пятьдесят тысяч, и чтобы денежки эти у него подпольно крутились, а может, шли на взятки...
— Или можно бордель, — прошептал потрясенный Ленин. — Или игорный дом, если договориться... В участок дать, еще кой-кому дать... и чем не жизнь?
— Ну что, Ильич? — усмехнулся Прянишников. — Не пропало у вас желание сеять разумное, доброе, вечное?
— Напротив, — отвечал Ленин. — Совершенно напротив. Век живи — век учись.
Первым делом, конечно, минимизировать расходы: зачем платить корреспондентам? Чего проще: найми рабочих. Брось по всей России клич, благо партия для этого уже достаточно велика: пишите, мол, во всех подробностях про свою жизнь. Первая русская рабочая газета. Правда, в самом начале славных дел, рассказывал душа-Кржижановский, освободители труда затеяли было какую-то «Искру», но кто же так ведет дела, милостивые государи? Толку от этой «Искры» было чуть, рассказывала она про какое-то кровавое самодержавие, про которое и так все знали, и печатали ее прямо в России, так что в один прекрасный день всю редакцию просто погромили к чертям собачьим, и газета прекратила свое существование. Ничего, теперь-то мы понимаем, что в издании газеты самое главное — не газета! Мы организуем настоящий сбор средств. У нас все рабочие хоть по копейке, да скинутся. Сильно грабить не будем, а вот меценатов пощиплем. Пообещаем в случае революции не тронуть тех, кто даст на газетку. Пущай себе скидываются. Дальше мы делаем что? Дальше мы под видом редакции устраиваем хорошенький дом свиданий — раз. Там же открываем большую игру по методу Красина — два. Музей интересных эротических приспособлений, вроде того, что я видел на пляс Пигаль, — три. Опять же недурно бы и варьете, и с девочками, и все это на почве освобождения рабочего класса. Если даже у них в Париже эротический театр называется «Красная мельница» — неужели мы у себя не построим настоящее большевизанское кабаре «Красный помидор»?! Пусть попробует кто-нибудь придраться! Скажем, что это всё сотрудники газеты веселятся на редакционных собраниях. Кто нам запретит пить шампанское и танцевать канкан на столах? У нас будет лучшая русская газета!
И дело завертелось, причем программа Ленина стала осуществляться с поразительной быстротой. Оказалось, что вся Россия только и ждала ежедневной рабочей газеты. Рабочие с готовностью скидывались на свою прессу, поскольку еще в романе Максимыча про сумасшедшую рабочую мать, ходившую вместе с сыном на демонстрации, было написано про необходимость газеты-копейки. Можно было подумать, что само чтение статей про невыносимую пролетарскую жизнь уже способно эту самую жизнь отчасти облегчить. На рабочую газету охотно жертвовали крупнейшие промышленники — они искренне верили, что сознательный и читающий рабочий менее склонен к бунту и уж наверняка не пойдет громить собственную фабрику. Декаденты изъявляли готовность писать революционные вирши. Курьеры Ленина и Дзержинского, горячо одобрившего план, не успевали собирать деньги и переводить их в Париж. Туда же отправлялись из России чудовищные рабочие корреспонденции. Некоторые из них Ленин зачитывал жене вслух: «Жывем мы хорошо жаловатца неча спасиба што хоть живы. Оно конешно и всякая работа и утомительно. Но все ж таки не ночлежный дом и мастер не забижает и то полза а хочу особо прописать про свою доч Марию которая имеет такой дар што не всякий человек может. Она имея на голове стакан полный воды может ечо на одной стоять ноге и притом поет песнь ах валенки валенки. А всего девке семь годов вот кака шустра. Я хочу штоб вы пропечатали про это а то у нас кака же радость пропадет весь талан и будь здоров. И штоб прописано было Мария Калюжная а не так просто кто». Рабочие не желали писать в свою газету про жестокое угнетение. Вероятно, они не надеялись изменить ситуацию — и в этом смысле, пожалуй, понимали все правильно. Они писали о своих мелких заботах и радостях — вот кто-то выучился петь, стоя на одной ноге, а у кого-то деревенская родня сообщает о рождении чрезвычайно разумного теленка, а кто-то открыл секрет мироздания и доказывает, что земля имеет не совсем шаровидную, а несколько как бы сплюснутую форму, это наблюдение рабочий сделал, катая по столу хлебный мякиш... В общем, на пролетарскую газету все это не тянуло. Письма Ленин высылал Горькому, а тот в ответ вместе с каприйскими друзьями присылал мрачные, по-горьковски скучные вариации на тему тяжелой трудовой жизни. Горький любил разбойников, босяков, а работу и рабочих не любил; ему вообще, сколько можно было судить, нравилась жизнь вольная, итальянская, вдали от угрюмых российских реалий. С отвращением описывал он российские морозы, дожди, скудость пейзажа и жестокость населения. Рядом с ним на Капри сидела дюжина таких же коллег-борзописцев и за очень скромные суммы заполняла «Правду» стенаниями. Впрочем, Ленин был верен своему принципу и часто печатал бесплатные рабочие корреспонденции — они придавали газете свежесть и прелесть, а заодно позволяли здорово экономить. Редакцию пролетарской газеты «Правда», которую испуганно разрешили при условии ее сугубо экономической направленности, разместили в Петербурге, на Знаменской, и скоро эта редакция превратилась в шикарное место. Ленин искренне жалел, что не может там побывать. Все петербургские декаденты, все кокаинисты и морфинисты города, все эротоманы и любители рискованных легкомысленных связей отлично знали, что среди ночи в «Правде» можно найти любые сильнодействующие средства, отличных девочек и веселое общество. Полиции хорошо платили, а впрочем, некоторая часть полиции искренне верила, что сотрудники редакции от души веселятся после трудного рабочего дня и так любят свое дело, что не расходятся даже на ночь. В редакции стоял, что называется, дым коромыслом, и вполне естественно, что ни один официальный сотрудник не тратил и часа в день на заполнение газеты всякой ерундой. Ерунду эту писали тут же, на коленке, и Ленин иногда ради смеха участвовал в этой забаве под разными псевдонимами. Иногда он подписывался Ильин, потому что отчество его было Ильич. Иногда — Тулин, потому что в Туле жила одна удивительная мещанка, чьи стати он припоминал до сих пор. Пару раз — Надин, а один раз даже Инин (Инессе было приятно).
