— Когда же она может прибыть? — вслух думал о своем Мамура.
— Коли живая, то прибудет, а неживая — не встанет с земли, — дальше разглагольствовал Шавула. — Правда ли, что хулиганского характера Марко искупал Безбородько?
— Так ему и надо! Чего захотел: женщин простудить и девушек заодно! — вырвалось у Тодоха, но он сразу же остро глянул на Шавулу: — Гляди мне, не внеси только нашему в уши, а то оглохнешь.
— И снова глупый, — огрызнулся Шавула. — Не сегодня же я на свет родился, чтобы не знать политики, вот Наталка, не пора ли нам что-то в кишку вбросить?
— Сейчас, Мирон, — женщина счастливыми слезами кропила очерствевший хлеб, рукой вытирала их и роняла новые.
— Пересолишь хлеб, — не выдержал Шавула.
— Я сейчас другой достану, — опомнилась Наталка.
— Можно и этот хлеб, ты же не заразная, — успокоил ее кладовщик.
— Ну, как ты можешь? — с укором сквозь все слезы взглянула на кабанистого Шавулу, который даже удивился: «А что же он такого сказал? Тоже мне антеллигенцию корчите, будто не знаем, с чего ты жила и чем живешь».
Но Шавула не знал, что Наталка прокляла свою судьбу в ту самую ночь, когда муж принес краденное добро. Он тогда пригрозил ей за глупое слово ножом выбрать душу. И с той ночи ее охладевшая душа уже не жила, а прозябала, ежедневно и еженощно ожидая нового несчастья.
Уже хозяева и гость хорошо пообедали, когда отворилась дверь и на пороге встал бледный от волнения Марко Бессмертный.
— Вот такое. А я думал, Марко, что ты уже в тюрьме прохлаждаешься, — расползлась улыбка по всей щетине Шавулы.
Бессмертный даже не глянул на кладовщика.
— Тодоша, что в письме о моей дочке написано? — с мукой и надеждой взглянул на Мамуру.
— А он тебе не скажет, что там написано, — неожиданно для всех отрезал Шавула и встал из-за стола.
— Почему не скажет? — еще больше побледнел Марко.
— Потому что ты копаешься и подкапываешься под нас, — Шавула взял с подоконника конверт. — Вот оно, письмо, как миленькое… Сними шапку, поклонись, тогда и покажем!
— Шапку только перед богами снимают! — Марко люто взглянул на Шавулу и даже не почувствовал, как из-под рук выпали костыли. Он без них так ступил шаг и другой, что Шавула со страхом качнулся назад. — Давай письмо, негодяй!
— Да бери… Я же пошутить хотел, — в мелких зеницах кладовщика скрестились злость и страх.
Марко дрожащими руками выхватил конверт, достал фото, прикипел к нему, застонал, потом беспомощно оглянулся и начал ребром ладони вытирать глаза.
— Марко Трофимович, дорогонький… — и себе заплакала Наталка.
— Где она теперь? — глухо спросил женщину.
— Ой не знаю, дорогой человек, ничего не знаю. Развела же их страшная кривда еще в сорок четвертом, развела, как гром — голубят.
— За политику забрали ее, — с сочувствием сказал Тодох. — Только какая политика была у этих детей?..
XIX
Первыми к Марку пришли конюхи с дедом Евменом и Григорий Заднепровский. Дед Евмен, еще не успев снять блин картуза, загремел на всю землянку:
— Не ждал такого от тебя, Марко: либерал ты и попуртунист!
Таких слов Марко не надеялся услышать от деда и расхохотался.
— Почему же я, деда, либерал и попуртунист?
— Он еще и смеется, а не раскаивается! — возмутился старик. — Скажи, что ты сделал с Безбородько?
— Да разве же вы не знаете? Искупал немного.
— Искупал немного! — перекривил старик. — А еще фронтовик! Утопить надо было вора и никак не меньше! Хоть бы одни веселые похороны справили.
— Ей-бо, взбесился человек! — всплеснула руками мать, а все кроме деда Евмена засмеялись.
— Неужели тебе, Анна, жалко было бы чертового Безбородько? Может, еще и плакала бы за этим приставалой? — начал допытываться у матери старик.
— Бессовестный и еретический ты дед. Хоте бы, чтобы моего сына по судам затаскали?
— Не затаскали бы. Всю вину святая вода взяла бы на себя, — успокоил ее старик. — Но тебе, Марко, надо куда-нибудь исчезнуть на эти дни, потому что уже посланцы, как в жатву, помчали с бумагами и в райком, и в райисполком, и в редакцию, и в милицию, и к прокурору. Наконец пошел Безбородько воевать, и здесь он своего не упустит.
— Что оно только будет? — заплакала мать и, как перед новой разлукой, не спускала глаз с Марка.
— Да ничего сурьезного не будет, а беречься надо. Может, завезти тебя, Марко, на Королевщину? Это пока перекрутится веремия[39]. Там, в круговине[40] над рекой, стоит рига моего кума…
Конюхи, вспомнив, как дед Евмен ездил туда за кумовым сеном, засмеялись, а дед Евмен вытаращился на них:
— Чего пораскрывали рты? Разживитесь на такого кума, тогда и хохочите. Так вот, Марко, чертов Антон даже загубить тебя не постесняется. Пока здесь будет молотиться, ты с моим кумом возьмись рыбачить. Он повезет тебя на такие, слышишь, богатые карасями места, что и не снились никому. Недаром это урочище называется Королевщиной! Можешь на рассвете поехать щук бить. И тебе передышка будет, и куму радость. А мы всюду пустим молву, что ты поехал долечиваться. По рукам? — крепко ударил всеми мозолями по разнеженной по госпиталям руке Марка.
