Скажут, пожалуй, что хотя право объявлять войну и оставлено в наследство завоеванием, однако же оно это (право) ограничено в свою очередь правом парламента отказывать в субсидиях. Того, что плохо по природе, не улучшишь никакими исправлениями, и часто бывает, что они причиняют столько же зла, сколько добра. Так обстоит дело и на сей раз. Ведь когда один очертя голову объявляет войну по своему праву, а другой, опять же по праву, безоговорочно отказывает ему в субсидиях, то лекарство оказывается не лучше, если не хуже самой болезни.
Один толкает нацию в бой, другой связывает ее по рукам и ногам; но скорее всего конфликт приведет к сговору между сторонами, служа в качестве ширмы для обеих.
В связи с вопросом о войне следует рассмотреть три момента. Первое: право объявлять ее. Второе: расходы на ее ведение. Третье: способ ведения ее после того, как она уже объявлена. Французская конституция облекает этим правом тех, кому придется нести расходы, а то и другое может быть совмещено лишь в лице нации. Способ ведения войны после
того, как она уже объявлена, конституция оставляет на усмотрение исполнительной власти. Если бы так было во всех странах, войны стали бы редкостью.
Прежде чем перейти к рассмотрению других частей Французской конституции и не желая слишком утомлять внимание читателей, я расскажу один забавный случай, о котором я узнал от доктора Франклина.
В бытность свою во Франции, где он находился во время войны в качестве посланника Америки, доктор получал множество всевозможных предложений от прожектеров всех стран, — все они мечтали попасть в Америку, эту землю, текущую молоком и медом.[18]Среди них нашелся человек, предложивший себя в короли. Свое предложение он изложил в письме, находящемся сейчас в руках господина Бомарше в Париже. Там говорилось, во-первых, что поскольку американцы сместили или изгнали[19]своего короля, они захотят теперь иметь другого. Во-вторых, что сам он норманн. В-третьих, что он отпрыск более древней фамилии, нежели герцоги Нормандские, и более благородной, ибо у него в роду не было незаконнорожденных. В-четвертых, что в Англии уже создан прецедент короля — выходца из Нормандии. Обосновывая таким образом свое предложение, он требовал, чтобы доктор препроводил это предложение в Америку. Поскольку доктор не сделал этого и ничего не ответил ему, наш прожектер написал второе письмо, в котором он, правда, не угрожал завоевать Америку, а всего лишь с большим достоинством намекал, что если его предложение не будет принято, то в знак признательности за его великодушие пусть ему выплатят около тридцати тысяч фунтов!
Итак, поскольку любые аргументы, касающиеся престолонаследия, должны непременно содержать указание на некое его начало, доводы мистера Берка по этому вопросу показывают, что королей английского происхождения вообще не существует и что все они — потомки норманского рода и наследники по праву завоевания.
Поэтому для доктрины мистера Берка будет, возможно, полезно, если мы сделаем этот факт всеобщим достоянием и укажем, что в случае естественного угасания, которому подвержено все живое, можно будет снова заполучить королей из Нормандии, притом на более разумных условиях, чем Вильгельма Завоевателя; таким образом, в революцию 1688 года добрый английский народ мог бы найти гораздо лучший выход из положения, если бы столь же великодушный норманн, как этот, знал его нужды, а англичане его.
Ведь куда легче заключать сделки с людьми рыцарского склада, коими так восхищается мистер Берк, чем с этаким прижимистым голландцем[20]Но вернемся к вопросу о конституции.
Французская конституция гласит: все титулы отменяются, и стало быть, весь этот класс сомнительного происхождения, который в одних странах называют «аристократией», а в других дворянством, упраздняется, и пэр возводится в сан человека.
Титулы — это всего лишь клички, и всякая кличка есть титул. Сами по себе они совершенно безвредны, но они свидетельствуют о том, что человеческой природе присуще унизительное для нее тщеславие. В больших делах они делают человека младенцем, а в маленьких — подобием женщины. Он, словно девушка, говорит о своей чудесной голубой ленте и, как ребенок, похваляется новой подвязкой. Некий древний автор говорит: «Когда я был ребенком, я и мыслил как ребенок, но став мужчиной, я отказался от ребяческих забав».
Собственно говоря, своим исчезновением безумство титулов обязано возвышенному духу Франции. Он перерос детские пеленки графов и герцогов и облачился в платье мужчины. Франция не уравняла, а возвысилась. Она принизила карлика, чтобы возвысить человека. Бессмысленные, жалкие слова вроде «герцога», «графа» или «эрла» утратили свою притягательную силу. Даже обладавшие ими отвергли эту галиматью и, выйдя из рахитичного возраста, выбросили погремушку.
