После всех расследований это сложное дело (поход на Версаль) все еще окутано покровом тайны, неизменно сопутствующим тем событиям, которые скорее порождаются неудачным стечением обстоятельств, нежели являются плодом определенного умысла.
Когда людские убеждения еще только складываются, как это всегда бывает в периоды революций, то возникают взаимные подозрения и склонность ложно понимать друг друга; даже партии, исповедующие в принципе прямо противоположные взгляды, поддерживают подчас одно и то же движение — преследуя при этом совершенно различные цели и надеясь на разные последствия.
Во многом это приложимо и к нашему запутанному делу, и все же исхода его не предвидел никто.
Достоверно известно лишь одно: в это самое время Париж был охвачен беспокойством, ибо король откладывал санкционирование и выполнение декретов Национального собрания — особенно Декларации прав человека и декретов от 4 августа, содержавших основные принципы, на которых должна была строиться конституция.
Великодушнее и, возможно, справедливее всего будет предположить, что отдельные министры намеревались высказать свои замечания и соображения по некоторым разделам декретов — до того, как они будут окончательно одобрены и разосланы по провинциям. Но так или иначе, отсрочка внушила надежду врагам революции и тревогу ее друзьям.
В разгар этого состояния неопределенности Garde du Corps (лейб-гвардия), состоявшая, подобно большинству полков такого рода, из людей весьма близких ко двору, принимала у себя в Версале (1 октября) несколько незадолго перед тем прибывших иноземных полков; в разгар пиршества Garde du Corps сорвала, по сигналу, национальные кокарды, растоптала их и заменила другими — противоположными, приготовленными заранее.
Столь недостойная выходка была равносильна вызову. Фактически это было объявление войны, а коль скоро бросаешь вызов, следует ожидать его последствий. Но обо всем этом мистер Берк предпочел умолчать.
Свое повествование он начинает словами: «История расскажет, что утром 6 октября 1789 г. король и королева Франции, после дня, исполненного смятения, тревоги, опасений и кровопролития, положившись на безопасность, обещанную им народом, уступили велениям природы и прилегли на несколько часов, чтобы отдохнуть и забыться беспокойным, тяжелым сном». Сказанное не отвечает ни трезвой манере истории, ни ее задачам. (Здесь) обо всем самому надо догадываться и — заблуждаться. Можно подумать по меньшей мере, что произошло сражение; так оно, вероятно, и было бы, если бы те, на кого обрушивается мистер Берк, не проявили достаточно благоразумия. Оставив в тени Garde du Corps, мистер Берк позволил себе драматургическую вольность, подставив на их место короля и королеву, словно поход был направлен против них. Но вернемся к нашему рассказу.
Как и следовало ожидать, поведение Garde du Corps встревожило и разъярило парижан. Трехцветная кокарда и дело, воплощением которого она являлась, были слишком нераздельны, чтобы можно было не усмотреть в этом оскорбления, и парижане исполнились решимости призвать Garde du Corps к ответу.
Поход, предпринятый среди бела дня, дабы потребовать удовлетворения (если позволено так выразиться) у отряда вооруженных людей, преднамеренно бросивших свой вызов, нисколько не напоминал убийство. Но дело осложняется тем, что оно, оказывается, поощрялось как врагами революции, так и ее друзьями.
Одни надеялись предотвратить гражданскую войну, задушив ее в зародыше, другие, напротив, тщились разжечь ее. Противники революции мечтали привлечь на свою сторону короля и перевезти его из Версаля в Мец, где они рассчитывали собрать силы и поднять знамя (восстания).
Стало быть, перед нами две разные цели, которых добивались одинаковыми средствами: одна — наказать Garde du Corps (это было целью парижан), а другая — затеять смуту и побудить короля переехать в Мец.
5 октября толпы женщин и переодетых в женское платье мужчин собрались у Hotel de Ville, иначе парижской ратуши, и двинулись в Версаль. Поход их был направлен против Garde du Corps, но люди благоразумные скоро сообразили, что беспорядки легче начать, чем кончить; вышеупомянутые подозрения и беспорядочность этой толпы еще более усугубляли их опасения.
Поэтому, как только удалось собрать достаточно сил, Лафайет, по приказу гражданских властей Парижа, поспешил вслед парижанам во главе двадцатитысячной парижской милиции (национальной гвардии. — Перев.). Революция не могла ничего выиграть от беспорядков, иное дело — ее противники. До тех пор Лафайету, благодаря его обходительности и присутствию духа, удавалось успокаивать волнения, и, надо сказать, весьма успешно.
Поэтому, дабы разрушить надежды тех, кто, возможно, стремился использовать этот эпизод как своего рода законный предлог для переезда короля из Версаля в Мец, и дабы предотвратить возможное столкновение между Garde du Corps и этой фалангой мужчин и женщин, Лафайет отправил к королю курьеров с сообщением, что по приказу гражданских властей он направляется в Версаль, чтобы охранять спокойствие и порядок, и что необходимо вместе с тем удержать Garde du Corps от стрельбы в народ[13].
