несколько утомленном сердце (хотя электрокардиограмма показала, что сердце здорово). Правда, бессольный режим приписывается теперь чуть ли не при всех болезнях. В отличие от моей жены, я его выношу легко, — гораздо легче, чем было бы мне выносить режим без сахара или без алкоголя. К счастью, мне ни того, ни другого не запретили, и я продолжаю пить чай и кофе с сахаром, пью, как всегда, и полбутылки вина в день.

Взял в здешней Церковной библиотеке, которая приобрела несколько десятков новых советских книг, интереснейшую книгу Вл[адимира] Гиляровского[2010] (он же «Дядя Гиляй») «Москва и москвичи» (1955 год). Вам или A.A. Титову, как коренным москвичам, она будет еще гораздо интереснее, чем мне, прожившему в Москве всего два года. Вы, наверное, знали почти всех выведенных там людей (начиная с Шумахера) и помните все описанные им места. Быть может, знали и автора? Очень советую Вам достать ее. Тон книги скорее приятный, «подхалимажа» совсем почти нет. Я читал, почти не отрываясь, — чем дальше, тем интереснее. Память у автора была необыкновенная. Если не ошибаюсь, Гиляровский умер не так давно, был старше Вас значительно. И едва ли кто знал Москву так, как он.

В Ницце около нас проходила «Улица России». На прошлой неделе ее переименовали в «Улицу Венгрии»![2011]

Шлю самый сердечный привет, лучшие наши пожелания. Берегите себя.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

В.А. Маклаков — M.A. Алданову, нe ранее 3 и нe позднее 10 декабря 1956 (I)

[He ранее 3 и нe позднее 10 декабря 1956[2012]]

Дорогой Марк Александрович!

Сегодня пришло на мое имя письмо Цитрона[2013], предназначенное не мне, а Вам. Потому, не объясняя это, моим почерком, переписывая, и посылаю Вам начало его письма ко мне, кот. все объясняет.

Дальнейшая часть его письма ко мне содержит похвалы мне; но это опускаю, я бы сказал «из скромности», если б Милюков не упрекал меня, что моя «скромность паче гордости».

Что касается до нового лекарства, то Зёрнов мне сказал, что оно давно известно. Сестра же уверяет, что она именно ему обязана резким улучшением.

Очень Вам благодарен за сообщение о книге «дяди Гиляя», как его звали в Москве. Я его хорошо знал и по Москве, и здесь. Непременно достану экземпляр. Не знаю, писал ли он в книге о периодических завтраках в «Славянском Базаре» — куда и я ходил молодым адвокатом из Суда; там было много интересных людей.

Простите за почерк. Но этого [два слова нрзб]; [окончание письма отсутствует].

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, нe ранее 3 и нe позднее 10 декабря 1956 (II)

[Не ранее 3 и не позднее 10 декабря 1956[2014]]

Р. Scriptum[2015]

Я вечером начал читать Гиляровского, с большим предубеждением в пользу его после Вашего письма. Но одно меня смутило. Гиляровский, как видно из главы «В Москве», приехал в Москву в октябре 1873 года. Мне было тогда 4 года, и личных впечатлений от этого времени не осталось. Не сомневаюсь, что тогда Москва была деревней, и ее быстрый экономический и культурный расцвет мы все помним. Главным двигателем ее был Витте. В главе «От автора» Гиляровский восхваляет метро, асфальтовые улицы, вырастание новых дворцов и т. д. Но мы все-таки знаем оборотную сторону этого подъема и потому не так уверены, что Москва на пути к тому, чтобы сделаться первым городом мира. А главное — следующая фраза той же главы: «это стало возможным только в стране, где советская власть». И если это еще можно было написать в 1934 году, то когда это печатается в 1955-ом, это подрывает доверие к автору. Я не виню Гиляров[ского] в подхалимстве, и вообще ни в чем его не виню. Но Ваш отзыв о книге кое-что par pudeut[2016] [слово нрзб] сказал. И я бы использовал эту его фразу только затем, чтоб на ней показать, что «возможно в стране, где советская власть», кроме постройки metro. Думаю, что Вы также глядите.

