Но целью граждан была не только защита. На карту было поставлено дело, от исхода которого зависело, будут ли они свободными или рабами. Каждую минуту они ожидали нападения или известия о нападении на Национальное собрание; а в такой обстановке самый быстрый образ действий бывает нередко самым правильным.
Теперь их внимание сосредоточилось на Бастилии. Взятие этой мощной крепости перед лицом столь многочисленной армии вызвало бы такой eclat (отклик), который немедленно поверг бы в ужас и смятение новый кабинет министров, едва успевший собраться. Из одного письма, перехваченного в то утро, стало известно, что мэр Парижа господин де Флессель, стоявший, как известно, на стороне восставших, предал их; после этого разоблачения не оставалось сомнений, что Бройи к вечеру укрепит Бастилию. Потому было необходимо атаковать крепость в тот же день; но для этого следовало прежде всего раздобыть лучшее оружие, чем то, что имелось у восставших.
Близ центра города, во Дворце инвалидов, находился большой склад оружия; граждане потребовали выдачи им этого оружия и вскоре достигли своей цели, так как склад был не приспособлен для защиты, да его почти и не пытались защищать. После этого огромная разношерстная толпа, состоявшая из людей самого различного возраста и общественного положения, вооруженных самым разнообразным оружием, устремилась на штурм Бастилии. Человеческое воображение не в силах представить себе эту процессию, эту тревогу в ожидании событий, которые могли произойти в ближайшие часы или минуты.
Населению города было так же неизвестно, что замышляет кабинет министров, как последний не имел представления о том, чем заняты граждане; граждане не знали и того, какие передвижения предпримет Бройи в поддержку крепости. Все было покрыто тайной и предоставлено на волю случая.
Всему миру известно, что штурмовавшие Бастилию проявили чудеса такого героизма, который мог быть порожден одним лишь высшим воодушевлением идеей свободы, и что она была взята за несколько часов. В мои намерения не входит подробное описание штурма — я хочу лишь обратить внимание публики на заговор, вызвавший этот штурм и рухнувший вместе с Бастилией.
Было вполне правомерно начать с тюрьмы, которая являлась алтарем и оплотом деспотизма и куда, к тому же, новый кабинет министров думал упрятать членов Национального собрания. Эта затея и сгубила новое министерство, теперь обратившееся в бегство от угрозы гибели, которую оно готовило другим. Войска Бройи были рассеяны, а сам он также бежал.
Мистер Берк много говорил о заговорах; но он ни словом не обмолвился об этом заговоре против Национального собрания и свобод нации; и чтобы невзначай не проговориться, он умалчивает о всех обстоятельствах, которые могли бы столкнуть его с ним.
Скрывшиеся из Франции эмигранты, участью коих он столь озабочен и от кого он получил свои сведения, бежали именно в силу провала этого заговора. Никто не строил козни против них — это они злоумышляли против других; стало быть те, что погибли, по заслугам угодили в яму, которую рыли другим.
Но может ли мистер Берк поручиться, что в случае удачи заговора, подготовленного с тщательностью засады, победившая партия столь скоро бы обуздала свой гнев? Пусть ответит на этот вопрос история всех прежних правительств.
Кого Национальное собрание отправило на эшафот? Никого. Оно само должно было пасть жертвой заговора, но не мстило за это. Почему же тогда его обвиняют в мщении, которого оно не осуществило? В момент восстания всего народа, когда люди всех званий, темпераментов и характеров чудесным усилием избавляются от уготовленной им гибели, — можно ли ожидать в таких условиях, что все сойдет гладко?
Кто может ждать философского спокойствия и вялого безразличия от людей, раздраженных прежним гнетом и очутившихся под угрозой установления нового (гнета)? Мистер Берк возмущается оскорблениями; однако же величайшее из оскорблений нанес он сам. Его книга состоит из оскорблений, которые никак нельзя извинить ссылкой на минутную запальчивость; напротив, он вынашивал их на протяжении десяти месяцев, а ведь ни жизнь, ни честь, ни кровные интересы мистера Берка не были затронуты.
В этой борьбе пало больше граждан, чем их противников, но четыре-пять человек были схвачены толпой и убиты на месте: комендант Бастилии, мэр Парижа, уличенный в предательстве, а также один из членов нового кабинета министров Фулон и его зять Бертье, принявший должность интенданта Парижа. Их головы воткнули на пики и носили по городу, и как раз на этом способе наказания мистер Берк строит большинство своих трагических сцен. Разберемся (поэтому, как людям могла прийти в голову мысль наказывать подобным образом.
Они попросту берут пример со своих правительств и лишь повторяют то, что привыкли видеть. Головы, годами красующиеся на воротах Темпл-бар, являют не менее ужасное зрелище, чем головы, насаженные на пики в Париже; однако же это делалось английским правительством.
