Марко съежил, женская скорбь впитывалась в каждую клетку его тела. Разве же не знает он, сколько вот такой матери придется выпить горечи? Он подошел к вдове, положил ей руку между плечами, и они напряженно сдвинулись, и съежилась женщина, ожидая не удара, а хоть каплю сочувствия, хотя и знала — не будет его к ней…
— И не говори, и не думай, Мавра, такого. Слышишь?
— С… — только один звук сорвался с чуб вдовы.
— Чего не бывает в жизни? Всякое случается, всякое… Только знай: любовь может быть незаконной, а дети все законные. И мы уже не судьи их, а родители, воспитатели. Понимаешь?
— В самом деле? Вы так думаете, что все дети законные? — встрепенулась женщина и тоже встала, наклонилась перед ним. — А я его убить хотела.
— И как ты могла такую нечисть в голову впихнуть? — возмутился Марко. — Ты же мать, слышишь — мать!
— На которую все будут тыкать пальцами, — застонала Мавра.
— Совсем не утешу тебя — всякие еще есть люди, и дурак может пальцем или словом резануть душу, как ножом, но от этого ума у него не прибавится…
— Если бы так отец говорил, — снова слезы задрожали на ресницах вдовы.
— Кто он?
— Разве еще не слышали, не догадываетесь? В селе же ничего не скроешь… Антон Безбородько.
— И что он?
— И просит, и грозится, и деньги дает, чтобы не делала ему стыда. К одной бабе посылает, от которой половина женщин переходит на кладбище.
Марко стиснул кулаки.
— Плюнь ему в глаза… А он же детей не имеет. Чего бы и не порадоваться этим?
— Порадоваться? — впервые в глазах Мавры шевельнулась капля далекой надежды. — Не знаю, не знаю, Марко Трофимович, что мне делать… Уже из монастыря приходили, звали к себе. Может, в самом деле податься туда?
— И не вздумай! — гневно взглянул поверх женщины, туда, откуда приходили посланцы схимы. «Ишь, услышали вороны, что горе у женщины, и сразу закружили вокруг ее души… Как еще мало мы умеем своевременно помочь человеку в тяжелое время…» — Когда родится ребенок, совсем другая жизнь начнется у тебя. Вот и присматривай свою кровинку, а она тебе сначала улыбнется, дальше забубнит, потом что-то залепечет и говорить начнет, — и сам улыбаться стал, вспоминая то время, когда его дочь лежала в колыбели.
— Скажете такое, — покачала головой Мавра.
В это время тихо, по-злодейски, отворилась дверь, и в землянку на цыпочках вошел Безбородько. Увидев Марка, он испуганно мигнул веками, опустился на каблуки, сорвал картуз с головы и сразу же рукой начал вытирать вспотевший лоб.
— Хоть здесь встретились, когда не можем на поле увидеться, — сквозь ресницы взглянул на него Марко.
— А-а-а… чего, практически, ты здесь? Будто сюда и не по пути… — растерянно пробубнил Безбородько, осторожно упиваясь глазами в лицо Марка и Мавры: говорили ли они что-то о нем? Этой дурехе, практически, теперь хватит совести рассказать о том, чего он больше всего опасался.
— Чего я здесь? Пришел сказать Мавре, чтобы выходила на работу.
Безбородько облегченно вздохнул, тихонько фукнул, деланно улыбнулся:
— Вот оно что! Работу, работу подгоняешь, за все хватаешься, чтобы не упустить? Стараешься снова заработать какую-то медаль или орденок? С нашими людьми не заработаешь. А я, грешным делом, подумал себе: не понравилась ли, практически, тебе Мавра? Чем не красавица она?
Это кощунство передернуло Марка, но он сдержался, а у Мавры болезненно затряслись веки.
— А чего ты убиваешься? — хотел похлопать ее по плечу Безбородько. — Ставь на стол какую-нибудь паленку и угощай нового председателя, если не хочешь старика. С новым председателем, да еще с вдовцом, хорошая вдова никогда не пропадет, — пас взглядом то Марка, то Мавру, пустил жирный смешок, рассчитывая им хоть немного развеселить женщину, но не развеселил, а еще больше опечалил.
У Марка же возле глаз выразительнее очертились пучки морщин.
— Умную же ты, Антон, имеешь голову на плечах, умную.
— Спасибо и за это. От тебя, мужик, не так легко дождаться похвалы, — оживился Безбородько. — Может, и в самом деле нам хлопнуть по рюмочке?
— А чего же, можно, — пронзительно посмотрел на Безбородько. — И знаешь, за что я хотел бы выпить?
— За какие-то новые идеи или за то, чтобы росло-зеленело? Угадал? — беззаботно спрашивает Безбородько.
— Нет, не угадал. Мы выпьем за твоего сына или дочь, что родит Мавра.
Безбородько от неожиданности, задыхаясь, впопыхах глотнул воздуха, побледнел, обмяк, будто из него вынули сердцевину. В глазах сначала мелькнул испуг, а потом его сменило страшное опустошение.
— Ты… ты все, практически, знаешь? — на искривленных губах, будто привязанные к ним, плачевно дрожали слова.
— Знаю.
Безбородько ладонью провел по лбу, с безнадежным укором взглянул на Мавру.
— Сказала? Зачем ты?..
Вдова забилась в уголок, всхлипнула, а он тяжело спросил у Марка:
— И как ты? Радуешься?…
— Радуюсь, Антон. Но не так, как подумалось тебе. Разве же это не радость, что у тебя наконец будет ребенок, что ты тоже становишься отцом, а не бесплодным деревом?
