Вернулся скоро.
«По полтора заплатим. Больше не дает. Стройку-то он на самом деле большую затеял… Участок-то дал тебе?».
«Согласился вроде. А я, знаешь, уже отмерил за поскотиной полгектара, чтобы время не терять…».
Долго сидели, и к дому Иван подошел уже затемно.
Свет горел лишь в одном окне, на кухне. Шторы аккуратно расправлены, ни щелочки. Обычно небрежная Тамара сроду так аккуратно не зашторивала окна. С чего бы такая маскировка?
Отворил дверь и глазам не поверил. За столом — Клубков Александр Тихонович. Чай пьет. И как поднес ко рту дымящийся стакан, так и замер, на хозяина уставился.
Оба растерялись, но Клубков быстрее с собой совладал. Он-то готовился к этой встрече.
— Не узнаешь, че ли?
На табуретке сидит прочно, да и весь он прочный, будто вырубленный из цельного куска мореного дерева. Такого не сшатнешь.
— Узнал, как не узнать, — сдержанно ответил Иван, вешая штормовку возле двери на гвоздик.
Неторопливо умылся. На лице — усталость пришедшего с работы человека. Больше ничего. И пока умывался, вытирал лицо, вешал полотенце, чувствовал спиной изучающий взгляд Клубкова.
Ивану удалось скрыть первоначальную растерянность, теперь думал: зачем пожаловал к нему Клубков? Не ради же стакана чая. Если уж появился в Полуденном, большая нужда привела. Так просто сюда, где его знают как браконьера, не покажется.
Сел к столу, придвинул к себе поставленный Тамарой стакан с чаем, потянулся за куском хлеба, за блюдцем с маслом. Намазывал хлеб старательно — показывал гостю свое спокойствие.
— Как живется, Ваня? — спросил Клубков, поглаживая скатерку.
— Ничего, — ответил Иван, беря в рот кусок пиленого сахару.
— Скучно отвечаешь. Не по-родственному, — румяные губы дрогнули обидой. Но — только губы. Бурое, обветренное лицо — непроницаемо. На лице теплится полуулыбка, она кажется чужой. Не от души идет.
— Как есть, так и отвечаю.
— Томка, — повернулся Александр Тихонович к застывшей у плиты Тамаре, — ну-ка, подай… — и самолюбивая, с капризными губками, Тамара, услышь она от Ивана такое обращение, вскипела бы, а тут — Томка и есть! — кинулась выполнять.
Принял Клубков из ее услужливых рук что-то тяжеленькое, завернутое в мешковину, стал раскручивать обмотку. И сразу аппетитный запах поплыл по комнате, проникая во все углы. Копченый таймень. Просвечивающая янтарем жирная мякоть. Самая середина, без головы и хвоста. Благость — не рыба.
Александр Тихонович взял из рук Тамары нож, попробовал на ноготь — острый. Отрезал несколько кусочков, пододвинул Ивану.
— Попробуй, удалась ли рыбка-то.
— У тебя всегда удается, — сказал Иван. Поднес кусок к носу, понюхал, откусил самую малость — на зуб.
Горьковато и тонко пахло нежным тальниковым дымом. Ничего не скажешь, умеет. Лучше его никто коптить рыбу не сможет. От деда Тихона мастерство ведет. Чужих близко к коптильне не подпускает. Не оттого ли, что там, на черемуховых прутьях, млеет не только рыба, но и маралятина?
Прямо таял во рту кусочек. Хотелось его весь, со шкуркой, золотистой, мелкочешуйчатой, сжать зубами и, наслаждаясь, медленно высасывать янтарный сок.
— В заповеднике поймал? — Иван отодвинул рыбу.
— Какая разница, Ваня, ты покушай, оцени дядино уменье.
— Оценил — вкусно, а в глотку не лезет.
— Что так? — участливо спросил Клубков.
— А вот так. Не лезет и все. Горло дерет.
Положил руки на стол. Его руки слабее, чем у гостя. Ладонь поуже, пальцы потоньше, и нет у них такой костяной цепкости.
Иван сравнил, Клубков тоже сравнил. В сизых глазах мелькнула тайная искорка. Другой бы не заметил, Иван — заметил. Под сердцем злость ворохнулась.
— Ну, вот что, — сказал он твердо. — У тебя разговор ко мне или как? — и так же твердо смотрел в глаза гостя.
Александр Тихонович левый глаз чуть сощурил, будто прицеливался. Однако отвернулся первый. Не просто так, с причиной.
— Томка, поди к кому из девок, посиди. Разговор у нас будет мужицкий, с матерками, — подмигнул Ивану.
Та безропотно накинула платок на золотой стожок волос, укрыла одеялом Альку, разметавшегося в кровати, ушла.
Иван покосился вслед. Одарил ее Клубков чем, или его внутренняя сила так действует? Сила для женщин — вроде гипноза. Куда вся гордость девается, все капризы.
Захлопнулась дверь, молчанье повисло над столом. Тяжело давило на плечи, на голову, однако Иван не торопился с расспросами. Принес с окна пепельницу из консервной банки, сигареты. Сам закурил, гостю знак сделал: кури, дескать. И ждет, что дальше будет.
Клубков нехотя вытянул дешевую сигаретку из Ивановой пачки. Решил попробовать, как они по сравнению с махоркой. Прикурил, затянулся, кисло поморщился. Раздавил в пепельнице.
— Такое, значит, у меня дело, — пошарил пальцами по скатерке. Набрел на хлебные крошки, стал колобок катать. Иван — ничего. Курит, щурится от дыма. — Лицензия мне нужна, Ваня.
— Лицензия? Тебе? — поразился Иван искренне. Чего другого ждал, только не этого. — Ну, учудил, Тихонович, всю жизнь без лицензий обходился, а тут вдруг понадобилась. Непонятно. Для чего же она тебе?