Человек, чей чистый дух стремится к своему родному дому, то есть к обществу, презирает ненужные побрякушки, преграждающие ему путь. Титулы подобны магическим кругам, которые чародей описывает своей палочкой, чтобы ограничить меру человеческого счастья. Такой человек замурован в словесной Бастилии и с завистью следит издали за жизнью людей.
Нужно ли удивляться после этого отмене титулов во Франции? Разве не более удивительно то, что их сохраняют где бы то ни было? Что они такое? Чего они стоят, «каков же их итог?» Когда мы думаем или говорим о судье или генерале, мы связываем с этим понятием должность и характер; мы думаем о мудрости одного и храбрости другого; но когда мы употребляем какое-то слово только в качестве титула, с ним не ассоциируется никаких идей.
Во всем словаре Адама не сыскать такого существа, как герцог или граф, с этими словами не связано никаких идей. Не ясно, означают ли они силу или слабость, мудрость или безумие, ребенка или мужчину, всадника или лошадь. Какое уважение можно питать к тому, что ничего не характеризует и ничего не обозначает? Воображение наделило внешностью и характером кентавров, сатиров и все прочие сказочные существа; но перед титулами бессильно всякое воображение: они — не поддающиеся описанию химеры.
Но это еще не всё. Если вся страна относится к ним с презрением, всякая их ценность пропадает и никто не по желает владеть ими. Только общее мнение делает их чем-то или ничем, или хуже чем ничем. Титулы не приходится отменять, ибо они сами себя отменяют, когда общество сговаривается предать их осмеянию. Их воображаемое значение заметно уменьшилось во всех концах Европы; оно быстро исчезает по мере того, как вырастает мир разума.
Было время, когда низшие слои так называемого дворянства пользовались большим почетом, чем ныне его высшие слои, и когда на человека в доспехах, разъезжавшего по всему христианскому миру в поисках приключений, глазели с большим интересом, чем в наши дни смотрят на герцога. Этому безумству пришел конец, оно исчезло, потому что его осмеяли, и та же участь уготовлена комедии с титулами.
Патриоты Франции вовремя обнаружили, что ранг и почет в обществе должны иметь под собой новую почву. Старая рухнула. Теперь под ними будут твердые свойства характера, а не призрачные титулы; французы принесли свои титулы на жертвенный алтарь Разума.
Если бы нелепое увлечение титулами не влекло за собой никакого зла, их не стоило бы серьезно и торжественно отменять, как это сделало Национальное собрание; этот его акт делает необходимым дальнейшее исследование природы и характера аристократии.
То, что в одних странах зовется аристократией, а в других дворянством, возникло как результат появления власти, основанной на завоевании. Первоначально это был военный орден, учрежденный, чтобы поддерживать военный образ правления (ибо таковы были все правительства, основанные на завоеваниях); а дабы сохранить преемственность ордена для достижения тех целей, ради которых он был создан, были обездолены все младшие ветви этих родов и установлен закон о первородстве.
Этот закон раскрывает перед нами характер и сущность аристократии. Он противоречит всем законам природы, и сама природа требует его уничтожения. Восстановите семейную справедливость, и аристократия падет. В силу аристократического закона о первородстве, в семье, где имеется шестеро детей, пятеро из них оставлены на произвол судьбы. Аристократия никогда не имеет больше одного ребенка. Остальные зачаты лишь затем, чтобы быть проглоченными. Их бросают в жертву каннибалу, и родной отец своими руками готовит противоестественное пиршество.
Как и все противоестественное в человеке, это затрагивает так или иначе интересы общества. Все дети, отвергнутые аристократией (то есть, все, кроме старших), обычно подобны сиротам, оставленным на попечение прихода; их также кормит народ, но обходится это много дороже. Чтобы содержать их, в правительстве и судах создаются за счет народа никому ненужные должности и места.
Какие родительские мысли приходят в голову отцу или матери при виде младших отпрысков? По крови это их дети, в силу брака — их наследники, но по законам аристократии они незаконнорожденные и сироты. По одной линии, они — плоть от плоти своих родителей, по другой — чужие им. Для того-то, чтобы вернуть детей — родителям, родных — друг другу, человека — обществу и истребить с корнем это чудовище, аристократию, Французская конституция и отменила закон о первородстве. Чудовище похоронено, и мистер Берк, если пожелает, может сочинить ему эпитафию.
До сих пор мы рассматривали аристократию главным образом с одной точки зрения. Сейчас нам предстоит взглянуть на нее с другой. Но будем ли мы смотреть на нее спереди, сзади или с любой стороны, дома или на людях, — она останется чудовищем.
Аристократия во Франции не обладала одной чертой, присущей ей в некоторых других странах: она не составляла корпуса наследственных законодателей. Это не была «корпорация аристократии», — ибо так, как я слышал, характеризует господин Лафайет английскую Палату лордов. Рассмотрим в таком случае, по каким мотивам Французская конституция высказалась против создания подобной палаты во Франции.