Это всемирное соперничество в борьбе за колонии порождало все больше и больше напряженности и конфликтов между конкурирующими державами, стремящимися заполучить контроль над как можно большим числом экономически интересных территорий. Таким образом, «развитие капитализма необратимо толкало весь мир к соперничеству между государствами… конфликтам и войне», — пишет британский историк Эрик Хобсбаум. Нельзя сказать, что традиционные факторы в конце девятнадцатого века больше не играли никакой роли в развитии отношений между великими державами. Но империалистическая конкуренция быстро становилась все более важной и стала главным фактором на рубеже веков, который определил, какие страны будут воевать против каких стран в 1914 году.
Например, Великобритания и Франция, враждебно настроенные по отношению друг к другу со времен средневековья, крайне жестко боролись за владения и влияние в Африке и Азии. Было ясно, что именно империалистическая конкуренция привела их на грань войны в 1898 году в районе реки Нил в Восточной Африке. И то, что англичане постоянно конфликтовали с Россией, союзником против Наполеона, но противником в Крымской войне 1850-х годов, также имело причины империалистического характера, а именно, контроль над огромной «ничейной землей» между Британской Индией и российскими активами в Средней Азии[15].
С другой стороны, у Германии почти не было проблем с Лондоном. Уже со времен Прусского королевства Германская империя, которая была объединена в 1871 году, не просто была традиционно дружественной страной, союзником против Наполеона и, более того, колыбелью английской королевской семьи, но она и долгое время имела весьма ограниченные колониальные амбиции.
Несмотря на все эти трения и кризисы, европейские империалистические державы смогли успешно разделить между собой огромные территории по всему миру без значительных военных столкновений друг с другом. Во второй половине 19-го века Великобритания, крупнейшая империалистическая держава, заполучила около 12 миллионов кв. км территориальных приобретений, Франция — 9 миллионов кв. км, а Германия «всего лишь» 2,5 миллиона кв. км. Таким образом, на рубеже веков казалось, что мир уже поделен. По мнению таких историков как канадка Маргарет Макмиллан, у империалистических держав больше не было причин сражаться, и из этого они делают вывод, что империализм не мог быть причиной Великой войны. Но в частности, французский историк Анни Лакруа-Риз, в своей недавней работе очень убедительно пишет о том, что оставалась еще «голодная» империалистическая держава, считавшая себя обделенной со стороны «насытившихся» империалистических стран вроде Британии, которая так и не приняла статус-кво, но агрессивно выступала за перераспределение существующих колониальных владений.
Этой сверхдержавой была Германия, у которой в конечном итоге тоже пробудились империалистические аппетиты, и которая после восшествия Вильгельма II на престол в 1888 году потребовала своего «места под солнцем», как выразился новый император. То, что перераспределение империалистических владений, вероятно, произойдет не мирным путем, а через войну, продемонстрировали испанские колонии Филиппины, Куба и Пуэрто-Рико, которые в ходе испано-американской войны 1898 г. стали составной частью «неформальной империи» Соединенных Штатов.
Кроме того, значительная часть мира еще оставалась доступной для частичного или полного прямого закрепления в виде колоний, косвенной зависимости в виде протектората или экономического проникновения и косвенного доминирования в американском духе. Сам Макмиллан признает, что «серьезная борьба за Китай», в том же духе, в каком прошла борьба за Африку, оставалась одной из возможностей, тем более что США и Япония также проявили большой интерес к Китаю.
Другие страны, которые до сих пор оставались независимыми — например, Персидская и Османская империи — также продолжали быть приманкой для империалистических волков. В 1911 году это едва не привело к войне, когда Франция, к огромному неудовольствию Германии, заграбастала Марокко в качестве протектората. Этот случай показывает, что даже так называемые «насытившиеся» империалистические державы на самом деле не были насытившимися — как и сверхбогатые люди, которые никогда не считают, что им хватит их богатства, — но продолжали искать способы расширить свои колониальные владения еще больше, даже если это создавало угрозу войны.
Германия поздно включилась в борьбу за колонии в Африке и в других местах. В конце концов, на ее долю все же досталось несколько колоний, например, Танганьика, или «Немецкая Восточная Африка» и «Немецкая Юго-Западная Африка», ныне Намибия. Но это были всего лишь вершки, а не корешки, по сравнению, например, с Конго, огромной территорией с обилием каучука и меди, которая попала в жадные лапы маленькой, суетливой Бельгии. Таким образом, в отношении доступа к сырью и экспортным возможностям для готовой продукции и инвестиционного капитала крупная немецкая промышленность и банки намного уступали британским и французским конкурентам. Важнейшие сырьевые материалы, такие как медь, Германия должна была импортировать и, таким образом, они дорого ей обходились, в результате чего готовая продукция немецкой промышленности была более дорогой, поэтому менее конкурентоспособной на международном рынке. Это противоречие между чрезвычайно быстро растущей производительностью и относительно ограниченными возможностями для реализации ее продукции требовало решения.
