Шофер дал газ, автомобиль тронулся, а сестра бежала рядом, придерживая косынку.
— Знаете Кулькова? — спрашивала она, стараясь не отстать от машины. — Это муж! Как он? Жив? Жив он?
Журба улыбнулся от удовольствия.
— Впереди всех идет! — закричал он слабым голосом и сделал безуспешную попытку привстать. — Герой наш... то есть ваш Кульков!
И последнее, что увидел он перед поворотом, были сияющие, счастливые глаза медицинской сестры.
4
В госпитале Журба лежал на койке молчаливый, скучный, без всякой симпатии поглядывая на правую руку. Она висела рядом с койкой, в особом каркасе, под стерильной простыней, в маленьком шатре, где день и ночь горела электрическая лампа.
— В отдельную квартиру жить ушла, — говорил, стараясь развеселить Журбу, его сосед по палате, танкист Бечвая.
Журба молчал. Он вдруг разуверился в том, что рука срастется. Его одолевала апатия.
— Ну, раскапризничался Петюша наш, — с огорчением говорила няня Антоновна, хлопотливо раскладывая на тумбочке подле койки яблоки, кисеты, папиросные коробки. — И на подарки уж не глядит. Мы их Бечвае тогда отдадим, а, Петюша?..
Журба бледно улыбался.
Чудесная старушка была эта Антоновна. Чистенькая, белая, как мышка, ласковая. Она явилась в госпиталь сразу, как только начались бои на озере, и предложила делать любую работу бесплатно.
— Стирать могу, шить, сготовить, — перечисляла она, сидя перед начальником госпиталя. — Лекарство подать, присмотреть за хворым... Многое могу. Ведь я, чай, мать! Пятерых сыновей и дочь выходила.
Дежурила она по вечерам и часть ночи, так как днем продолжала работать на фабрике. Так, впрочем, делали и многие другие женщины, вызвавшиеся ухаживать за ранеными бойцами.
А от подарков просто тесно было в палате. Они не умещались на тумбочках. Подле Бечвая, например, стояли на полу в кадках два роскошных фикуса, которые притащили пионеры из своего форпоста.
Впрочем, больше всего радовали раненых подарки с фронта, от товарищей по Особой армии. Следом за сопкой Заозерной пала Безымянная. Японцев кольнули штыком на их собственной территории, и они запросили пардону.
После каждого такого известия в палатах становилось шумно и весело, а наутро, при обходе, врачи глубокомысленно глядели на кривую температуры, спрашивали о сне, аппетите и удовлетворенно кивали головами. Прекрасно идет заживление ран. Вот вам — тонизирующее действие душевного подъема, психический фактор!
Спустя неделю с фронта в госпиталь прислали Чижова. На границе стало теперь тихо, а в госпиталях была еще уйма работы. Мало ведь оказать первую помощь, надо вылечить, поставить на ноги!
Осмотром Журбы Чижов остался недоволен.
— Надо бы лучше, — сказал он придирчиво, хотя другим врачам рана нравилась. — Кукситесь, говорят, — продолжал он. — А мне требуется, чтобы вы были веселый. Ну, в чем горе, выкладывайте?
Выслушав Журбу, он подумал, усмехнулся.
— Придется, видно, лекцию прочесть, — сказал он, присаживаясь на койку. — Ну, народ! Никому на слово не верит. Все объясняй да объясняй... — Он сказал, что у Журбы были сильно разбиты мышцы, он долго волочил руки в пыли, возникла опасность инфекции. Поэтому он, Чижов, и оставил рану открытой. Затем, увлекшись, он описал все выгоды открытого способа лечения.
— Смотрите: во-первых, ваши руки все время под наблюдением, во-вторых, есть свободный отток гноя, в-третьих, под лампой в тепле высыхает поверхность, в-четвертых, — и это главное, — микробы газовой гангрены не развиваются в кислороде, то есть в воздухе...