— Соблазн таки большой побывать на местах, богатых карасями, — заискрились глаза у Бессмертного. — Кум ваш исправный рыбак?
— Всю жизнь, как аист, в воду заглядывает, только к ней, а не к домашним благополучиям тянуло его. А какой он лодочник! Сделает лодку, как скрипку, — хоть играй на ней. И человек он душевный, потому что живет на человеческом перевозе.
— Так ваш кум лодочник? — вспомнил Марко седоголового, высокого дедугана, который летом всегда ходил в полотняной одежде и был чем-то похож на вздыбленное белое облачко. — На Королевщине паромом перевозит?
— Конечно, сызмала на пароме. Только при немцах не перевозил никого, кроме партизан. Хочешь, сейчас же в аккурат и завезу.
— Подожду, деда, — с сожалением сказал Марко.
— И сегодня же дождешься милиции. А она уж знает свое дело: имя — в протокол, а человека — в каталажку. Зачем тебе иметь эту коммерцию?
— Заработал ее, дед.
— Заработал, заработал! Безбородько не то еще заработал, а все время выкручивается в праведника. Его бы судить, что женщин в воду погнал, так они же ни в милицию, ни к прокурору не побегут.
— Надо, чтобы побежали. Это поможет Марку Трофимовичу, — отозвался Заднепровский.
— Пока это поможет, так время уже на стороне Безбородько. Это тоже надо понимать! Так вот, чтобы как-то и его, и наше время вошли в одинаковую силу, Марку надо ехать к моему куму.
— А в самом деле, время надо выиграть, — Григорий Стратонович вопросительно взглянул на Бессмертного.
— Постараемся без кума выиграть его, — улыбнулся Марко, — ведь что бы пришлось делать на белом свете, если бы у деда Евмена не было такого хорошего кума?
— Эт, умный человек, а мелете черте батька знает что! — рассердился старик. — Конечно, тебя не повесят за купание, но горькой желчи наглотаешься, потому что сейчас, после всех заявлений Безбородько, твое лежит снизу. Таки надо было утопить чертяку! Скорее бы его место занял!
— Как из лет, так и из ума, — безнадежно махнула рукой мать.
Григорий Стратонович встал со скамейки:
— Что же, когда Безбородько развил такую бурную деятельность, я, Марко Трофимович, потопаю сегодня к секретарю райкома.
— Не стоит.
— Чего там не стоит, пусть знает человек правду, — отозвался Гайшук.
— Кто секретарствует теперь у нас?
— Иван Борисенко.
— Черный, как цыган, — снова подал голос дед Евмен. — Когда впервые приехал к нам и начал своими глазищами осматривать все руины и все наше благосостояние, мы чуть ли не все сразу и решили: «Этот, глазастый, будет драть и со скота, и с людей, и с земли. Ничего не пропустит, никого не пожалеет, чтобы без орденов не ходить». И что ты думаешь, Марко? Все ошиблись. Ордена он и за войну имел, не надо было их из планов выжимать. Мужчина он оказался крепко душевный, а не печеночник. Ну, а глаза до сих пор имеет строгие, даже когда смеется. Это уж природа!..
Под вечер к землянке на забрызганном коне подъехал участковый милиционер. Пока он вытирал коня и подвязывал ему изгвазданный хвост, то успел рассердиться и в землянку спускался исполнять служебные обязанности не в безоблачном настроении.
— Здесь живет партизан Марко Бессмертный!? — ударил каблуками на пороге, отдал рукой честь, а глазами угрозу.
— Здесь живет солдат Марко Бессмертный, — встал навстречу участковому.
Костыли немного подействовали на гостя, он уже спокойнее осмотрел Марка, крутнув головой, и снова приложил руку к картузу:
— Честь имею — участковый милиционер Дорошенко. Значит, здесь живет солдат? А действия — партизанские?
— В зависимости от времени, обстоятельств и сил.
Ответ понравился участковому, и в его грозных глазах теплее сверкнули искры цвета недозрелой смородины.
— Правильно, служба! Сам так действовал — в зависимости от времени, обстоятельств и сил. Так поговорим душевно?
— А разве выйдет у нас душевно?
— Кусаешься, служба?
— Где там кусаться — дрожу перед него величественностью протоколом.
— Так и надо, — одобрительно кивнул головой. — Перед ним и генералы дрожат.
— В их чине перед протоколом страшнее.
— Ты, служба, оптимист! — засмеялся участковый. Подследственный начал ему нравиться. — Давно воюешь?
— Это тоже для протокола?
— Нет, для знакомства.
— Тридцатого июня сорок первого года стукнулся с десантниками. С того времени и пошла жизнь с переменным интересом: то меня били, то я бил.
— Раны болят?
— Нет, ноют.
— Хоромы для них не подходящие. Древесину свою быстро порубишь на дрова? — посмотрел на костыли.
— К весеннему Николаю.
Участковый удивился:
— Почему такая точность?
— Потому что люблю сеять гречку.