Мне не хотелось бы, чтоб именно этого построения Вы не разобрали, а потому и не перетолковали; поэтому отдам на переписку.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-30.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, нe ранее 3 и нe позднее 10 декабря 1956 (III)

[Не ранее 3 и не позднее 10 декабря 1956[2017]]

Дорогой Марк Александрович!

Большая просьба к Вам. В начале Декабря я получил из Калифорнии от И. Цитрона заказное авианское [так!] письмо. Он просил меня его выручить из «конфузного случая». Он только из газеты, с опозданием, узнал про Ваш юбилей и не успел Вас вовремя поздравить. К тому же и теперь (письмо от 29 Ноября) не знал Вашего адреса в Европе. Он прислал мне письмо на Ваше имя, восторженное приветствие, с просьбой «не отказать в дальнейшем его направлении»: вторая половина его письма ко мне была, очевидно, captatio benevolentiae[2018]; он высказывал восхищение моей статьей о Вас, что я так хорошо понял Вас.

Конечно, и без этого конца я не мог бы ему отказать. Переписал на машинке начало его письма ко мне, с изложением дела, похвалами, а не вложил его в конверт с Вашим письмом, и отдал одному из наших секретарей для отсылки Вам, по Вашему адресу. Почтовое отделение в двух шагах от Офиса. Она спросила, нужно ли посылать его «авионом»? Я нашел это излишним — из Парижа в Ниццу, но рекомендовал его взвесить, т. к. оно было очень тяжелое. Передав ей это письмо, я одновременно уже по авиону уведомил Цитрона, что исполнил его поручение, и его письмо к Вам одновременно к Вам посылаю. Тут и вышло недоразумение. Я не хотел посылать этого пакета авионом, но непременно хотел послать его заказным: она меня не поняла, м. б., по моей вине, и послала его простым письмом, заплатив за посылку 50 франков веса. Боясь, что письмо не дойдет, а мой адрес на конверте не был указан (я очень торопился) — я написал Вам второе письмо, где рассказал, что было, и просил меня уведомить о том, когда письмо дойдет. На это ответа от Вас я не получил, может быть, потому, что это мое письмо было написано от руки и Вы могли его не разобрать. И мне сейчас совестно и перед Вами, и перед Цитроном, что я так плохо выполнил поручение. А главное, все это происходит в то время, когда и без того на все болезненно реагирую; и все забываю теперь и путаю, да и весь мир сходит с ума. Не знаю, что теперь делать? Конечно, если письмо не дошло, я об этом прежде всего должен буду Цитрона уведомить, приняв всю вину на себя. Но поправить то, что сделано, едва ли возможно. Его письмо к Вам, как и ко мне, было написано от руки, но очень каллиграфично. Едва ли у него сохранилась копия. И моя просьба к Вам, написать мне, не откладывая, получили ли Вы через меня письмо от Исидора Цитрона от 29 Ноября 1956 г.? И на всякий случай адрес Цитрона — 353 Oakheart Dr., Beverly Hills, Calif. Я становлюсь, очевидно, больше ни на что не годен. Пора это сознать. Почтовый штемпель на конверте гласит: Los Angeles, Calif., Terminal, Annex.

Преданный Вам и очень сконфуженный В. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

M.А. Алданов — В.А. Маклакову, 10 декабря 1965

10 декабря 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Насколько я мог разобрать, Вы беспокоитесь относительно письма И. Цитрона, которое Вы послали не заказным? Я получил это письмо и искренно благодарю за его пересылку. Но именно в связи с ним решаюсь побеспокоить Вас вопросом (конфиденциальным). К стыду моему, я не помню, кто такой И. Цитрон, не знаю ни его имени-отчества, ни даже адреса. Он просто меня поздравляет с 70-летием, напоминает о нашей встрече, бывшей пятнадцать лет тому назад. Столкинд мне сказал, что это бывший петербургский адвокат, помощник Грузенберга, но и он не знает ни его адреса, ни имени-отчества. Не знаете ли Вы? Быть может, адрес был на конверте, в котором он Вам переслал письмо? Если знаете, пожалуйста, сообщите: ведь мне надо ему ответить.

