Чтобы преодолеть якобинскую опасность, Наполеон охотно использовал инструмент, к которому уже раньше апеллировали жирондисты: войну. Когда речь заходит о диктатуре Бонапарта, да даже и о Директории, они вызывают у нас, в отличие от 1789–1794 годов, ассоциации не столько с революционными событиями во французской столице, сколько с бесконечной чередой сражений далеко от Парижа и во многих случаях — далеко за пределами Франции.
Это не случайно, потому что войны были очень полезны как инструмент для достижения основной цели буржуазной реакции против радикального эксперимента Робеспьера: закрепления результатов буржуазной революция 1791 года и предотвращения как возвращения к старому режиму, так и повторения 1793 года.
Робеспьер и «монтаньяры» хотели не только защитить революцию, но и углубить ее. Это означало, что их революция оставалась в пределах Франции и особенно — сердца Франции, ее столицы Парижа. Неслучайно обезглавливания, с которыми так ассоциируется радикальная революция, происходили в середине площади в самом центре города и в самом центре страны. Желая направить их собственную энергию и энергию санкюлотов и всех истинных революционеров на «интернализацию» (углубление революции внутрь), Робеспьер и его якобинские соратники, в отличие от жирондистов, были в принципе против ведения международных войн. Они считали это пустой тратой революционных сил, энергии и опасностью для революции.
Бесконечный ряд войн, которые вела сначала Директория, а потом особенно Бонапарт, были «экспортом» буржуазной революции, достигшей своего апогея в 1791 году, цель которого состояла в том, чтобы предотвратить такую ее радикализацию, какая произошла в 1793 году. То есть, для того, чтобы покончить с революцией в самой Франции, термидорианцы, а затем и Наполеон оторвали революцию от ее парижской колыбели и экспортировали ее в остальную Европу.
Война, как по мановению волшебной палочки, убрала революционные горячие головы, санкюлотов, из очага революции в Париже. Они были выряжены в военную форму, и их отправляли в самые дальние уголки Европы, даже в Москву. Многие из них так и не вернулись. Война сделала свое дело и положила, более или менее, конец социальным проблемам, стоящим перед столицей, которые действовали как катализатор революции. Обязательная военная служба, например, решила проблемы безработицы. Война также оказали положительное влияние на национальную экономику: военные расходы стимулировали спрос на такие продукты, как пушки и униформа и потому создавали рабочие места. За успешной войной следовала оккупация и разграбление чужих земель, что тоже приносило прибыль французам. С помощью этих денег Наполеон смог возместить Банк де Франс его «услуги» (и помочь состоятельным гражданам стать богатыми), содержать армию, реорганизовывать финансы государства и бросать несколько крох простому народу, особенно в Париже, например, в виде субсидирования низких цен на хлеб и другие продукты питания первой необходимости. Так был утолен и революционный голод. В течение года были решены социальные проблемы Парижа и Франции, так что в некотором роде и до определенной степени решены они были через войну и за счет иностранцев.
Наконец, для буржуазии войны тоже были прекрасным делом, потому что всякого рода «деловые люди», особенно дружки режима, заработали на них кучу денег. La guerre оказалась отличным вариантом для les affairs. Особенно поставки в армию после падения Робеспьера доверенные исключительно частным компаниям, приносили огромные состояния.
Пока наполеоновские войны были успешными, они давали результат не только в виде высокой нормы прибыли, но также и в виде источников сырья и материалов и доступных рынков для ускоренного развития французской промышленности. Благодаря этому французские промышленники играли все более важную роль среди буржуазии. При Наполеоне типичный промышленный (и финансовый) капитал девятнадцатого века постепенно вытеснял коммерческий капитал прошлых веков[5]. Последствием такого развития событий было то, что внутри плебса начали преобладать безденежные наемные работники, пролетариат, которые теперь далеко превосходили прежних «независимых» ремесленников по количеству и значению.
Официально эти войны служили для того, чтобы остальная Европа якобы воспользовалась плодами буржуазной революции 1789–1791 гг. С таким благородным делом в помыслах санкюлоты с энтузиазмом пошли на войну.
Однако они обнаружили, что Робеспьер был прав, когда он предсказал, что «вооруженных миссионеров» не будут встречать с распростертыми объятиями.
У оставшихся дома санкюлотов весть о великих победах вызывала патриотическую гордость, которая служила в качестве компенсации за потерянный революционный энтузиазм. С небольшой помощью бога войны Марса революционная энергия санкюлотов и французского народа таким образом направлялась в другие, менее радикальные каналы. Французский народ постепенно терял свой энтузиазм по отношению к революции и идеалам свободы, равенства и солидарности между самими французами и между ними и соседними народами. Все больше и больше он обожал Золотого Тельца французского шовинизма, территориальное расширение до так называемых «естественных» границ, таких как Рейн, и международную славу «великой нации» и ее лидера, Наполеона Бонапарта.