Журба согласно кивал головой. Затем он открыл рот, но доктор сердито перебил его:
— Знаю, знаю! Все вы только об этом и спрашиваете. Не о том — будете ли жить, а о том — сможете ли сражаться. Сможете! А теперь спать! Мертвый час. Дисциплины не вижу, боец!
Он ушел.
— Хороший человек, — заметил Бечвая шопотом из-под одеяла. Потом сказал сердито: — А ты, если и теперь больной будешь, ты просто, кацо, свинья будешь, и я с тобой незнаком!
Но до этого не дошло. Журба стал поправляться.
5
Он лежал, удобно вытянув ноги, и слушал радиопередачу из Москвы.
Диктор сказал внятно:
— А теперь по заказу бойца-дальневосточника Петра Журбы, находящегося на излечении в Энском госпитале, передаем его любимые песни: «Песнь о Сталине» и «Если завтра война...»
Сознание, что он не останется инвалидом, что он сможет вернуться в часть, к товарищам, к своему пулемету, бодрило. Он по-иному глядел теперь на мир: «Повоюешь еще, Журба, покажешь гадам силу своей руки!»
Мышцы и кости прекрасно срастались. Журба пробовал двигать рукой. Пока что это удавалось неважно. Как только пытался он отвести ее в сторону, пронизывала боль.
— А вы смелей, смелей двигайте, — подбадривал Чижов.
От Бечвая он узнал, что в своем батальоне Журба считался первым гармонистом, и придумал в связи с этим необычную лечебную гимнастику.
Однажды он явился в палату с разукрашенной лентами гармоникой.
— Ну-ка, — пригласил он Журбу.
Соседи по палате заинтересованно вытянули шеи.
Конфузливо улыбаясь, Журба перекинул ремень через плечо, взял аккорд и охнул. Все засмеялись. Рассмеялся и Журба.
— А вы что-нибудь повеселее, — заметил Чижов. — Это пройдет. Играйте чаще.
Густые вздохи баяна стали часто доноситься теперь из палаты Журбы.
Вначале, точно пробуя ходить, он неуверенно и слабо перебирал лады. Потом музыка захватывала его, опьяняла, он забывал о ране, о боли, играл все смелее, все громче...
Через несколько дней, проходя по коридору, Чижов услышал из палаты дробный стук каблуков, хлопанье в ладоши и частую скороговорку плясовой.
Он остановился в дверях. Бечвая, отставив в сторону костыль, ходил по кругу. Журба сидел спиной к дверям. С крутого каменного плеча его щегольски свисал ремень баяна. Нога отстукивала такт.
Он лихо поводил плечом, растягивая гармонь на полный вздох, изгибал ее дугой, рассыпал мелкие звонкие переливы. Играл он и вправду отлично.
Чижов залюбовался им.
— Ваш больной? — спросил начальник госпиталя, подошедший послушать.
— Мой.
— Хорош.
И они пошли по коридору дальше, продолжая обход.
Возвратившись с курорта в гарнизон, Журба выполнил все формальности, явился к начальству и теперь с особой тщательностью расчесывал перед карманным зеркальцем пробор.
Петренко не отходил от него ни на шаг.
Они осмотрели уже и пулемет,— Петренко ухаживал за ним на совесть, — царапины от пуль были зачищены, каждый винтик лоснился от масла.
— Что ж, в клуб, Петя, пойдем?
— Посиди здесь! — сказал Журба строго. — Еще дело есть.
Он стоял перед Чижовым, огромный, молчаливый, улыбающийся.
Чижов коснулся пальцами его плеча, провел по руке до кисти, надавливая мускулы.
— Тут не больно? — спрашивал он быстро. — А тут? А как сгибается в локте?
Журба вдруг перехватил руку Чижова, крепко, изо всех сил сжал ее и тотчас отпустил.
— Годен, годен! — закричал Чижов, дуя на посиневшие пальцы и встряхивая ими. — До чего здоров! Подкову согнешь.
Журба, отступя немного, широко улыбался.
— Ваша работа, товарищ доктор, — сказал он скромно.
Вот и весь рассказ о том, как одному из бойцов Первой Особой Приморской Армии была возвращена боеспособность.