Я искренно рад, что ему так понравилась Ваша статья. Никак не ему одному.

Теперь о книге Гиляровского. Я ведь писал Вам, что в ней ПОЧТИ нет «подхалимажа» и что тон ее СКОРЕЕ приятный. Вы совершенно правильно приводите образцы того, что подхалимство все-таки есть и что тон приятный в книге не всегда. Но должен сказать, что я за десятки лет (приблизительно со дня ухода Ленина) не видел ни одной сов[етской] книги, где бы так или иначе, в предисловии ли или в какой-либо вводной фразе не было комплиментов советской власти. Или, быть может, только одна такая была, исторический роман старого писателя Ивана Новикова из жизни Пушкина[2019]; да и то я не уверен, что и в ней никакой лести не было, — быть может, я пропустил. Обычно разница только количественная: очень много гадкой угодливости, именно «подхалимажа» (характерное советское словечко), или, напротив, сравнительно мало. После смерти Сталина люди стали там писать несколько приличнее, даже гораздо приличнее, но это все-таки осталось. Я еще не читал романа Дудинцева «Не единым хлебом жив человек»[2020], о котором было уже несколько статей в «Франс-Суар» и в «Монд»[2021], хотя роман не только еще не переведен, но и по-русски отдельным изданием не вышел, — появился в «Новом Мире». По-видимому, вызванная им в России сенсация, гневная статья в «Известиях»[2022], обсуждение на сходках студентов, писателей, рабочих именно вызваны независимостью этого молодого писателя, осмелившегося осудить советские порядки! Однако до него я свободных, совершенно свободных по духу и суждениям книг в СССР не помню, да и не уверен, что книга Дудинцева такова. Книга Гиляровского вышла в прошлом году, но он умер раньше и писал свою книгу, конечно, еще при Сталине. Тем легче объяснить постыдные в ней слова. А книга ведь интересна, правда?

Вчера получил письмо от Александра Федоровича. Он в январе будет в Париже.

Надеемся, что Вы и Марья Алексеевна чувствуете себя не худо. Шлем самый сердечный привет, лучшие наши пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову[2023], не ранее 10 и не позднее 20 декабря 1956

[Не ранее 10 и не позднее 20 декабря 1956[2024]]

[...] приятная неожиданность. Утром я написал прилагаемое при этом письмо, а к вечеру получил Ваше, кот. делает мое письмо излишним. Я все-таки его посылаю. Жалко потраченного даром труда, хочется испытать, разобрали ли Вы его; это максимальная для меня разборчивость почерка; наконец, оно все-таки посвящено тому вопросу, кот. меня занимает. Но сейчас буду отвечать на поставленные Вами вопросы.

Кто такие — Цитроны? Я их знавал в России как журналистов или писателей. Не знал, что они или один из них адвокат. Один из них Ал. [Цитрон] — написал книгу о 2-й Гос[ударственной] Думе — 102 дня Государственной Думы[2025], где он бранил кадетов и восхвалял с[оциал]-демократов. Узнал я их уже в эмиграции. Они, кажется, были отдаленной родней Citroen'нам, богатым, либеральным и популярным промышленникам Франции (автомобили), с кот. я часто видался[2026]. Нашего корреспондента зовут Исидор Львович. Они были уже богатые люди. Один из них уже покойный — был невенчаным мужем моей секретарши и стенографистки в Посольстве — Балашовой [?]. Но подробнее о них я не знаю.

