— Он че же это? — спросил трудным голосом и опустился на траву. — Пошто не стреляет? Уйдет ить бык!
Артему почему-то стало казаться, что выстрела вообще не будет. Божья коровка, расправив тонкие мятые крылышки, улетела вниз, он проводил ее завистливым взглядом — она увидит то, чего отсюда не видно.
Тихон поднялся, взял бинокль, смотрел-смотрел, вернулся с камня, положив уже ненужный бинокль на рюкзак.
— Отохотничались. Ушел бык…
Ему никто не ответил. Анисим, кажется, не удивился, лег на спину, положив руки под голову, задумчиво покусывал травинку.
Охотники пришли через час. Оба устало прилегли у кострища, молчали. Мужики тоже молчали, боясь приставать с расспросами, выжидали, не сводя глаз с потного лица гостя.
Кугушев полез в рюкзак, нашарил бутылку, но вынуть не решился, не знал, как быть, что делать дальше. Слишком уж все не по-задуманному вышло.
— Павел Васильевич, — не вытерпел Кугушев. — Дак что получилось?
Но тот вяло махнул рукой и досадливо поморщился.
— Плохой из меня охотник… Да и смертей слишком много перевидел, — сказал он, переводя дыхание, и виновато улыбнулся.
К обеду спустились на кордон. Жена Кугушева приготовила знатный обед, и хотя вернулись без добычи, весело было за столом. Мужики, осмелев, балагурили, рассказывали охотничьи байки. Выбирали из своей жизни самые неудачливые дни, хотели успокоить гостя. Павел Васильевич смеялся вместе со всеми. Только Глухов погрустнел, льдистые глаза его были озабочены. Выбрав момент, когда за столом притихли, сказал:
— А что, Павел Васильевич, не повторить ли нам охоту?
— Зачем, — с досадой сказал гость. — Я ведь не отдыхать приехал. У меня дела. Да и, откровенно говоря, не нравится мне убивать. Вы уж меня извините.
Дмитрий Иванович принужденно засмеялся и, подумав, что смех тут совсем неуместен, замолчал и только уважительно покачал головой, показывая мужикам — дескать, вот он какой, гость наш. Великодушный охотник. Мог убить, а пожалел.
— Павел Васильевич, — сказал Иван, — у меня дома рога есть маральи. Великолепные рога, редкие. Можно, я их вам подарю в Полуденном? Мне они ни к чему.
— Ну, что вы, — смутился гость.
— А я дарю свою картину «Рев», — прогудел Анисим.
— Что вы, братцы, что вы! — замахал руками Павел Васильевич. — К чему такая щедрость? За какие заслуги?
— Вы заслужили, Павел Васильевич, — гудел Анисим. — Мы это от чистого сердца, не подумайте про нас худого.
— Видно, вы понравились нашим мужикам, — сказал гостю и Глухов. — Так что не обижайте их, примите подарки.
А потом, на берегу, директор отозвал Ивана, ни о чем не спрашивая, в упор смотрел холодными глазами.
— Он на самом деле не стал стрелять, — сказал Иван и понял, что Глухов не верит ему и, наверное, не поверит. Круто повернулся и пошел к мужикам, которые, окружив гостя, говорили ему что-то веселое, смешное. Наверное, опять рассказывали свои байки.
25
Сентябрь в Полуденном стоял обычно теплым и солнечным. Осень сюда всегда запаздывала. Пока переползет через хребты и, побелив их снегом, спустится вниз, в приозерную долину, лето не уходит. В прошлые годы этой порой на скалах кое-где раскрывались розовые бутоны маральника, обманутые теплом, и трудно было понять, какое время года наступило.
Но сейчас в природе что-то случилось, погода выбилась из колеи. На Громотухе выпал снег и не таял. Над селом повисли нудные, бесконечные дожди, солнце днями не появлялось, скрытое серой завесой однотонных туч. Ветер носил по раскисшей улице березовые листья, тронутые ранней желтизной.
Туманно стало в Полуденном, тоскливо. Люди появлялись на улице редко, отсиживались дома. Над каждой избой стлался дым, серый же, как небо. Иван редко показывался в конторе. Работал дома — готовил лесничество к учету.
На горы, припорошенные ранним снегом на левой стороне озера, смотрел с тоской. Охотиться явно не придется. Альку на день отводил к Анисимовой бабке, на всю зиму его там не оставишь. Настроение было мрачное. Несколько раз порывался написать Тамаре, но письма не получались.
Тосковал. Если раньше и сердился на нее, понял теперь, что в его жизни не хватает именно Тамары, это без нее стало в селе так неуютно и сумрачно.
Он комкал незаконченные письма, бросал в печь. Больно и горько ему становилось, будто огонь пожирал не бумагу, а что-то живое, бесконечно дорогое для него.
Работа над кедром словно запнулась о невидимое препятствие, не двигалась с места. Иван рассеянно перебирал таежные записи лесников, пытался вникнуть в смысл корявых строк, но ничего путного не выходило, и он откладывал тетрадь.