— Надо. Жизнь меняется. Собираюсь мясо вывезти в Ключи, и вот бумага нужна. На случай, если кто придерется.
— Излишки появились? А ты думал, к кому ехал?
— К тебе ехал.
— И надеялся?
— Надеялся.
— Почему? — поднял Иван белесые брови.
— Думал, не откажешь, по-родственному-то.
— Какие мы родственники. Ты сам разделил наше родство на две ветви. Ты в одну сторону, мы — в другую.
— Все же корень один.
— У волка с собакой тоже один корень…
— Оно вроде бы так, — согласился Клубков. Его пальцы снова что-то искали на скатерке, не могли найти.
— Так что промашка вышла, Тихонович. Да и заповедник у нас не общество охотников. Не по адресу обращаешься.
— Дак что, совсем маралов не бьете?
— Совсем не бьем.
— А если для науки?
— Для науки пока тоже не били.
— Ну вот, ты мне и сделай бумагу, будто для науки шкуру или рога добыть разрешили.
— По-родственному? — прищурился Иван.
— Не хочешь по-родственному, давай по-людски. Что продам — наполовину. Не обижу. Деньги завсегда нужны, даже партийному, как ты. Все их любят.
— Смотря какие, — перебил Иван.
— А любые. Они все одинаковые. Вот у тебя дома что есть путнего? — оглядел стены. — Ничего. А есть люди, знаешь, как живут? Вон даже в Ключах. Зайдешь, а глаза сами и бегают. И приемники-то у них добрые, и кровати под дорогими одеялами, а на полу, на стенках — ковры да картинки в золотых рамах. Думаешь, твоей Томке ничего этого не надо? Еще как надо, да где взять, на какие шиши купить?
— Ты о моей жене не заботься.
— Я не забочусь. Мне что? Мое дело десятое. А только когда в доме барахла много, в него и зайти приятно… А хозяев уважают. Я вот в Ключах Леньку Кнышева встренул. В собственной легковушке ехал. Ленька на маралов не охотник, он больше пушнинкой приторговывает. И вот пускай он, Ленька, спекулянт, пускай сволочь, а он сволочь и есть, нечистый на руку, а едет Ленька, и дорожку ты ему уступи. Отойди в сторонку, пока денежки проедут… — руки поползли по столу, но занятия не нашли и полезли в карман штанов за кисетом с махоркой.
— До поры до времени. Доездится твой Ленька. На казенной машине увезут.
— Оно, конечно, может, и до поры, — согласился Клубков. — Но эта пора тянется, и кто знает, сколь еще протянется. Вдруг да совсем не кончится. Эта пора.
— Кончится, — сказал Иван. — Кончится!
Клубков снисходительно улыбнулся.
— Говорят, новый-то директор не ценит тебя. Разве ему городскому оценить таежного человека? Я бы лучше оценил.
— Ты меня не агитируй. Бесполезно.
— Чистеньким себя считаешь… ангелочком… Да не перечь, не перечь, знаю: считаешь.
— Не чистеньким, чистый.
— Ну и дурак, — мягко укорил Клубков. — Есть люди повыше тебя, а дармовщинкой не брезгуют. Видел я как-то картинку. Причалили, значит, возле нерестилища, выход из речки в озеро сеткой перегородили и давай рыбу наметкой черпать. Как ложкой из котелка — подчистую. Хороших таймешков взяли. Покрупнее вот этого, — кивнул на стол, где таяли золоченые аппетитные куски.
— Кто такие? — быстро спросил Иван, и зеленые, при лампочке, видать, глаза стали колючими. Рысьими прямо.
— А зачем я тебе скажу? — довольно засмеялся Александр Тихонович. — Я, когда надо будет, скажу. Кому надо будет — скажу, — затянулся махоркой. Всем видом показывал: крепкая, запашистая, истинное удовольствие от нее. Не то что ваши палочки курить. Их мужику в рот брать — кашель наживать.
Тяжелую голову Иван подпер руками, глаза на скатерть опустил, наблюдал за руками Клубкова, которые не бывали без движения. Все чувства: взволнованность, отчаяние или радость передавались через неспокойные руки.
Думал: а ведь не врет Клубков. Сколько раз жаловались лесники, что пошаливает кто-то из ключевских работников. Да что там лесники, сам видел. Плыл на неделе, а у заповедного мыска кто-то сеть кидает с лодки.
Подплыл. Палатка на берегу белеет, костер горит, женщина возле котелка орудует. В голове помутилось: незнакомый мужчина ставит сеть. Лицо белое, интеллигентное. Улыбается приветливо и — никакого испуга. Вот браконьеры пошли! Видит: перед ним работник заповедника, в форменной фуражке лесничего, со звездочкой — и хоть бы хны.
Новым райисполкомовским инструктором оказался мужчина. Старых-то Иван хорошо знал, этого еще нет. Познакомился, так сказать. Обозлился Иван крепко, как так: он должен с других порядок спрашивать, а для самого будто и законов нет — без разрешения залез в заповедник. Выгнал его вместе с бабой и палаткой, головешки от костра в воду покидал.
«Ну хам, ну хам! — твердил тот. — Я этого так не оставлю… Погодите… Мы вас!…» — и грозил пальцем.
А Иван смотрел на него и понять не мог, почему отпустил. По закону надо было акт составить, сеть отобрать. Не составил и не отобрал. Что же это в душе такое тормозящее? Попадись на браконьерстве простой мужик — все бы сделал как надо. И сети бы отобрал, и акт бы составил, и в контору притащил. Любуйтесь на браконьера. А этого отпустил. И не то, чтобы испугался. Невелик чиновник, а все-таки рука не поднялась на него…