Человек подходил к нему спокойно, не обнаруживал охотничьего возбуждения. Он будто не видел, как напружинились мышцы собаки, готовой гнать зверя по его знаку, как навострились ее небольшие уши, нервно вздрагивающие от каждого шороха.
Коротко и негодующе взлаяв, собака стала рыть задними лапами землю, чтобы привлечь внимание такого странного и непонятного сегодня хозяина. Из-под лап летели комочки земли и сухая трава.
Снисходительно усмехнувшись, Александр Тихонович склонился над тропой, придерживая ремень ружья на плече. Увидел на сыром черноземе ясный отпечаток медвежьей лапы. Будто босой человек прошел, только подушечки пальцев круглее и впереди них виднелись царапины от длинных когтей.
Блекло-сизые глаза Клубкова глядели на след внимательно, по привычке определили возраст и вес зверя, но особого интереса не выказывали. Бурые, крючковатые пальцы задумчиво теребили ремень ружья.
— Чернику жрал медвежишко, — промолвил Александр Тихонович, оглядывая обочь тропы мятый, ободранный черничник. Поймал собаку за шею, потрепал быстрыми пальцами.
— Пускай жир наедает. Он нам пока без надобности… Гуляй, пестун, до холодов, — и пошел вперед, следя за тропой. Человеческие следы его интересовали больше. На лесника бы не напороться. Это страшнее зверя.
Собака, не почувствовав азарта и заинтересованности хозяина в медведе, оставила след и побежала впереди, низко опустив морду к земле. Искала другие следы, которым хозяин может обрадоваться, и начнется охота, трудная и радостная, — в ней весь смысл их существования.
Александр Тихонович шел медленно, будто прислушиваясь к самому себе. Рассеянно глядел на возбужденного Соболя, не радовался собачьей старательности. Пасмурно было на сердце, тревожно. Не шли из головы смутные думы. Вот ведь: как медведя обложили в собственном доме. Это его-то, Клубкова! Виданное ли дело!
Когда Глухов приехал в заповедник, Александр Тихонович еще посмеялся над мужиками. Колхозника, дескать, прислали в тайгу — командовать. Чего он тут поймет, этот новый директор. Думал, что ему, коренному таежнику, колхозника обвести — пустяк.
А вышло вон как. Глухов с него, с Клубкова, и начал. Да как начал! Опытно, исподволь, хитро. Речку перегородили. Подсылал Глухов Лариона, Александр Тихонович не очень обеспокоился. Думал, зовет Глухов, чтобы уговорить вести себя потише, пожурить, как журило бывшее леспромхозовское начальство. Посмеялся. Дескать, надо, пускай сам приедет. А перегородили Сельгу и осознал: взяли его в оборот. Хитрую, крепкую руку почувствовал. Такая если за глотку поймает — не отпустит. До хрипоты сдавит, пока дух не испустишь. Вот тебе и колхозник. Сомневался Клубков только в том, что Глухов сам догадался сделать протоку главным руслом. Не иначе, как Иван помог, присоветовал. Племянничек, язви его…
Сам не свой был Александр Тихонович после того, как уехал Иван с помощником, с пацаном этим, который почему-то приглянулся Клубкову.
У него в Ключах были люди, которые, если сами не имели большой власти, то около нее крутились и могли повлиять на ход клубковского дела. Повлиять-то они повлияют, да во что это станет? Как клещи вопьются, будут сосать, пока все не высосут, и никуда от них не денешься, дом спасать надо. Вот и пошел сегодня на заповедную сторону, к рыбной реке Голубянке за хариусом, за ускучем. Жена накоптит, навялит. Вяленого хариуса ключевские с пивом любят, копченого — с водкой.
Пойти он пошел, но заныла в душе непонятная заноза, точит изнутри, тычется в самое сердце. Смурной день какой-то, сроду такого не видывал… Каждое дерево, каждый куст и травинка казались чужими, затаившимися в зловещем ожидании.
Да что же это такое? Откуда напасть свалилась? Горло перехватило, дышать не дает. В глазах стволы двоят, дрожат, как в мареве. А Соболь? Глаза-то страшные, дикие…
— Соболь! — хрипло позвал хозяин, держась рукой за горло. Кобель остановился, повернул голову. Точно: дикие глаза.
— Сюда, Соболь! — Александр Тихонович хлопнул ладонью по боку телогрейки. Маленькие глаза собаки были влажны и непонятны.
Незнакомые интонации и сонливая медлительность обычно властного, уверенного в себе человека насторожили пса. Он нехотя приблизился к хозяину, нерешительно шевельнул пушистым хвостом.
— Сядь, Соболь… — шептал Клубков. Поймал за загривок, прижал к земле. — Посиди со мной. — Прислонился спиной к стволу сосны.
Над рябиновым кустом порхали сойки, склевывали красные уже ягоды. По корявому стволу ближней сосны торопливо карабкался бурундук: тоже осень чует — пора запасы делать. Пес внимательно следил за ним, но с места не двигался. Не промысловый зверек, пустячный.
«Зря я поперся, не надо было в этот раз, — думал Клубков, — День шибко настороженный, неладный. Душе тяжко, нутро гложет», — оглядел окрестность: тайга как тайга, с детства хоженая-перехоженная, да уже не своя, чужая — заповедная.
Никак Александр Тихонович не мог смириться с тем, что ему нельзя ходить в те места, в которых всю жизнь промышлял зверя. Дивился: разве не для того в тайге маралы, чтобы кормить живущих тут людей? Не для того медведь наедает жир, чтобы по осени отдать и жир, и шкуру, на которой человеку мягко и тепло? Ему казалось, что с возникновением заповедника нарушился с древности заведенный порядок, все перевернулось непонятно и неизвестно для чего.
