Те, которые уже ушли из мира, и те, которые еще не пришли в него, настолько далеки друг от друга, насколько вообще в силах представить себе воображение смертного: какие же обязательства могут быть приняты, какие правила или принципы, подлежащие соблюдению до скончания времен, могут быть установлены между двумя фикциями, которые никогда не встретятся в этом мире, — между людьми, которых уже нет, и людьми, которых еще нет?
Говорят, в Англии нельзя брать у народа деньги без его согласия; но кто уполномочил, кто мог уполномочить парламент 1688 г. на то, чтобы ограничить и отнять свободу у последующих поколений и навсегда ограничить их право на свободу действий в определенных обстоятельствах? Ведь этих поколений еще не существовало, так что они не имели возможности дать или не дать свое согласие на это.
Невозможно представить себе больший абсурд, чем то, что преподносит своим читателям мистер Берк. Он говорит им и всему будущему миру, что некая группа людей, существовавшая сто лет тому назад, издала закон и что нет, не будет и не может быть силы, властной изменить этот закон. Сколько хитроумных — или абсурдных — аргументов было уже изобретено, чтобы обманом навязать легковерному человеческому роду идущую (якобы) от бога власть!
И все же мистеру Берку удалось изобрести еще один новый (аргумент); он избавил себя от поездки в Рим, заменив ее апелляцией к власти этого непогрешимого парламента минувших дней. Мистер Берк возвещает нам, что все содеянное этим парламентом как бы освящено божественным авторитетом, ибо власть, которую не могут изменить до скончания времен никакие человеческие силы, должна быть, без сомнения, сверхчеловеческой.
Но доведя до сведения общества вышеуказанные статьи, мистер Берк оказал известную услугу — не своему делу, а своему отечеству. Эти статьи показывают, как необходимо во все времена сохранять бдительность на случай попыток превышения власти и предупреждать ее чрезмерное расширение. Замечательно, что то самое правонарушение, за которое был изгнан Яков II, — а именно, присвоение власти[5]— было повторено, только в другой форме, тем же самым парламентом, который изгнал Якова. Это показывает, что во время революции существовало еще весьма несовершенное понятие о правах человека, ибо, без сомнения, право распоряжаться личностью и свободой потомков на все времена, которое этот парламент установил путем присвоения (ибо он не имел и не мог иметь на то полномочий, так как никто не мог дать ему их), — это право носило столь же тиранический, произвольный характер, как и власть, которую Яков пытался поставить над парламентом и нацией, за что и был изгнан.
Единственное различие (ибо принципиальных различий между ними нет) состоит в том, что один был узурпатором по отношению к живым людям, а другой — по отношению к людям, еще не родившимся; и так как ни тот, ни другой вид узурпации не основываются на достаточно солидном авторитете, то оба они в равной мере должны быть лишены законной силы и действия.
На чем основывается и из чего исходит мистер Берк, доказывая, что какая-то человеческая власть может обязывать к чему-либо потомство на все времена? Он представил свои статьи; но он должен также представить доказательства того, что такое право существовало, и показать, каким образом оно существовало. Если оно когда-либо существовало, то должно существовать и сейчас; ибо то, что свойственно человеческой природе, не может быть уничтожено человеком. Например, человеческой природе свойственна смерть, и люди будут умирать до тех пор, пока они не перестанут рождаться. Но мистер Берк выдвигает некоего политического Адама, которым связывается навеки все потомство; поэтому он должен доказать, что его Адам имел соответствующую власть и соответствующие права.
Чем слабее веревка, тем меньше следует за нее тянуть, и если только не хотят ее разорвать, то самой неудачной политикой будет натягивать ее. Если бы кто-либо задумал разбить позиции мистера Берка, то он поступал бы так же, как мистер Берк: он стал бы возвеличивать авторитеты, с целью поставить под вопрос их права, с того же момента, как поставлен вопрос о правах, пришлось бы отказаться от авторитетов.
Не требуется долгих размышлений, чтобы понять, что хотя нередко законы, изданные при одном поколении, остаются в силе на протяжении последующих поколений, основанием для этого является согласие живых. Неотмененный закон остается в силе не потому, что он не может быть отменен, но потому, что он не отменен: не-отмена считается за согласие.
Но статьи, приведенные мистером Берком, не имеют на своей стороне даже этого обстоятельства. Претендуя на бессмертие, они превращаются в ничто. Самый характер их исключает возможность согласия. Они разрушают право, которое могли бы иметь, тем, что основывают его на праве, которого иметь не могут. Бессмертная власть не входит в права человека, и потому она не может быть правом парламента.
Парламент 1688 г. мог бы с таким же успехом принять закон, уполномочивающий его (членов) на вечную жизнь, как и (закон), дающий вечную жизнь его власти. Вот почему об этих статьях можно сказать лишь одно: это просто формальные выражения, имеющие не большее значение, чем если бы те, кто их употребляет, приветствовали друг друга в старинном восточном стиле: «О, парламент, здравствуй вечно!».
