— И на меня донос напишешь? — оживился старик. — Напиши, напиши! Бумага все стерпит. А люди не захотят таких свиней терпеть, хотя они и успели броней запастись от войны. От людей никто не выдаст тебе брони.
— Недаром вас элементом называют.
— И таки называют. А на деле элементами выходят такие, как ты.
— Все своей мелкособственнической хаты не можете забыть?
— Вижу, ты как был дураком, так им и остался. Не хаты, а издевательства не могу забыть! Тогда же у меня ни деревца на поленнице, ни копейки за душой не было. Старуха моя только одного просила: проститься с хатой — хотела побелить ее, одеть насмерть, как одевают человека, потому что в том доме мы век прожили. А ты и этого не позволил. Так кто же тебя мог руководителем назначить?
— Нашлись такие, что не имели времени совещаться с вами.
— Теперь, надеюсь, будут совещаться. А мы уже, поломав хребет фашизму, поломаем и броню таких выскребков.
— Бге, так вам и дадут демократию в обе руки! Надейтесь…
На перепалку с конюшни вышли конюхи.
— Ребята, к нам Поцилуйко с броней заехал! — обратился к ним дед Евмен.
— С какой Броней? С новой женой или полюбовницей?
— Вот жеребец! — кто-то возмутился в темноте.
— Да нет, не с Броней, — потряс дед Евмен книжечкой, — ас этой бумажкой, которая освобождает Поцилуйко от войны, от армии, от людей, отгородила бы его гробовая доска.
— Где там, этот пройдоха из гроба вылезет, если учует добрую взятку, — деловито отозвался кто-то из конюхов.
— Слышишь, как народ голосует за тебя? Упал бы, сучий выродок, ты на колени и попросил бы, чтобы простили тебе разную твою мерзопакость. Или, слышишь, давай сделаем так: я рвану твою броню в клочья, а ты завтра рви на фронт?!
— Придите в себя, дед! — испуганно уцепился в руку старика.
— Не шарпайся, а то как шарпану! — старик оттолкнул Поцилуйко и обернулся к конюхам: — Что же нам, ребята, с ним сделать? Не выпускать же такую добычу из рук? Взятки он брал?
— Брал.
— Дома наши разрушал?
— Разрушал.
— От фронта и партизанщины убежал?
— Убег! — уже грозно отозвались конюхи.
— Так, может, придавим его здесь, чтобы не паскудил земли?
— А чего с ним церемониться, — конюхи кругом обступили Поцилуйко. Он испуганно осмотрелся кругом, но на лицах прочитал суровый приговор и начал икать.
— Люди добрые, смилуйтесь. Я еще исправлюсь… — надломилась вся его фигура.
В ответ грохнул неистовый хохот. Рубленные, калеченные, огнем паленные люди смеялись и насмехались над верзилой.
— Кому ты нужен, падаль? Кто будет паскудить руки об тебя? — возвратил ему броню дед Евмен. — Ну, а на коня тоже имеешь броню?
— Какая же может быть броня на скот?
— Тогда конька мы оставим у себя.
— Это же произвол, грабеж, дед! — наконец отошел от страха Поцилуйко. — Отдайте коня!
— Без документов никак не могу — теперь военное время.
— И этого я вам не забуду, — уже осмелел Поцилуйко. Он круто повернул от конюшни и трусцой побежал к Безбородько.
Антон Иванович уже сквозь сон услышал назойливый стук в оконное стекло. Зевая и чертыхаясь, он соскочил на пол, подошел к окну.
— Кто там?
— Это я, Антон Иванович, — услышал знакомый голос. «Поцилуйко», — узнал и снова тихо чертыхнулся Безбородько. Припрется же такое счастье ко двору. Он бы охотно прогнал сегодняшнего Поцилуйко, однако же неизвестно, кем он станет завтра. Руководить — это предусматривать.
Не одна ниточка связывала его раньше с Поцилуйко, может, свяжет и теперь, потому что Поцилуйко — это такой ловкач-доробкевич, что сегодня подо льдом тарахтит, а завтра, гляди, в каком-то министерстве вынырнет. Тогда он и вспомнит, как зря стоял под чужими окнами. Безбородько, ругаясь и раскидывая на все лады умом, быстро одевается, открывает двери и приветливо встречает гостя:
— Припозднились вы, Игнат Родионович. Уже первые петухи скоро будут петь.
— Что вам до петухов?! Они знают свою службу, а мы свою, — с достоинством отвечает гость и почтенно, как и до войны, входит в жилище.
В голове Безбородько появляется догадка, что дела у Поцилуйко, наверное, пошли к лучшему. Хотя кто раскусит его? Как раз, может, сегодня Поцилуйко погорел, как швед под Полтавой, а перед ним бодрится, забивает баки! Артист! Но что делать с ним? Или для видимости послушать его болтовню, да и будь здоров, или от всей души ставить на стол печенное и варенное?
— Далеко же ездили? — Безбородько осторожно прощупывает Поцилуйко.
— Отсюда не видно, — беззаботно отвечает тот. — Подворачивается новая работа, — говорит с доверием, но красноречиво оглядывается.
Безбородько сразу же становится ясно, что гостя надо угощать хлебом, и солью, и чем-то более стойким.
— Раздевайтесь, раздевайтесь, Игнат Родионович, а я сейчас свою старуху потревожу.
— Не надо, Антон Иванович. Поздний час, пусть отдыхает женщина.
