А один офицер британской армии написал в письме, что «нужна хорошая, большая война для того, чтобы покончить со всей этой социалистической ерундой и положить конец беспорядкам среди работяг». Такие же голоса раздавались и в Германии. Среди аристократических старших офицеров в армейском руководстве преобладало мнение, что война поможет остановить социал-демократическую волну, которая представляет собой угрозу для статуса Германии как сверхдержавы и для их собственной власти. Адмирал Альфред фон Тирпиц объявил, что только война может служить средством против всех форм «марксизма и политического радикализма» народных масс. Подобные мнения нашли живой отклик в средствах массовой информации и, особенно, в многочисленных националистических газетах, например, в британской «Дэйли мейл». Это желание развязать войну было очень модно в то время даже в Соединенных Штатах, где Теодор Рузвельт, президент США с 1901 по 1909 год, пользовался дурной славой из-за его жажды войны. Он тоже считал, что вооруженный конфликт за рубежом — это лекарство против домашних «болезней», особенно массовых волнений и мятежей. Однажды он сказал своему другу, что он «надеялся на войну, на любую войну, потому что страна срочно нуждается в войне».
Огромное достоинство войны для дворянства и буржуазии заключалось в том, что в военное время правила якобы неэффективной парламентской системы считаются бесполезными, и от них нужно отказаться в пользу авторитарных отношений и дисциплины, характерной для военных организаций. Разве не очевидно, что в военное время участие в политике дилетантов из числа плебеев и бесконечные дискуссии — иными словами, демократия! — невозможны? На войне как на войне: во время войны элита должна отдавать четкие приказы, которым рядовые должны были подчиняться безоговорочно.
Таким образом, война предоставила элите возможность остановить демократический процесс и с честью восстановить так называемый «естественный» (или «данный Богом») порядок вещей, как в частном секторе, так и в публичной сфере. Война должна была также дать элите — и особенно знати, издавна «боевому классу», который по-прежнему оставался чрезмерно представлен среди высших военных кругов, возможность показать свой талант в политическом и военном руководстве. А также война была призвана заставить замолчать плебеев и дисциплинировать их, чтобы они снова уважали своих «начальников» — она должна была превратить непочтительные, неугомонные, слишком часто непослушные и мятежные толпы в дисциплинированный и послушный отряд подданных.
Итак, через войну элита хотела восстановить контроль над народными массами, которые социализм увлек на «скользкую дорожку». Но, кроме того, война также являлась решением проблемы того, что «опасных плебеев развелось слишком много». Согласно влиятельному тогда мальтузианству, удручающая нищета была так широко распространена из-за перенаселения. Другими словами, проблему бедности можно было бы решить путем сокращения количества людей. Об этом позаботились, конечно, болезни, такие, как туберкулез, который значительно сократил ряды пролетариев, и эмиграция, принудительная в случае необходимости, как, например, депортация ирландских пролетариев в далекую Австралию. Но и война тоже могла внести свою лепту в считавшееся необходимым предполагаемое сокращение избытков демографического процесса, ибо в вооруженных конфликтах, как правило, в качестве пушечного мяса использовались низшие классы. В мальтузианском и социал-дарвинистском учениях[10] плебеи рассматривались как своего рода дичь, количество которой, как и на охоте, должно было регулярно прореживаться, чтобы улучшить ее качество. С этой точки зрения мы можем понять, как во время Великой войны сотни тысяч солдат, главным образом, рабочих и крестьян, были брошены на верную смерть своими собственными генералами, в основном лордами благородного или высшего буржуазного происхождения.
Была еще одна причина, по которой дворянству и буржуазии могла пригодиться война. Одна из характерных черт революционного социализма, которая делала его таким страшным в глазах элиты, был его интернационализм, идея о том, что пролетарии всех стран должны объединяться в борьбе против своих классовых врагов. Кроме возможности одной революции, была еще и возможность революционного цунами, которое смело бы границы отдельных стран революционным потопом, и сама мысль об этом была невыносима для элиты. Она отреагировала на это, воспользовавшись картой крайнего национализма, — тогда известного в Англии как «джингоизм», а во Франции как «шовинизм» — чтобы настроить пролетариат разных стран друг против друга по принципу «разделяй и властвуй». Эта стратегия была очень успешной. По причинам, которые мы объясним позже, большинство европейских социалистов и социал-демократов попались на удочку национализма, и в 1914 году начали борьбу друг с другом. Дворянство и высшая буржуазия с удовлетворением будут наблюдать, как пролетарии всех стран станут убивать друг друга в течение четырех лет.