Таким образом, можно понять и неоднозначную реакцию народов Европы на войны и завоевания Франции того времени. В то время как некоторые — в том числе старорежимная элита и крестьяне, например, бельгийские крестьянские отряды — отвергали Французскую революцию в целом, другие — прежде всего местные якобинцы, такие, как голландские «патриоты» — почти безоговорочно хвалили ее, а многие колебались между восхищением идеями и достижениями Французской революции и ненавистью к милитаризму, безграничному шовинизму и беспощадному империализму Франции — в том числе и в области языка, между прочим, потому, что французский язык в то время был языком Революции, а другие языки были, так сказать, контрреволюционными. Многие не французы были охвачены одновременно и восхищением, и отвращением. У других первоначальный энтузиазм рано или поздно сменился разочарованием. Многие британцы, например, переключились с позитивных чувств к «умеренной» революции во Франции, создавшей парламентскую монархию, похожую на британскую, на отвращение к так называемым «эксцессам» Робеспьера и его соратников. Спустя полтора столетия Джордж Оруэлл напишет, что «для среднего англичанина французская революция означает не что иное, как пирамиду из отрубленных голов». Это же можно сказать и о почти всех остальных не французах того времени — и сегодня тоже, даже в самой Франции.
На поле битвы при Ватерлоо подошла к концу так называемая славная военная карьера Наполеона. Победителями стали международные поборники контрреволюции, коронованные особы, среди прочих, Россия, Австрии и Великобритания. Они везде повернули часы вспять, к «добрым старым (для себя) временам» до 1789 года. Но вскоре снова вспыхнули революции, особенно в «безумный» 1848 год. В Центральной и Восточной Европе Австрия, под давлением и при поддержке России, подавила революционные движения с помощью войн. Но революция, разразившаяся тогда в Париже, увенчалась успехом, и она добилась замечательного прогресса на пути к демократии.
Республика снова сменила монархию, рабство было окончательно отменено и введено всеобщее избирательное право. Крупная буржуазия, которая и на этот раз смогла взять власть в свои руки благодаря поддержке пролетариата, лишь неохотно дала свое благословение на эту новую волну демократизации. Но она решила, что этого достаточно, когда парижский плебс также требовал от государства принятия определенных социальных мер, что противоречило принципу «laisser fair». Народные выступления были потоплены в крови, а к власти снова приведен Бонапарт, Луи Наполеон, который в 1850 году стал императором Наполеоном III. Революция была вновь остановлена — и вместе с ней пришел конец и тому прогрессу демократии, который она успела осуществить.
Опасаясь новых революций со стороны пролетариата, буржуазия сама теперь перестала играть революционную роль. Вместо этого она присоединилась к дворянству и духовенству в контрреволюционном лагере. В Германии, Австрии и других странах, где произошли неудавшиеся революции 1848 года, крупная и мелкая буржуазия окончательно перешла на сторону контрреволюции.
Именно в контексте торжества контрреволюции в 1815 году и конца революционных амбиций буржуазии в 1848 году начали писаться работы по истории Французской революции и, конечно же, они были очень критичными. В отличие от своих собратьев из рядов дворянства и духовенства, которые осудили революцию в целом, влиятельные буржуазные историки все же одобряли развитие революционных событий до 1791 года и после 1794 года.
Так возник широко распространенный миф, который предполагает, что Французская революция, несмотря на некоторые кровавые эксцессы, достигла значительного прогресса в период между 1789 и 1791 годами, то есть в период, когда буржуазия пришла к власти — но что она, якобы, «сошла с рельсов» с захватом власти чрезмерно радикальными якобинцами; и что она вернулась в нужное русло благодаря термидорианской реакции и особенно Наполеону, великому защитнику дела буржуазии. Робеспьер и другие радикальные якобинцы были демонизированы, а Наполеона почти обожествляли, и не только в книгах по истории. Во многих городах были воздвигнуты статуи корсиканца, и в его честь были назвали улицы, площади, кафе и рестораны. Робеспьера, с другой стороны, активно пытались стереть из коллективной памяти. Во всей Франции нет ни одного памятника и почти или совсем никаких названий улиц или школ, напоминающих о нем. Только с величайшими усилиями в 2017 году в его родном доме в г. Аррас[6] в северофранцузском регионе Артези, наконец, был открыт посвященный ему скромный музей.
Исторические исследования и историческое образование сохраняют в жизни этот миф. Конечно, трудно открыто осуждать Робеспьера и радикальную якобинскую фазу Французской революции из-за их вклада в процесс демократизации, такого, как самая первая отмена рабства. Однако этот чрезвычайно важный вклад систематически и тщательно скрывался. Даже сегодня все еще очень мало французов и еще меньше не французов по заслугам оценивают его. В чем убеждены почти все, кто все-таки знает о существовании Робеспьера, так это в том, что он был «кровожадным чу