Он явился в Версаль между десятью и одиннадцатью ночи. Garde du Corps была стянута, и толпа уже некоторое время как прибыла на место, но все оставалось неопределенным. Теперь мудрость политика заключалась в том, чтобы придать этой опасной сцене счастливую развязку. Лафайет выступил в роли посредника между разъяренными сторонами; а король, дабы устранить тревогу, вызванную упомянутой выше задержкой, послал за председателем Национального собрания и подписал Декларацию прав человека и все уже готовые разделы конституции.
Было около часу ночи. Все, казалось, уладилось ко всеобщему удовлетворению. Под бой барабана было объявлено, что жители Версаля предоставят приют своим парижским согражданам. Те, кого не удалось устроить в домах, остались на улице или укрылись в церквах, а в два часа пошли на покой король и королева.
Такое положение сохранялось до рассвета, когда возникли новые беспорядки — результат предосудительного поведения некоторых лиц с обеих сторон, ибо все подобные эпизоды не обходятся без участия такого рода субъектов.
В окне дворца показался один из Garde du Corps, и люди, оставшиеся ночью на улице, встретили его градом насмешек и ругани. Вместо того, чтобы отойти от окна, как это требовало благоразумие, он навел свой мушкет и выстрелил, убив одного из членов парижской милиции.
Мир таким образом был нарушен, толпа бросилась во дворец в поисках обидчика. Она ворвалась в расположение Garde du Corps внутри дворца и преследовала их по дворцовым коридорам вплоть до апартаментов короля.
Вопреки утверждениям мистера Берка, поднятый шум разбудил и встревожил не только королеву, но и всех и каждого во дворце. Лафайету пришлось вторично мирить стороны, так что в конце концов Garde du Corps снова нацепили национальные кокарды, все было предано забвению, и дело ограничилось двумя-тремя жертвами.
В конце этих беспорядков король с королевой значительное время простояли на балконе, и, вопреки инсинуациям мистера Берка, никому из них не пришлось прятаться безопасности ради.
Как только мир и порядок были восстановлены, раздался единодушный крик: «Le Roi à Paris!» — «Короля в Париж!». Это был клич мира, и король тут же дал свое согласие. Эта мера заранее расстроила все замыслы похитить короля, чтобы перевезти его в Мец и поднять знамя борьбы против Конституции; имевшиеся подозрения рассеялись.
Король с семьей прибыл в Париж вечером, и от имени граждан его приветствовал мэр Парижа Байи. Мистер Берк, который на протяжении всей своей книги путает события, людей и принципы, в своих замечаниях о речи Байи ухитрился спутать также и время. Он ругает Байи за то, что тот назвал этот день прекрасным — un bon jour.
Мистеру Берку не мешало бы знать, что весь эпизод растянулся на два дня: первый, чреватый опасностями и беспорядками, и второй, когда все окончилось миром; на это-то мирное завершение дела и на прибытие короля в Париж и намекает Байи.
Не менее трехсот тысяч человек двинулось из Версаля в Париж, и за все время шествия не было ни одной враждебной выходки.
Со слов Лалли-Толандаля, дезертировавшего из Национального собрания, мистер Берк утверждает, что, вступив в Париж, толпа принялась кричать: «Tous les Evêques à la lanterne!» — «Епископов на фонарь!».
Поразительно, что кроме Лалли-Толандаля этого никто не слышал, а кроме мистера Берка никто не поверил. Все это никак не вяжется ни с одним обстоятельством всего дела.
До сих пор епископы не появлялись ни в одном из эпизодов драмы мистера Берка; почему же он теперь ни с того, ни с сего вывел их на сцену разом — tout à coup et tous ensemble? Мистер Берк манипулирует своими епископами и фонарем, будто фигурами в волшебном фонаре, и строит действие не на логической связи, а на контрасте.
Но, как и вся его книга, это лишь показывает, как мало веры надлежит придавать произведениям, где не заботятся даже о правдоподобии клеветы; этим замечанием, а не монологом во славу рыцарства, как это сделал мистер Берк, я заканчиваю рассказ о походе в Версаль.[14]
Мне предстоит теперь пробираться вслед за мистером Берком сквозь непроходимые заросли выспренних декламаций и своего рода церковных песнопений о правительствах, где он утверждает все, что взбредет в голову, воображая, будто ему поверят, хотя он и не приводит ровно никаких доводов или доказательств.
Перед тем, как сделать какой-либо вывод, должны быть установлены, признаны или отвергнуты определенные факты, принципы или данные. Мистер Берк обрушивается с обычной руганью на Декларацию прав человека, изданную Национальным собранием Франции в качестве основы, на которой зиждится ее Конституция. Он именует эту декларацию «гнусным и грязным листком о правах человека».
Значит ли это, что мистер Берк намерен отрицать наличие у человека каких-либо прав? Если так, то он, должно, быть, хочет сказать, что таких прав нигде нет и что сам он их также не имеет; ибо что еще существует на свете, кроме человека? Если же мистер Берк признает, что человек имеет права, тотчас возникает вопрос, каковы они, эти права, и откуда человек получил их первоначально?