Вы вполне правы относительно Гиляровского. Книга интересная и без подхалимажа. Отмеченные мной сомнительные фразы (вероятно?) были помещены уже Издателем, в 55 году, т. е. после смерти Гиляровского. Она не его стиля и манеры.

Книга Гил[яровского] очень интересна, особенно для тех, кто лично не знал той среды — низы, трущобы, кот. он описывал. Это его заслуга и главный интерес. Из этой среды я хорошо знал только «бани», кот. были Государ[ственным] учреждением, чисто Московским. Вы упомянули о Шумахере, но знаете ли Вы, что Шумахер славился тем, что мог париться при такой высокой температуре, кот. не выносили даже опытные банщики? И у него есть стихотворение, кот. кончалось словами:

Я свой заветный идеал

Свободы, равенства и братства

В Торговых банях увидал[2027].

В общие бани (самые дешевые) ходил и Л. Толстой. Когда я был гимназистом, отец нас водил в Полтавские бани[2028], когда-то ходили в Сандуновские[2029], но тоже общие и дешевые. Помню раз, вижу человека настолько тучного, что его тело свисало с обеих сторон со скамейки, на кот. он лежал. Оказывается, в таком виде я наблюдал Шмакова, главу юдофобов[2030].

Потом ходили целые компании, с Толстым, детьми, Теляковским[2031] и друг[ими]. Вспоминается забавный анекдот. После бани обыкновенно мы ехали ужинать в «Прагу». С нами был балагур — Илья Толстой[2032]. Он вдруг заказывает половому: «Дай порцию того, чем этот барин (указывает на меня) — деньги зарабатывает». Половой недоумевает. «Догадайся». Половой догадывается. — «С горошком или картофельным пюре прикажете?» — Илья отвечает: «С горошком». Половой уходит. Компания спрашивает: «Что же Вы заказали?». Он отвечает: «Язык с горошком». Является половой и приносит блюдо: «мозги с горошком». Илья в негодовании: «я же заказал язык». — «Никак нет. Он, т. е. я, мозгами деньги зарабатывает». — «Ничего не получишь на чай». Пришлось мне заплатить. Все это несерьезно, но это атмосфера этой эпохи.

Последнее слово. Получили ли Вы то письмо, где я Вас просил меня уведомить о получении Вами письма Цитрона. Я готов подождать, но я его послал и даже заказным. Но Вы бы про это сказали. И я должен допустить, что я спутал. Это характерно; я давно забываю то, что делаю, но здесь я утверждаю то, что только собирался сделать, что мелькнуло в голове. И я это считаю уже фактом. Все это непорядок механизма, кот. я всегда замечаю. И потому мне не кажутся убедительными похвалы по моему адресу, и похвалы чрезмерные Цитрона я счел бы captatio benevolentiae. Это серьезнее, чем может казаться.

Ну, Вы не разберете этого письма. Больше от руки не буду писать.

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

М.А. Алданов — В.А. Маклакову, 21 декабря 1956

21 декабря 1956

Дорогой Василий Алексеевич.

Пожалуйста, простите, что, по нездоровью, пишу на этот раз очень кратко. Хотим только сердечно поздравить Вас и Марью Алексеевну с праздниками и пожелать всего самого лучшего на Новый Год, — главное, разумеется, здоровья. Почта перед Рождеством работает не очень хорошо, и письмо может прийти с опозданием.

Ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Очень забавный анекдот Вы рассказали об Илье Толстом. Я его не знал. Знал только Льва Львовича [Толстого] и Татьяну Львовну [Сухотину-Толстую] (очень мало) и хорошо знаю Александру Львовну.

Спасибо за имя-отчество и адрес Цитрона, надеюсь, что я адрес разобрал правильно.

Искренно рад, что Вам понравилась книга Гиляровского. Напишу о ней (а то Вы ему скажите) Александру Андреевичу, которому по той же причине с неделю не отвечаю.

Шлю самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-26.

1957