— Ничего, ничего, разбужу, а то еще бока перележит, — чистосердечно смеется Безбородько, идет в другую комнату и тормошит за плечо жену.
— Кто там еще так поздно? — спросонок спрашивает Мария и сердито зевает.
— Поцилуйко.
— Это тот засядько, что…
— Прикуси язык, — сжимает жене плечо, — потому что он когда-то припомнит твоего засядька.
— Как это все надоело мне! — зевая, неохотно приподнимается с постели. — Чем же угощать вас?
— Бобрятиной, — фыркает Безбородько. — Что есть, то и давай. И мед неси, только не из горлового горшка, а с липовки, и налавник[26] на покутье[27] постели.
— Снова пошел Поцилуйко вверх? — оживилась Мария, разбирающаяся в местном начальстве только по тому, чем его надо было угощать.
Скоро гость и Безбородько сели за стол, а Мария крутилась по светлице, как мотылек возле света.
— За твое здоровье, Антон Иванович. — Поцилуйко высоко поднял первую рюмку. — Пусть тебе все будет из земли, из воды и росы.
— Спасибо, Игнат Родионович. Хорошо, что вы не забыли меня. На чем же сюда добирались?
— На рысаке. Оставил его в вашей конюшне, хотя и брюзжал дед Евмен.
— Тот на все брюзжит.
— Вреднючий дед. Документ захотел на коня. Ну, не бюрократ?.. А как твои дела?
— Хвалиться нечем, но живем не хуже некоторых соседей.
— Может и хуже стать, — с сочувствием на что-то намекнул, и Антон Иванович закрутился на стуле. — Понимаешь, о чем идет речь?
— Пока что не догадываюсь.
— Жаль, — многозначительно помолчал Поцилуйко.
— Так договаривайте, Игнат Родионович.
— Могу и досказать. Бойся Марка Бессмертного. Он подкапывается под тебя. Наверное, пронюхал, что ты когда-то на него заявочку носил.
Безбородько от этого намека свело судорогой:
— Неужели догадывается?
— Утверждать не буду, но… Ну, а в районе кое-кто тянет его руку… Уже раза два отстаивал тебя. Я хотя пока что и небольшой голос имею, но старые друзья, спасибо им, не сторонятся, — напускает на лицо таинственность.
— Благодарю, Игнат Родионович. Вы всегда поддерживали меня! Ваше здоровье! Чего же этот Марко подкапывается?
— В чье-то гнездо хочет сесть, а в чье — поразмысли. Председателем колхоза и на костылях можно быть, кони повезут. За твое процветание! Ох, и бешеную держишь ты веселуху. Мелясовка?
— Мелясовка.
— А знаешь, кто в селе обеими руками уцепился за Марка?
— Кто его знает.
— Ваш новый учитель.
— Заднепровский!? — изумленно воскликнул Безбородько. — Да что же он имеет против меня?
— Этого уж не знаю, — развел руками Поцилуйко. — Свиньяковатый он человек. С одной стороны, подъедает тебя, что не помогаешь школе, с другой — бьет тебя Бессмертным, а сам дружит с попом. Поговаривают, что у Заднепровского и заслуги не тот — липовые. В лесах был не командиром, а грибником — грибы собирал. Но орденов насобирал, как грибов. Присмотрись к нему, Антон Иванович, потому что очень он остроглазым стал к тебе.
— Надо будет присмотреться, — угрюмость залегла в глубоких глазницах Безбородько.
Поцилуйко видит, что брошенный им еж уже шевелится внутри Безбородько, и, чтобы не передать кутьи меда, переводит разговор на другое. Но хозяин сам поворачивает его на своих недругов, раздухариваясь, марает грязью Бессмертного и Заднепровского, который за всю войну даже ни разу не был ранен, да и потери в его отряде почему-то были наименьшими.
— Неужели наименьшими? — переспрашивает Поцилуйко.
— Честное слово! А почему? Потому что только сидел в лесах, перекапывал их разными ходами, как крот кротовище.
— Это же неплохо для обороны, — Поцилуйко уже даже начинает защищать Заднепровского, а сам надеется выловить из гнева хозяина какую-то пользу для себя.
— Для обороны, может, и неплохо, а вот наступал Заднепровский только в крайних случаях. Берег себя и своих сторонников. Надо копнуться в нем. В нашем отряде погибла почти половина партизан, а у Мироненко, считайте, никого в живых не осталось.
— Неужели никого? — пораженно переспросил Поцилуйко. Он вспомнил встречу с двумя партизанами в доме Василины Вакуленко, и мысли его закружили в неистовой круговерти. Безбородько не заметил, с каким любопытством ждал его рассказа Поцилуйко, и спокойно говорил дальше:
— Несчастному Мироненко больше всех не повезло. В болотах окружили его фашисты. Только четверо партизан спаслось тогда.
— А где же они теперь? — с замиранием спросил Поцилуйко.
— Все пошли воевать. Один из них отвоевался, а об остальных не знаю.
«И это небольшая беда. В крайнем случае, можно будет стать связным Мироненко… На это я имею право, потому что встречался с его людьми». Наконец за эти последние дни большая радость шевельнулась в мыслях Поцилуйко. Он поднял рюмку, выпил до дна и поцеловал Безбородько.
«Это истинный гость», — растроганно подумал тот…
XIV
Мотре никогда не нравилось, когда ее Евмен начинал умирать.