Так что война была как нельзя лучше приспособлена для контрреволюции и антидемократической позиции европейской элиты. Во всех странах разжигался милитаризм, и была введена долгосрочная военная служба, создавались гигантские и вооруженные до зубов армии, которые можно было сразу бросить в бой. Армию повсюду нахваливали как школу обучения для нации, что означало, что рекруты должны повиноваться своим командирам и другим правителям, воспитывались в уважении к существующей системе и ненависти ко всему, что могло считаться подрывным, прежде всего, к социализму. Армия также повсюду пользовалась доверием и считалась верхом человеческой организации, так что в то время возникли и молодежные ассоциации, такие как скауты, и благотворительные учреждения, такие как Армия Спасения, которые вдохновлялись военной моделью.
То, что война также принесла несчастье, не отрицалось, но с помощью церквей, связанных с правящими кругами повсюду, народу хорошо заговаривали зубы. Во Франции, например, католические церковные авторитеты разносили весть, особенно через долористическое поклонение кровоточащему Святому Сердцу Иисуса, о том, что война — это суровое испытание, которое должно будет искупить те «грехи», которые были у Франции, в случае с заменой католической монархии на антиклерикальную Республику и с восстанием безбожных парижских коммунаров.
Но даже те, кто был менее богобоязненным, смотрели на неизбежно сопровождающие войну страдания стоически-оптимистично. У известного английского писателя, сэра Артура Конан Дойла его герой Шерлок Холмс накануне Первой мировой войны объясняет своему помощнику Ватсону следующее: «Надвигается восточный ветер, такой, какого в Англии никогда не видели. Это будет холодный и резкий ветер, Ватсон, и многие из нас погибнут от него. Но это ветер, посланный самим богом, и как только буря закончится, более чистая, лучшая и сильная страна сможет согреться в лучах солнца»[11].
В последние десятилетия девятнадцатого века в Европе больше не было собственных войн. Вооруженные конфликты были отголоском колониальных войн, и они были почти все без исключения краткими и победоносными, с небольшим числом жертв на европейской стороне. Современное оружие, такое как пулеметы, существовало уже некоторое время, но как смертоносна будет война в эпоху пулеметов, не догадывались даже военные специалисты. Таким образом, до 1914 года Европа питала большие иллюзии относительно войны.
Последняя четверть девятнадцатого века была не только тем периодом, в который эффектно выступили социалистические партии, но также временем, в которое резко возросла заморская экспансия европейских держав. В следующей главе мы поговорим более подробно об этой заморской экспансии, но эти два события были близко связаны, и на это нам нужно взглянуть здесь.
Девятнадцатый век был веком промышленной революции. Во всех страны, в которых произошла эта революция, экономика становилась все более и более продуктивной. Но в результате этого предложение стало превышать спрос. В 1873 году это впервые привело к экономическому кризису перепроизводства[12]. В Западной и Центральной Европе и в США бесчисленные мелкие производители исчезли со сцены в результате экономической депрессии. Относительно небольшая группа гигантских фирм, в основном это были акционерные общества с ограниченной ответственностью, группы компаний, (картели) и, конечно же, банки теперь доминировали в экономике. С одной стороны, эти крупные компании находились в конкурентной борьбе друг с другом, но они также заключали соглашения и сотрудничали, чтобы разделить источники сырья и рынки сбыта, определять цены — другими словами, чтобы как можно более сгладить недостатки конкуренции свободного (теоретически) рынка и отстаивать свои интересы против иностранных конкурентов и против своих собственных рабочих и служащих. В этой системе крупные банки играли важную роль. Они выделяли кредиты на крупные проекты, которых требовало промышленное производство, и инвестировали свои полученные через гигантские прибыли «излишки» капитала в любой точке мира. Таким образом крупные банки становились партнерами, акционерами и даже владельцами крупного бизнеса. Концентрация, гигантизм, олигополии и даже монополии — это был новый этап в развитии самого капитализма. Ученые-марксисты говорят в этом контексте о монополистическом капитализме.
Финансово-промышленная буржуазия первоначально придерживалась классического либерального невмешательства государства в экономическую жизнь в духе Адама Смита, для которого государство играло лишь минимальную роль в экономической жизни, а именно, роль «ночного сторожа». Но теперь роль государства становилась все более важной, например, в качестве заказчика серийно выпускаемой промышленной продукции, например, как пушки и другое современное оружие, поставляемой гигантскими компаниями, такими как «Крупп», финансировавшимися крупными банками. Финансово-промышленная элита в то время состояла почти исключительно из «национальных» банков и компаний, потому что так называемые «транснациональные корпорации» возникнут намного позже. Вот почему элита рассчитывала на вмешательство государства — для защиты крупных компаний от иностранной конкуренции с помощью высоких таможенных пошлин на импорт готовой продукции, даже если это противоречило традиционной либеральной догме о свободном рынке и свободной торговле. Так возникали национальные экономические системы, которые все интенсивнее соревновались друг с другом. Государственное вмеша