Правда, и в леспромхозе его прижимали, но более для видимости. Намекали: живи, да только тихо делай свои дела. Не попадайся. А теперь не только отгородили от него зверя законом, но и самого — под корень. Не дай бог, накроют с маралом. Приедет из Ключей Вася-милиционер и увезет его в район, где вспомнят все грехи, засудят как злостного браконьера и отправят в места чужие, где Клубков не был и не желал быть.
И таким родным показалось Щучье — самому на удивление. Раньше не шибко задумывался, любит ли Щучье. Теперь, когда опасность крадется к нему, сердце зашлось — нет милее места.
Тягостные мысли бередили Клубкова, отнимали спокойствие. Вспомнил, что уже давно смурные мыслишки в голове зародились, набирали силу. Волей удерживал. Ныне хлынули половодьем, залили всего, без остатка.
«Закурить, что ли…» Но тут же спохватился, что кисет на кухонном столе оставил. Такого раньше не случалось. Еще горше стало от забывчивости, казавшейся знаком нехорошим, идущим от беды. А тут еще ворона села на сухую верхушку дерева и давай каркать во всю глотку, поглядывая на него и приседая на лапах от неистового, сумасшедшего крика.
Холодный пот прошиб. «Это что ж за день такой проклятый?» — думал Александр Тихонович. И вдруг сорвал ружье с плеча, не целясь, выстрелил.
Соболь, вскочив с места, глядел, как падает ворона, теряя перья, как медленно кружат в воздухе перебитые картечью веточки и сухая хвоя. Обнюхал ворону, отошел. Поглядел на хозяина, склонив голову набок, словно спрашивал, что делать с поганой птицей.
— А не ори, зараза, накаркала себе, — лихорадочно дышал Клубков.
Ему еще хуже стало…
Привычно переломил ружье, вынул стреляную гильзу, засунул в патронташ. Из ствола потянуло едким запахом пороха. И этот запах, и вид нового патрона, который Клубков тут же вогнал в ствол, успокоили. Клубков закрыл замок, кинул ружье на плечо, зашагал.
Речка была уже близка, он слышал ее и шел быстрее, ожидая, когда она откроется. Голубянка показалась за кустарником. Сильно шумела, перекатывалась по зеленым валунам, слепяще сверкала.
В этом месте каменистые берега, перевитые обнаженными корнями сосен, сужались. Из воды торчали размочаленные комли деревьев, вывернутые весенним паводком. Это был залом. Тут речка поднялась вровень с высокими берегами, образовав глубокую яму, в которую заходил хариус на нерест и держался до поздней осени.
Александр Тихонович спустился к воде, ступил на скользкий камень, держась за тальниковую ветку. Зачерпнул ладонью воды, омыл лицо. Холод, пришедший со снежников, ожег кожу, освежил. Полегчало. Он заглянул в зеленоватую глубь воды, увидел солнечные блики на далеком песчаном дне и темные тени.
Хлебнув воды, ушел с камня на берег, оглядывая молодой соснячок. Деревца были одно к одному: высокие, прямые. Приготовил удилище, срезанные ветки собрал и затолкал в кусты. Размотал со спичечного коробка леску. На конце мохнатилась мошка из медвежьей шерсти, которая скрывала остренький якорек. Мошка была рыжая, заранее обсаленная, чтобы не тонула, скользила по поверхности.
Привязав к удилищу леску, взобрался на сухой камень недалеко от воды, в тени сосны. Сделал заброс на самую середину залома. Вода подхватила мошку, потащила сильным течением. Клубков, подрагивая удилищем, заставлял ее биться на середине. Точь-в-точь упавшая муха. На миг возле якорька, увитого шерстинками, мелькнул, словно молния, пронзительно-светлый бок рыбы, и тотчас леску резко рвануло.
Александр Тихонович потянул выгибающееся удилище, выволок на камни хариуса. Сдавил пальцами жабры. Далеко крючок заглотила рыба. Пришлось вырвать. Хариус оказался приличным, граммов на семьсот. Малиновый плавник с фиолетовыми кружочками напоминал крыло большой бабочки.
«Хорошо начал», — радостно подумал Александр Тихонович, и все дурное, что омрачало его, ушло, растворилось в азарте. Он откинул рыбу подальше от воды на сухие, теплые камни, но хариус, резко выгибаясь, подпрыгивал, скользил к воде.
Тогда Клубков хватил его о валун.
Рыба выгнулась, пуская кровавые пузыри из жабр, и затихла. Вытер руки о телогрейку, полез на свое место. И второй заброс оказался удачным. На берегу, разевая рот, трепыхался хариус поменьше. Добил его тоже.
«Они тут кишмя кишат», — подумал он, довольный.
Обычно Клубков вполголоса разговаривал сам с собой или с Соболем. Слова сами лезут на язык, и он им не препятствует — так веселее. Здесь же Клубков боялся выражать мысли вслух: недолго сглазить добычу.
Что ни говори, а явно в масть угадал — шестую или седьмую рыбину выкидывал. А это уж не хариус, ускучишко.
Мошка совсем разлохматилась, на муху не похожа стала. В другом месте на нее бы сеголетка не поймал, а на Голубянке рыба шла, да еще какая. Бросалась-таки, цепляясь одна за другой. Жор у хариуса, самое время ловить. Благо, соперников у Александра Тихоновича нет — заповедник.