Насмешка передернула и привела в негодование Шавулу.
— Я же не сумел так выкрутиться, как ты: у тебя кабан стоит и не сокрушается, а мой кому-то язык высунул, — ударил ногой по оскаленной пасти.
— Ну да, ну да, — поддержала мужа вдвое согнутая Настя. — Кто-то только пост потерял, а кто-то и пост, и кабана, и над ним еще насмехаются.
— Да чур вас, люди добрые, какие там насмешки! Я хотел бы не вашего кабана, а Марка обжигать за вашу кривду.
Это сразу понравилось и Мирону, и Насти; они, как по команде, выпрямились, отерли сажу с лиц, вздохнули.
— Кормила же, выхаживала своего Аристократа, как ребенка, каждый день надрывалась над казанами, молочком забеливала еду, а кто-то пожрет мою работу, — завопила Настя на весь огород.
— Цыц, потому что люди услышат, — крикнул на нее Мирон.
— Или так, или сяк — все равно услышат. Эх, Антон, Антон, не повезло нам с тобой.
— Еще повезет. Марко — птица перелетная: если не полетит вверх, то сами снимем вниз с гнезда. Откармливается! Только глаза не надо с него спускать. Где-то что-то — и пусть бумажка летит и в район, и в область, и еще выше.
— Летели же твои бумажки о том купании, а что помогло? — отрезала Настя.
— Не паникуй, — успокоил ее Мирон. — Ты еще не знаешь, какую силу имеет бумага. Она все терпит, но и все может.
— Это правильно, — согласился Безбородько и обеими руками потрогал кабана. — Хороший! Вы же хоть нутряное сало себе заберите…
XXVII
Он проснулся, когда ночь возле окошек еще не встречалась с предрассветными красками. Во сне к нему выразительно приходили какие-то хозяйственные планы, заботы, что-то такое нужно было, но что — теперь никак не мог вспомнить. Не досада ли? Тихонько напевая «Ой не знав козак, та й не знав Супрун, як славоньки зажити…», он умывается и сначала не может догадаться, почему при всех хлопотах у него радостно на душе. Ага, это, вероятно, потому, что в районе дают наряд на шестьсот кубометров леса. А может, оттого, что сегодня начнут сеять ячмень? Таки нет на свете лучшего дела, как сеять — или зерно, или добро.
На постели, снимая полосатую дерюгу, зашевелился Федько, вот он привстает на локте и изумленно и радостно спрашивает:
— Вы уже поете?
— Мурлычу, Федя. А ты почему не спишь?
— Потому что радуюсь.
— Чему же ты радуешься? Что вчера тройку схватил?
— Да нет, — надул мальчишка губы. — Это же тройка не по правилу…
— Как не по правилу? Выкручиваешься? — неодобрительно взглянул на мальчишку.
— Я, Марко Трофимович, чуть ли не первым решил задачку, ну, и дал ее списать. Но за это надо снижать один, а не два балла. Ведь так по правилу?
— Я, Федя, в таких правилах не разбираюсь, тут лучше посоветуйся с Григорием Стратоновичем.
— Зачем? — снова надул губы Федько. — И так переживу, где мое ни пропадало.
— А чего ты радуешься?
— Что вы стали председателем. Теперь заживем! — уверенно сказал паренек, а Марко рассмеялся.
— Как же мы заживем?
— А это вы лучше знаете, — благоразумно ответил и начал одеваться.
— Поспи еще, Федя.
— За спання не купишь коня. Я хочу немного пройтись с вами.
— Ну, спасибо за поддержку, — серьезно ответил Марко, а паренек недоверчиво посмотрел, не насмехаются ли над ним, потом успокоился.
— Если надо, я всегда помогу вам, у меня же ноги знаете какие…
— Вот и остри их к Ольге Бойчук, чтобы она собирала на разговор всех свекловодов и кукурузоводов. И к Галине Кушниренко сбегай — пусть смотается на маслозавод за перегоном для поросят.
— А будто дадут? — удивился Федько.
— Дадут.
— Навряд. У Безбородько с этим делом ничего не получалось.
— И откуда, Федя, ты все знаешь?
— А как иначе, в селе жить — и ничего обо всем не знать!
Рассвет уже вырвался из объятий ночи, когда Марко подходил к коровнику. На восходе сразу каким-то волшебным взмахом размашисто вырисовалась солнечная корона, и несколько тучек стали украшением в ее лучах. Марко слегка нажал плечом на ворота, вошел в коровник. Привыкая к темноте, он остановился и неожиданно услышал тихий мучительный стон; на него мычанием отозвалась невидимая корова, а стон повторился и перешел во всхлипывания.
Пораженный Марко быстро пошагал к перегородке для доярок. Когда он отворил легкие двери из тесины, из-за крохотного столика, вздрогнув, испуганно встала София Кушниренко, она согнутой в локте рукой провела по глазам и уже старалась улыбнуться.
— Что с вами, тетка София? — пристально посмотрел на преждевременно состарившееся лицо с по-детски ясными глазами.
— Ничего, ничего, Марко Трофимович… — застывает на устах жалостная улыбка.
— Как же ничего? Не кройтесь, говорите.
— Зачем оно тебе? — запечалилась вдова. — То — бабское, негоже тебе и слушать.
— Я теперь даже бабское должен знать — вы для чего-то вчера поднимали за меня руку. Несчастье какое-то у вас?
— Ну да, потому что счастье мне досталось такое, как тому нищему мужику, которому приснился хороший обед. И он улыбнулся во сне, а в это время шло счастье, увидело, что косарь смеется, — и обошло его.