«Правда» стала популярным в Петербурге местом. Если среди ночи какой-нибудь пьяный, шатаясь, брел по улицам и искал добавки, — про него говорили, что он идет «Правду» искать, потому что в «Правде» можно было достать выпивку во всякое время. Скоро и всех блаженных стали называть «правдоискателями». Однажды городовой (или, как тогда говорили, «фараон»), получавший регулярные взятки со Знаменской, зашел-таки прервать особенно громкую оргию по требованию жильцов соседнего дома — и удостоился обидной поговорки «Хлеб-соль ешь, а „Правду“ режь», что намекало на откровенное взяточничество распоясавшегося стража порядка. Впрочем, получив очередную взятку, — на это дело в газете не скупились, — он смиренно ретировался; на вопрос, почему притон до сих пор не закрыт, в Питере пожимали плечами: «Бог „Правду“ видит, да не скоро скажет». Однажды студенты решили написать в пролетарскую газету что-нибудь прогрессивное и зашли в редакцию; на вопрос, где тут секретарь, синеватый человек в одном белье с достоинством отвечал, что он и есть секретарь, а сейчас придет еще и секретарша, прошу любить и жаловать; в отделе промышленности пили, в отделе сельской жизни пели, а в отделе экономического развития России творилось такое, что студенты в ужасе бежали на улицу и приступили к городовому с вопросом, нет ли поблизости какой-нибудь другой «Правды».
— «Правда» всегда одна, — грустно ответил фараон.
Первое время, надо признаться, Ильич все-таки не верил, что писать в газету так уж просто. Он думал, что Прянишников его дурит и что должна найтись какая-то инстанция, которая наконец откажется публиковать его литературную продукцию. Никто, однако, не возражал — более того, «Правда» пользовалась у рабочих бешеной популярностью, потому что всякому сознательному пролетарию было очень приятно узнать, как его там пропечатали. Русский пролетариат вообще отличался потрясающей почтительностью к печатному слову: это касалось даже типографских рабочих, которые, уж казалось бы, могли знать, как оно все делается. Но и они, прекрасно сознавая, что всякое печатное слово есть только оттиск буковок из наборной кассы, вредное отражение паров свинца, — почему-то питали необъяснимое уважение ко всему, что красовалось на бумаге, под круглыми, красивыми буквами «Правда». Никакого цензурного террора не было — пару номеров, конечно, запретили к продаже за очень уж рискованные ленинские корреспонденции из Парижа (он иногда давал волю своему перу), но в целом препятствий не чинили и даже поощряли такой выпуск пара. Рабочий, который читает и пишет, все-таки не склонен к погрому.
Обычный номер «Правды» выглядел так. Почти всю первую страницу — или, по-газетному говоря, полосу — занимала теоретическая статья, которую писал за копейки какой-нибудь студент, совершенно счастливый от возможности увидеть свою фамилию набранной большими буквами (Ленин очень скоро смекнул, что польстить авторскому тщеславию — лучше всякого гонорара). Писали там любую ерунду, иногда даже антиправительственную, — но Ленин отлично усвоил, что русский публицист больше всего на свете любит солидность и наукообразие, а потому истинных его намерений не поймет ни один цензор, будь он хоть семи пядей во лбу. «Исходя из текущего состояния экономической мысли в родных палестинах, всякий сколько-нибудь мыслящий индивид не может не признать того слишком очевидного факта, что насквозь гнилая и безнадежно отсталая действительность находится перед лицом тех давно предсказанных и совершенно неотвратимых катаклизмов, которые одни в состоянии помочь перевести болезнь из запущенной формы в ту острую, которая, хотя бы даже и будучи несколько мучительней для и без того ослабленного организма, по крайней мере позволяет избежать затягивания того невыносимого положения, в котором все сегодня находится и будет продолжать находиться до того самого времени, когда контрреформация и реформация, слившись в одном созидательном вихре, превратят возлюбленное Отечество в пример для мыслящих пролетариев всего мира» — Ленин трижды перечитал эту фразу и нашел ее превосходной. Сам он таких пузырей пускать не умел. Дальше следовал набор пролетарских писем с мест, пара декадентских стихотворений про каменщика с лопатой (хотя даже Ленин, никогда никем не работавший и не державший