— А может, лучше без него?.. Эх, Мавра, Мавра, довела ты меня до беды и стыда, — сказал невесело, а из глаз не сходило опустошение. — Еще, гляди, не поздно что-то сделать, а ты к людям с наветами, наветами…
Мавра молча заплакала, Безбородько трагически махнул рукой, расстегнул пиджак и достал из одного кармана бутылку, а из другого кусок залежалого сала.
— Ну вот, выпьем или что? — обратился к Марку. — Потому что больше нечего делать… Ситуация…
— Непременно выпьем, Антон, — Марко на полке для посуды нашел глиняные стопочки, поставил их на шатком столе, сам налил водку. — За твое дитя, за продолжение твоего рода.
— Эт, — безнадежно сморщилось все лицо Безбородько. Думая свою думу, он поднимал рюмку, как каменный жернов. — Ты же пока никому ничего не говори, потому что, может, дитя и безжизненным будет, а молва заранее пойдет по всему району.
Марко остро измерил Безбородько:
— Что это у тебя за глупые разговоры?
— Мавра же хотела избавиться от ребенка — в погреб падала. А это дело такое… деликатное… Помолчи пока что, братец…
Марка аж затрясло, он подошел к Мавре, как-то уговорил ее сесть за стол…
Трудной была эта ночь для Марка. Перед ним сидело двое людей, которые имели сякую-такую любовь, а теперь оба проклинали ее и каждый считал себя обиженным. Марку негаданно пришлось быть и судьей, и защитником, и руководителем, и набиваться в крестные родители. Он даже поддабривался к Безбородько, чтобы добыть из него скупую искру родительского чувства. А тот хмурился, сокрушался, выкручивался, последними словами клял в душе и Марка, и Мавру и сидел возле неродившегося ребенка, как на похоронах. С горем пополам как-то примирив Антона и Мавру, Марко первым вышел из землянки.
Бархатная праздничная тишина пеленала весеннюю землю, в этой тишине роилось глубокое бездонное небо, между его роями к самому надземью гнулся Млечный Путь, рассеивая над лугами серебряную пергу. Небесная пасека напомнила Марку об их настоящей, убогой, всего на двадцать один улей, и он огородами, а потом полями пошел к дубраве, где в предполье потерялась небольшая пасека.
В лесу стало еще тише, здесь пахло прелой листвой и горьковатым соком черемши. Вся дубрава сейчас так была осыпана звездами, что казалось — небо поймало ее в свою золотую сеть и призадумалось: что ему делать с этим уловом.
Марко вышел на пасеку, окинул ее внимательным взглядом. Между рамочными ульями, как окаменелые рыцари, стояли высокие дуплянки. Они, будто шлемами, были накрыты большими полумисками. Марко прислонился к одному улью, и он отозвался мелодичным гудением. Сейчас в прохладный час тысячи пчел становились заботливыми матерями — обогревали собой соты с не родившейся детворой. И это снова перенесло его в землянку вдовы, словно он оттуда прихватил частицу ее кручины. Нелегко, ох и нелегко тебе будет, женщина добрая, не одни глаза, не один язык обидят твое несчастное материнство, но ты не имеешь права обидеть дитя. И может, у тебя никогда ничего лучшего на свете не будет, чем оно.
XXXIII
Сегодня деду Евмену строительная бригада закладывала хату, и сегодня же на ней выросли оконные лутки.
— Марко, а не слишком ли большие окна ты мне намудрил? — беспокоился старик. — Такие возводили только у нашего пана, который утек к капитализму.
— А теперь пусть красуются у бывшего наймита. Пусть солнце побольше гостит у вас, тогда и коньки будет веселее лепить, — улыбался Марко.
— Оно-то так, для коньков это хорошо, а как будет для старика зимой? Не придется самому конем от холода прыгать?
— Не бойтесь: если поставим оконную раму от рамы на шесть сантиметров — все тепло сохраним.
— Наука, — покачал головой старик. Он взглянул на сруб, который нежно пах увядающим соком, вздохнул и с признательностью сказал: — если будут так везде вести хозяйство, то я за социализм.
Марко с удивлением глянул на старика, вспомнил бывшие слова Киселя и засмеялся:
— А до этого вы были не за социализм, а за капитализм?
Дед Евмен сразу рассердился, воинственно поднял вверх свеколку бородки и кулак:
— Партийный, а мелешь, как элемент с пережитками. Даже ты своей ученой макитрой не раскусил старика. А кто-то же и меня должен понимать, кроме жены.
— Но вы такое, деда, сморозили о социализме, — весело развел руками Марк.
— Сморозил, сморозил, — перекривил старик. — Отец кричит на свое дитя не потому, что не любит, а потому, что лучшим хочет его видеть. А ты мне сразу же капитализм, как шиш, ткнул под нос, еще и хохочешь: дескать, поймал деда на слове. Так ты хоть смеешься, а другой за какое-то тебе слово, не разобравшись в деле, может на самую душу наступить, еще и выхваляться будет, какой он передовой и идейный. А я думаю, что я тоже по-своему идейный, а не элемент, и обо мне, для интереса, где-то написать можно. Потому что о каких дедах пишут у нас? Об очень умных и политических или о чудаковатых, а о средних, которым не все известно, ничего не найдешь. Вот возьми нашего Зиновия Гордиенко — он как ударил в революцию в свой колокол, так и до сих пор стоит гордым звонарем, на другое не нагнешь и не склонишь человека. Скажи ему, что где-то в каком-то нашем законе есть хоть один кривоватый параграф, он тебе горло перегрызет. И это, с одной стороны, очень хорошо, а с другой — и не очень, потому что при Гордиенко, при его доверии ко всему хорошему нетрудно присосаться к нашему святому и кровному какому-то хитрому поганцу. А я дед с критикой, с недоверием, но с любовью к своим людям и к власти. А как же я могу быть без любви к ней? Загляни в мои года, и