— Так может, мы еще вернем то счастье, — в задумчивости сказал Марко. — Что же мучает вас? Вы так стонали…
— Должна была, Марко Трофимович, должна была, — не только ясные белки, даже стиснутые зубы вдовы отбили тяжелую боль. Она поправила платок и тихо заговорила: — Такая уж беда прибилась к нам, дояркам, — скот истощал, вот и напал на него стригущий лишай. Так жалко мне стало девочек наших, молоденьких, зачем им эта напасть. Вот я и забрала у них больных коров, и сама заразилась нечистью, а вылечиться не могу: никакие мази не помогают…
— И это вся беда? — улыбнулся Марко, а вдова обиделась.
— Такие же слова я и от Безбородько слышала, — сказала с укором.
— А я немного иначе скажу, — снова улыбнулся Марко. — Погадаю, пошепчу — и пройдут ваши лишаи, как рукой снимет.
— Неужели знаешь такое ворожение? — недоверчиво взглянула на него вдова.
— Знаю, тетка София: на веку, как на долгой ниве.
— А чего же ни ветврач, ни медицина ничем не помогли мне?
— Потому что медицина, несомненно, еще не выучила всего, что знают люди. Я сделаю для вас отвар дубовой коры и сладкой яблони, так и следа не останется от этой напасти.
— В самом деле?
— Конечно. Ну, показывайте свое хозяйство. Увеличилось молока?
— Конечно. Вернулись теперь из чужих рук лучшие коровы, — и понизила голос. — Вам надо молока?
— Очень, тетка София. Составьте списочек детей-сирот, и с сегодняшнего дня будем давать им хоть по стакану, по полтора молока. Бракованных, недойных коров много имеете?
— Восемь.
— Надо будет их продать.
— Как продать? — заволновалась вдова. — У нас же каждый хвост на учете. И в районе, и в области об этом знают.
— А что эти восемь коров не дают ни капли молока, тоже знают?
Женщина призадумалась.
— Навряд. У нас главное пока что, чтобы цифра исправная была, хотя и пользы от нее мало.
— Пусть мы за эти восемь коров купим четыре, пять, но дойных, не лучше ли так будет?
— Лучше-то лучше, но за уменьшения цифры и вы, и я попадем в переплет. Зачем вам с этого начинать председательство?
— Кто как умеет, так и начинает. Вечером приходите ко мне — вместе приготовим лекарство. Вот и стану по совместительству знахарем.
— Спасибо. Обнадежил меня, потому что уже на свои руки смотреть не могла, — подняла вверх руки и застыла, как боль…
Перед воротами конюшни Марко услышал не стон, а радостный смех. Конюхи сжались в кружок и, что-то рассматривая, аж за бока брались от хохота. Дед Евмен первым увидел председателя, спрятал довольную улыбку под усы, толкнул Полатайка под бок и бухнул для видимости.
— Хватит вам зубы продавать. Нашли ярмарку.
Конюхи выпрямились, оглянулись, и Марко увидел на земле смешного глиняного конька с печатью в зубах. Одно ухо коня задиралось вверх, другое свисало вниз, грива оттопырилась, и все его очертание говорило, что он без боя печать не отдаст. И вдруг Марко в чертах животинки увидел черты Безбородько. Это было так неожиданно, что он тоже рассмеялся, а к его смеху присоединились конюхи.
— Как, Марко Трофимович, вам конь с печатью? — вытирая слезы, спросил Петр Гайшук.
— Дед, вы же талант! — воскликнул в чистосердечном восторге.
— Лошадиный талант, — сразу нахмурился Дыбенко.
— Истинный талант. Подарите мне своего коня.
— Бери, коли хочешь, — безразлично ответил старик. — Не жалко глины для доброго человека. Может, еще одну игрушку возьмешь? — Медленно пошел в извозчицкую и вынес завзятого казацкого конька, который, разогнавшись, казалось, готов был перескочить неизвестно какую преграду. Только в сказке или в песни встречался Марко с таким конем и удивился, любуясь им. А старик теперь смотрел на Марка и таил в себе тревогу и радость.
— Деда, что вы думали, когда лепили его? — спросил Марко.
У старика задрожали веки, он с удивлением хмыкнул, а в его колющих глазах засветились искорки признательности.
— Только ты и спросил, что думалось мне. Это было, слышишь, перед Новым годом. Я тогда лепил и напевал песню о коне, который выносил от погони казака. Помнишь:
А за нами татари,
Як із неба хмари,
А я скочив —
Дунай перескочив…
— На таком коне, верится, и Дунай можно перескочить. Ну, спасибо вам, деда, сделали меня именинником! — взял подарки, а старик кротко улыбнулся.
— Я тебе еще их принесу, если понравились. Эх, если б же наши кони были такими, как эти, глиняные.
В это время возле конюшни заурчала машина и послышался веселый голос Федька:
— Дядя Марко здесь?
Марко вышел из конюшни. Сначала он увидел на машине Федька, который удобно устроился на мешках с хлебом. На ходу из кабины выпрыгнул Данило Броварник и, жмурясь, пошел к Марку.
— Поздравляю-поздравляю, Марко. Вот, как обещал, привез тебе горох, чистый, горошина в горошину. Вот и сей зерно и счастье пополам, потому что довольно уже насеяно горя на земле. Ну, давай почеломкаемся, пока не поругались, — я сразу что-то выковыряю из недостатков!