— Чего язык распустила? — послышался негромкий густой голос. — На стол налаживай, видишь, мужики с дороги.
Артем вздрогнул от неожиданности, вскинул голову.
За столом, напротив него, сидел сам. В нем не было той пугающей огромности. Обыкновенный мужик, еще не старый, кряжистый. Глаза светло-серые, даже — сизые. Очень зоркие, такие мелочи не упустят.
Но больше всего поразили руки. Чуть крючковатые, как лапы беркута, — их Артем видел в зоопарке, — сильные и цепкие, ни секунды не лежали без движения. То теребят скатерть, то поглаживают ее неожиданно плавно, будто пальцы без костей — так нежно скользят.
Артем не слышал, как вошел Клубков. Дверь не скрипнула, не простонали половицы. Будто по воздуху прилетел.
— Здравствуйте, — растерялся он.
— Мой помощник Стригунов, — кивнул Иван.
— Слыхал, — оживился Клубков. Очень внимательно, ласково прищурясь, рассматривал. — Артемий, значит? — и, не обращая внимания на утвердительный кивок, продолжал. — Из города в наши места потянуло? А что, воздух тут здоровше, таежный воздух-то, он сильный. Насовсем или как?
— Насовсем. — «Почему он меня так странно разглядывает?» — терялся Артем.
— Домой-то еще не тянет?
— Нет.
— А вот тайга — тянет. Поживешь, поедешь домой, а тайга тебя и начнет тянуть. Покою не найдешь. Дома кто у тебя?
— Мать, сестра, — отвечал Артем и негодовал на себя. Разболтался с браконьером. Да и разговор идет слишком домашний, трудно после такого приступать к делу.
Иван это понял.
— В тайге был, что ли, Тихонович? — ровным голосом спросил он, косясь на патронташ, висящий в углу над ружьем.
— Ходил… — небрежно бросил тот, с неохотой отрывая глаза от Артема. — Для интересу прошелся.
— Есть нынче белка?
— Мало. Ушла белка. Кедра на низах не родила. — Клубков пожевал полными губами. — Кобель трех штук загнал — черные еще, поздно вызреет белка.
Семеновна поставила на стол цветастые чайные чашки с золотыми ободками, берестяной туес с маслом, слегка красноватым, положила булку домашнего хлеба. Под открытым окном на травке закипал самовар, от него шел сладковатый дым еловых шишек.
— Спасибо, — поблагодарил Иван, наблюдая за приготовлениями Семеновны. — Лично я недавно обедал.
— Я тоже, — быстро проговорил Артем.
— Сытые, значит? — пожевал губами хозяин.
Артем уже знал: отказаться от чая — проявить неуважение к дому, и ему было неловко перед Клубковым. Пусть браконьер, а все равно неловко.
— Мы ведь к вам по делу, Александр Тихонович, — сказал он. — Звать в заповедник.
— Это как? — линялые глаза хозяина потемнели, пальцы забегали по столу, сколупывая нитяные узелки.
— Ну, как… Чтобы вы переехали в Полуденное работать. Там дадут обход, квартиру.
— Какой еще обход! — настороженно прислушивающаяся к разговору Семеновна сорвалась на крик. — Никакого обхода нам не надо! Выдумали — обход!
— Помолчи, — вполголоса произнес Клубков, не глядя на жену. Он пододвинул к себе чай, жестом пригласил других.
— Ко мне на днях Ларион приплывал… — выждал малость, наблюдая, как из чашки струится парок. Ничего не выражало его лицо. — Тебя, говорит, директор просил приплыть, — продолжал хозяин, отпив глоток. — А я Лариону и отвечаю: ежели надо — пускай сам ко мне приедет. Вот так, милые.
— Дело серьезное, Тихонович, — напомнил Иван.
— Сурьезное, Ваня, шибко сурьезное… Ты, случаем, не знаешь, пошто ваши мужики Сельгу вверху запрудили?
— Запрудили? Сельгу?!
— Запрудили, Ваня, запрудили. Два дня валуны катали.
— Первый раз слышу. — Иван был обескуражен.
— Не с этим я тебя ждал, не с этим.
Иван пожал плечами, криво усмехнулся.
— Так как, Тихонович, поедешь в Полуденное жить?
— На кой оно нам сдалось, ваше Полуденное, — встряла опять Семеновна. — У нас, слава богу, своя изба.
— Тебя спрашивают? — хозяин повернул к ней хмурое лицо.
— А чего молчишь, как телок? Ответь имя как следует!
— Помолчи, — недобро сказал Клубков, царапая скатерть. Обернулся к Ивану, пристально его разглядывал. — А ежели я не поеду, тогда как?
— Этого я не знаю. Глухов решает, — каким-то чужим, с хрипотцой, голосом сказал Иван.
Артем тут же стал шарить в кармане, где лежало предупреждение Глухова. Искал и понимал бессмысленность этого — бумага все равно мокрая и потеряла силу — ничего на ней не разобрать. Клубков остановил.
— Не ищи, верю я. Речку, значит, перегородили, в сухое русло пустили воду, теперь я в заповеднике. Выбирай, Александр Тихонович: либо — либо. Так я рассуждаю?
Иван промолчал.
— Ну, вот ты, Ваня, партийный, объясни мне, темному мужику. По совести это или нет: из русла воду в протоку пустить?
— А ты здесь по совести живешь?
— Лучше бы за своими приглядывали, — не утерпела опять Семеновна. — Свои браконьерничают, им можно.