Могут, пожалуй, сказать, что человеку все равно, что с ним сделают после смерти; но это совсем не все равно живым; такие зрелища либо оскорбляют их чувства, либо ожесточают их сердца — и в любом случае учат их, как наказывать, когда власть попадет к ним в руки.
Что ж, вырвите дерево с корнем: сперва научите гуманности правительства. Ведь это же применяемые ими кровавые наказания развращают людей. В Англии в некоторых случаях преступников вешают, разрывают или четвертуют; сердце страдальца вырывают и показывают толпе.
Во Франции, при предыдущем правительстве, наказания были не менее варварскими. Кто не помнит казни Дамьена, разорванного на части лошадьми?[11]Столь жестокие зрелища ожесточают людей или внушают им мысль о мщении; с другой стороны, гнусное и ложное представление, будто людьми можно управлять с помощью страха, а не разума, превращает эти наказания в прецеденты.
Страхом стараются воздействовать на низшие слои народа, и на них же он производит наихудшее действие. У них хватает здравого смысла, чтобы понять, что все это направлено против них самих, и они в свою очередь поступают так, как их учат.
Во всех европейских странах существует широкий класс людей того типа, который в Англин называют mob (чернь. — Перев.). К этому классу принадлежат те, кто поджигал и грабил в Лондоне в 1780 г.[12], и к нему же относятся люди, носившие головы на пиках в Париже.
Фулон и Бертье были арестованы в провинции и отправлены в Париж для допроса в городской ратуше, ибо после прихода к власти нового министерства Национальное собрание тотчас издало декрет, направленный им королю и кабинету, о том, что оно (Национальное собрание) будет считать министров, в числе которых был и Фулон, ответственными за все рекомендуемые и принимаемые ими меры; однако по дороге в ратушу разъяренная чернь вырвала Фулона и Бертье из рук стражи и казнила на месте.
Почему же мистер Берк вменяет подобные преступления в вину всему народу? С таким же успехом он может обвинить все население Лондона в мятежах и преступлениях, которые творились в 1780 г., или же считать всех своих соотечественников виновными в беспорядках в Ирландии.
Однако зрелища, оскорбительные для наших чувств или унизительные для человеческого достоинства, должны наводить нас на иные размышления, а не просто вызывать желание укорять кого-то. Даже совершающие подобные поступки вправе рассчитывать в какой-то мере на наше внимание. Как же случилось, что слой человечества, известный под названием сброда или невежественной черни, оказывается столь многочисленным во всех старых странах?
Едва мы задаемся таким вопросом, как размышление подсказывает ответ. Он (этот слой) — неизбежное следствие порочной структуры всех старых государств Европы, не исключая и Англии. Непомерное возвышение одних ведет к столь же непомерному принижению других, пока все не становится совершенно противоестественно.
Огромные массы людей задавлены и принижены ради того, чтобы можно было придать тем больший блеск клоунскому балагану, именуемому государством и аристократией. В начале всякой революции эти люди верны скорее лагерю свободы, чем ее знамени, и еще только должны научиться чтить ее.
Допуская, что все театральные преувеличения мистера Берка отвечают действительности, я спрашиваю его, не устанавливают ли они со всей несомненностью справедливость моих утверждений? Если они истинны, то (тем самым) доказывают необходимость Французской революции в не меньшей степени, чем любое из его утверждений.
Эти преступления являются следствием не принципов революции, а извращенного состояния умов, которое существовало до революции и которое та призвана исправить. В таком случае определите правильно их причину и вините в них самих себя.
К чести Национального собрания и города Парижа следует отметить, что во время столь ужасного смятения, когда бессильна любая власть, удавалось личным примером и увещеванием оказывать большое сдерживающее влияние. Никогда еще не прилагалось столько усилий научить и просветить людей, убедить их, что в их интересах — не мщение, а добродетель, как во время Французской революции. Сейчас я хочу сделать несколько замечаний по поводу рассказа мистера Берка о походе на Версаль 5 и 6 октября 1789 года.
Книгу мистера Берка я могу рассматривать лишь как драматическое представление, и мне думается, что он и сам рассматривал ее в таком свете, судя по поэтическим вольностям, которые он допустил, опуская одни факты, искажая другие и строя все действие в расчете на сценический эффект.
К такого рода произведениям принадлежит и его рассказ о походе на Версаль. Он начинает с того, что опускает те немногие факты, истинность которых в качестве причин (похода) доказана, — обо всем прочем даже в Париже могут лишь догадываться, — и вслед затем сочиняет басню, вполне отвечающую его страстям и предубеждениям. Следует заметить, что в книге мистера Берка ни разу не упоминается о заговорах против революции, а ведь от них-то все беды. Он предпочитает выставлять напоказ следствия, не упоминая о причинах. В этом, собственно, и заключается искусство драматурга. Если бы, наряду со страданиями людей, показывали и их преступления, весь сценический эффект порой пропадал бы и публика была бы склонна к злорадству вместо ожидаемого от нее сострадания.