Ночью стоило прикрыть глаза, как память переносила его в далекий город, на голубоватые от фонарей вечерние улицы, где все напоминало о Тамаре. Он снова видел себя у подъезда музыкального училища совсем молодым и счастливым, шел с Тамарой пустынными, — пустынными потому, что, кроме нее, никого не замечал, — улицами к ее дому, слушал ее веселый голос, такой обещающий…
Сколько потом было у них и веселого, и грустного — всякого, но вот почему-то именно это запомнилось ярче всего: как стоит он у подъезда, глядя на идущую к нему Тамару, и впереди видит только светлое, такое светлое, что его, кажется, и омрачить ничем нельзя. Это помнит, а не то, как уплывала жена. И еще у Ивана возникает чувство, будто бы все это было давно-давно, и он кажется себе старым, совсем старым.
Временами у него появлялось желание прилететь в город, постучаться в квартиру ее родителей, сказать: «Отпустите Тамару. Она наша с Алькой, ничья больше. Не удерживайте ее…»
С ним разговаривают на пороге, как с незнакомым, которого опасаются впустить в квартиру. Он глядит мимо холодного лица ее матери в коридор, надеется увидеть там глаза Тамары. И он видит их, они испуганны и жалки, как у загнанной белки.
И слышит голос ее матери, сухой, безликий голос, в котором нет к нему, Ивану, никакого сочувствия:
«Тамара, ты хочешь уехать с этим человеком в тайгу, в ужасную, холодную тайгу, откуда ты с таким трудом вырвалась?»
Иван видит, как жена тянется к нему, но ее заслоняет своим большим телом мать. Сухо щелкнув замком, перед ним захлопывается дверь. Он стоит на лестничной площадке и слышит, как на этажах отворяются двери и начинают негромко переговариваться жильцы.
Иван вздрагивает, открывает глаза и в один миг возвращается домой, к тихо потрескивающей печке. Он ходит по комнате, склоняется над кроватью сына, долго рассматривает его лицо, ищет черты матери. Радуется, что находит их. И начинает думать, что однажды он действительно бросит все и уедет к жене в город, снова на частную квартиру, на прежнюю службу в управлении. Но эти мысли непрочны, быстро развеиваются, стоит подумать о тайге.
Ивану иногда кажется, что он видел, как проплывал тут на паруснике его отец, Прокопий, когда был еще молодым. Ненасытно, как Иван, глядел отец на скалы, на прибрежную тайгу, не знал, что скоро расстанется с ними навсегда и будет жить здесь лишь жизнью сына.
В душу Ивана проникал холод, стоило подумать, что будет жить он не здесь, а где-то в ином месте, что у него появятся другие, не таежные заботы. Да и как он может уехать, если первыми словами его были: тайга, ружье, собака…
Старый таежник Рытов учил Ивана всему, что знал сам. А знал он только охотничье, промысловое дело. Рытов был добрый человек, он и зверей, всю таежную живность считал доброй, говорил о ней с уважением. Иван до сих пор помнил рассказы Рытова и передавал их Альке, который, может, как он сам, полюбит эту жизнь и останется в ней.
В школе среди ребят постоянными темами были тоже — охота, собаки, снаряжение. Весной по-взрослому гадали, уродится ли белка в этом году или не уродится и почему, и приводили множество замет, услышанных от старших. А в походах каждый старался блеснуть перед товарищами знанием повадок зверей, умением соорудить надью — охотничий костер из бревен, который греет всю ночь, горя ровным и медленным огнем.
Если кто получал плохую оценку, особенно не насмехались: мало ли что случается. Но если ты показывал охотничье неведение, тут уж от стыда хоть под землю проваливайся: насмешек не оберешься. И не мудрено, что, когда в походе их любимый учитель, человек городской, спутал след колонка со следом хоря, он тотчас померк в глазах мальчишек. Ведь мальчишки, подобно своим отцам и братьям, готовились стать охотниками, лесниками, а потому простить могли что угодно, кроме незнания тайги.
Служить Ивану довелось в городе. К концу третьего года солдаты уже думали о возвращении домой. Иван вспоминал тайгу и не мог дождаться дня, когда не во сне, а наяву увидит ее, вдохнет смоляной воздух, которым вовек не надышаться.
И хотя домой попал не сразу, впереди были четыре года техникума и работа в управлении, но все эти годы не считал потраченными зря: и армия, и техникум были необходимы, готовили его к трудной жизни. В том, что жить ему в тайге, Иван не сомневался.
Теперь же тайга радовала его еще и тем, что появился, наконец, заповедник. Ведь когда-то с недоумением и болью смотрел, как леспромхозовские бригады валили кедры по берегам озера. Валили все подряд: и спелую древесину, и подрост, торопились, будто чувствовали, что скоро их власть кончится.
Сколько облысело склонов, покрытых теперь бесчисленными пеньками, как крестами, сколько речек вышло из берегов и заболотило низины между хребтами, какие страшные буреломы оставили после себя вальщики! Такого ни одной буре не натворить.
А ведь настанет время, пожалеем о своей недальновидности. Машин хитроумных будет много, никого ими не удивишь, а вот тайга — ее заново не сделаешь…
Мучился долгими бессонными ночами, перебирал в памяти каждый прожитый день с Тамарой, и прошлое казалось светлым, как подарок, и теплилась в нем надежда, что весной, когда горы покроются розовым цветом маральника, жена сойдет с катера на берег Полуденного, и они с Алькой встретят ее цветами. Только когда это будет? На дворе лишь осень…