— Ага, на то и свои, — поддержал жену Клубков. — Браконьерничают, тозовки незарегистрированные держат. Им — можно. Вот были у меня на неделе люди из района — рыбалкой баловались. Мне бы взять да спросить: можно ли держать без разрешения милиции мелкашку? Мужика и прибрали бы к рукам. А я вот молчу. Потому что каждый живет как может, и не надо мешать. Так я говорю, Артемий?
— Тозовки нас не интересуют, — прокашлявшись, сказал Артем. — Давайте говорить о Полуденном. — И покраснел.
— Зачем так торопишься, Артемий? — Клубков смотрел на него, грустно улыбаясь.
— Да ты почему такой-то? Пугани их отседова! — обожгла Семеновна, пятясь от стола к ружью.
— Хватит, мать, — резко оборвал Клубков. — Поди, прижмись.
Но Семеновна не ушла. Она отступила в угол, недобро наблюдала за гостями.
— Вот и поговорили. Что в конторе передать? — зевнул Иван, краем глаза следя за хозяйкой.
Клубков лениво усмехнулся:
— Не бойся, баба есть баба. Пугает только. А Глухову скажи, что Клубков родился в отцовской избе, в ней и помрет.
— Приедут люди, будут выселять…
— Ты меня знаешь, Ваня, — судорога прошла по пальцам.
Артем глянул на Клубкова, на Ивана и поразился, насколько они похожи — и разрезом глаз, и выражением их; в цвете — вся разница.
— Ну, плыть надо, — Иван распрямился, собираясь выйти, но Клубков остановил рукой.
— Чего заторопился? Я ведь не чужой тебе, какой ни есть, а дядя, родственник, — неожиданные мягкость и тепло засветились в сизых глазах. — Я вот все спросить хочу: кто там у вас выслужиться хочет, кто надоумил директора речку прудить? Не сам же он догадался, кто-то из местных надоумил. Ты как считаешь, Ваня?
— Ничего я не знаю, — Иван разглаживал на коленях мокрую фуражку, норовил снова встать.
— А может, узнаешь?
— Мне это ни к чему, — безразлично проговорил Иван, поднимаясь. Поглядел в окно. — Плыть пора. Солнышко вон уж где.
— Всегда ты спешишь. А жизнь-то короткая… Даже у партийных. Так-то, Ванечка.
Иван стоял бледный: свернутая до предела пружина. Вот-вот сорвется с держателя.
— Пошли, Артем.
Клубков глянул на Артема.
— А ты, Артемий, заезжай, когда мимо дорога будет. Завсегда рад буду. Заедешь?
— Не знаю… — промямлил Артем, сгорая от стыда. Что о нем Иван подумает? Растаял перед браконьером…
Оттолкнули лодку, загудел мотор.
Дюралька прыгала по волнам ослабевшей северянки. Артем сидел за рулем, поглядывал на Ивана, лежащего по-прежнему возле багажника, и думал, что без него выглядел бы тут беспомощным щенком. Клубков бы ему рта не дал раскрыть. Заговаривал бы зубы. «Почему он так странно смотрел на меня?» — этого никак не мог понять. На него так никто, кроме матери, не смотрел. Странно, а почему-то не страшно.
Иван вдруг приподнялся, махнул Артему рукой, делая в воздухе полукруг. Артем не понимал. Тогда лесничий приложил ко рту сложенные рупором ладони, гаркнул:
— Дальше обходи, камни!
Артем заложил резкий крен. Мрачные глыбы мыса спрятались за кормой, и он, запрокинув лицо, смотрел на них. На самой вершине увидел Соболя, который, вскидывая голову, беззвучно разевал пасть в лае.
13
Долгая, порядком надоевшая работа была, наконец-то, закончена и лежала перед Артемом высокой стопкой паспортов для всех обходов и кордонов. Каждая книжечка в тридцать страниц потребовала внести в нее описание угодий от берега до гольцовой зоны, где проходила заповедная граница. Потребовала все массивы записать, какие есть, и сколько кедровых, пихтовых, сосновых, лиственничных, смешанного леса с березами, осинами, даже поляны указать, луга альпийские — все, чем богат обход или кордон.
Там и тропы, с обязательным указанием «пешая» или «конная», избушки, рубленные охотниками много лет назад. От избушек кое-где одни срубы остались — двери и окна выломали медведи, они же крыши попроламывали — манил запах продуктов. Но если подремонтировать охотничьи приюты, они пригодятся биологам, которые будут посещать заповедник, да и самим лесникам не помеха. Снег ли, дождь ли, ветер ли на обходе застанет — все лучше в избушке, чем под открытым небом.
В книжечке записаны и реки, и таежные, с угольно-черной водой озера, и горы с названиями и указанием высот, и пограничные ориентиры, а в довершение всего — вклеена калька с нанесенной на нее разноцветной тушью схематической картой участка. Все честь по чести, паспорт как паспорт, с калькой-фотографией.
Помучился с ними Артем основательно. Сколько книг-описаний перечитал, сколько кальки и цветной туши перевел, но удовлетворения от того, что труд, довольно ощутимый, закончен, не почувствовал.
Ему не давал покоя кугушевский кордон, смазывал радость. В голову настырно лезло клубковское: «По совести ли?» Правда, Иван ему хорошо ответил, дескать, по совести ли сам-то живешь там? Артем вначале даже тайно ликовал, отомстил ведь браконьеру, из-за которого столько пережил на солонце, натерпелся страхов, но ликованье как-то само собой растаяло.
Иван не стал смотреть паспорта.
— Неси Матвею, пусть подписывает.