По мнению многих — хотя, конечно, не всех — немецких промышленников, банкиров и других представителей элиты, было только одно решение, а именно: война. Она должна была предоставить Германской империи то, на что она имела право, и — выражаясь языком социал-дарвинизма — то, что ей было необходимо, чтобы выжить: заморские колонии, но также, возможно, прежде всего, территории внутри самой Европы. Германская империя в годы до 1914 года вела экспансионистскую и агрессивную политику для достижения этой цели и для превращения Германии в мировую державу. Эта политика, во главе которой стоял император Вильгельм II, вошла в историю как «Weltpolitik» — эвфемизм для обозначения империалистической политики. Имануэль Гейс, немецкий ученый и авторитет в области истории Германии до и во время Первой мировой войны, подчеркивает, что эта Weltpolitik является одним из факторов, которые «делали ту войну неизбежной».
Берлин надеялся отобрать колонии у таких небольших государств как Бельгия и Португалия[16]. Но Германия также видела возможности для себя в бесконечных просторах европейского Востока и Юго-Востока. Украина, например, с ее плодородными сельскохозяйственными угодьями походила на идеальную глубинку для высокоразвитого в промышленном отношении германского центра. При помощи хлеба и мяса с Украины немецких рабочих можно было бы дешево кормить, что позволило бы держать их зарплату на низком уровне. Германия присматривалась и к Балканам в качестве источника дешевой сельскохозяйственной продукции, рынка сбыта промышленной продукции и своего рода моста к дружественной Османской империи и к богатым нефтью районам на Ближнем Востоке. Из этого возникла идея великолепного проекта — Багдадбана, железной дороги из Берлина через Константинополь в Багдад[17].
Берлин мечтал, что восток Европы в будущем станет для Германии тем же, чем была Индия для Великобритании и Дикий Запад — для Соединенных Штатов, а именно, богатой добычей. Сырье, сельскохозяйственная продукция и многочисленные, хотя и отсталые, но сильные физически жители в качестве дешевой рабочей силы — все это безоговорочно оказалось бы в германских руках. Кроме того, Германия могла бы отправлять туда в качестве колонистов собственные потенциально опасные «демографические излишки» — хорошее решение для социальных проблем. Печально известные фантазии Lebensraum («жизненного пространства») Гитлера, которые он описал в «Майн Кампф» в 1920-е годы, и которые он попытался воплотить в жизнь во время Второй мировой войны, возникли именно в духе того времени. В этом отношении Гитлер был вовсе не аномалией, а типичным продуктом своего времени, продуктом германского империализма.
Более промышленно развитая и густонаселенная Западная Европа прежде всего манила Германию как рынок сбыта ее промышленной продукции, хотя там можно было найти и интересное сырье. Влиятельные владельцы немецкой сталелитейной промышленности не скрывали своих аппетитов в отношении французской территории вокруг Бри и Лонгви, где в изобилии были запасы высококачественной железной руды. Без этой железной руды немецкая промышленность, по словам некоторых ее тогдашних представителей, в перспективе была обречена. Они также полагали, что немецкое Volkswirtschaft (народное хозяйство) очень выиграло бы от поглощения Бельгии с ее антверпенским портом и с Валлонией, с недавно открытым Лимбургским угольным бассейном. Вместе с Бельгией, конечно, и Конго с его минералами, попадет в немецкие руки. Насчет того, должно ли завоевание Бельгии, Нидерландов и других стран включать прямую аннексию, или скорее сочетание формальной политической независимости с экономической зависимостью от Германии, внутри немецкой элиты были серьезные расхождения во мнениях. Так или иначе, в результате реализации этих планов почти вся Европа, как большая экономическая зона, подпала бы под контроль Германии. И Рейх, наконец, присоединился бы к британцам и другим своим крупным империалистическим конкурентам, чтобы нежиться на своем, якобы, законном «месте под солнцем».
Было ясно, что немецкие амбиции, направленные на восток, не смогут быть удовлетворены без вступления в серьезный конфликт и, возможно, даже в войну с Россией. А немецкие амбиции на Балканах создавали угрозу возникновения проблем с Сербией. Эта страна поссорилась с союзником Германии, Австро-Венгрией. Сербию открыто поддерживала Россия, которая к тому же была глубоко обеспокоена немецким проникновением на Балканы в направлении Константинополя. Санкт-Петербург раздумывал над тем, чтобы в случае необходимости пойти на войну и не дать Германии заполучить прямой или косвенный контроль над морскими проливами Босфором и Дарданеллами.