Все в мире непрестанно изменяется, изменяются и мнения людей; и поскольку правительство существует для живых, а не для мертвых, только живые имеют в нем какие бы то ни было права. То, что считалось правильным и уместным в одну эпоху, может быть сочтено неправильным и неуместным в другую. Кому же принадлежит решающее слово в таких случаях — живым или мертвым?
Почти сто страниц книги мистера Берка посвящены этим статьям; очевидно, однако, что если самые статьи, устанавливающие присвоенную, узурпированную власть на все времена над последующими поколениями, являются необоснованными и по самой своей природе не имеют законной силы, то и все пространные ссылки на эти статьи, все красноречивые рассуждения, построенные на них, также не имеют законной силы. Посему я оставляю эту тему.
Теперь мы переходим к более подробному рассмотрению событий во Франции. Книга мистера Берка выглядит, как наставление, написанное для французской нации; но — да будет мне позволено употребить экстравагантную метафору, соответствующую экстравагантному предмету, — в действительности это мрак, пытающийся озарить собою свет.
В то время, когда я пишу эти строки, передо мной лежат, по воле случая, предложения для декларации прав, написанные маркизом Лафайетом (прошу у него извинения за то, что употребляю его прежний титул; я сделал это только, чтобы было ясно, о ком идет речь). Эти предложения были представлены им Национальному собранию 11 июля 1789 г., за три дня до взятия Бастилии. Я невольно поразился, как различны источники, из которых заимствуют свои принципы этот джентльмен и мистер Берк. Вместо того, чтобы посредством ссылок на покрытые плесенью летописи и пыльные пергамента доказывать, — как это делает мистер Берк, — что права живых утрачены, что от них «навсегда отказались и отреклись» те, которых уже давно нет в живых, господин Лафайет обращается с призывом к живым людям и красноречиво говорит: «Вспомните о тех чувствах, которые природа вложила в сердце каждого гражданина и которые получают новую силу с того момента, когда они торжественно признаются всеми: для того, чтобы нация любила свободу, ей достаточно познать ее; для того, чтобы быть свободной, ей достаточно захотеть этого».
Как бесплодны, сухи и темны источники, которыми пользуется мистер Берк, как бессильны, невзирая на все прикрасы, его декламация и его аргументы, по сравнению с этими ясно выраженными и возвышающими душу чувствами. Эти несколько кратких фраз открывают широкое поле для благородных и смелых размышлений, тогда как длинные периоды мистера Берка только приятно ласкают слух, оставляя пустоту в сердце.
Раз уж я упомянул о господине Лафайете, позволю себе рассказать об одном эпизоде, связанном с его прощальным обращением к американскому конгрессу в 1783 г. Этот случай живо припомнился мне, когда я ознакомился с громовой атакой мистера Берка на Французскую революцию. Господин Лафайет прибыл в Америку в начале войны и оставался добровольцем в рядах ее армии до самого конца. На протяжении всего этого времени он вел себя совершенно необычно для молодого человека, едва достигшего двадцатилетнего возраста. Как мало найдется людей, которые, живя в стране, изобилующей всеми чувственными наслаждениями и имея полную возможность им предаваться, согласились бы променять эту страну на леса и пустыни Америки и провести цветущие годы юности среди опасностей и бедствий, не сулящих никаких выгод! Но дело обстояло именно так. Когда война окончилась и господин Лафайет собирался вернуться на родину, он явился в конгресс и, говоря, в эту минуту сердечного прощания, о революции, свидетелем которой он явился, произнес следующие слова: «Пусть этот великий памятник, воздвигнутый во имя Свободы, послужит уроком для угнетателей и примером для угнетенных».
Когда эта речь попала в руки доктора Франклина, находившегося в то время во Франции, он попросил графа Верженна напечатать ее во французской «Gazette», но так и не получил согласия. Дело в том, что граф Верженн был у себя на родине аристократическим деспотом и точно так же боялся примера американской революции во Франции, как теперь некоторые лица боятся примера Французской революции в Англии; дань страху, которую платит мистер Берк (ибо его книгу следует рассматривать именно в этом свете), представляет полную параллель отказу графа Верженна[6]. Но возвращаюсь к более подробному рассмотрению его труда.
«Мы видели, — говорит мистер Берк, — как французы взбунтовались против своего кроткого и законного монарха — с такой яростью, буйством и злобой, каких не проявлял доселе ни один известный нам народ, восставший против самого беззаконного узурпатора или самого кровожадного тирана». — Вот один из бесчисленных примеров того, как мистер Берк проявляет свою неосведомленность насчет истоков и принципов Французской революции.