Должна быть какая-то серьезная причина для каждого даже небольшого индивидуального различия, как и для более выраженных вариаций, которые периодически возникают; и если известная причина не исчезает, то скорее всего все индивидуумы данного вида будут изменяться одинаково.
В этой примечательной фразе Дарвин продолжал придерживаться представления о наличии внешних причин изменчивости, однако вариации, возникающие под воздействием окружающей среды, перестают быть случайными. Некоторые условия обитания приводят к совершенно конкретным изменениям, которые начинают происходить одновременно у многих представителей одного вида. Поэтому здесь на передний план снова вышла идея о «непосредственном» воздействии среды на адаптацию. Если бы ему было придано чуть большее значение, то оно могло бы полностью разрушить теоретическую систему, которую Дарвин выстраивал более двух десятилетий. Остается только предполагать, что бы осталось от естественного отбора, если бы не смерть Дарвина.
Для тех биологов, которые не поддались мифу о Дарвине, изложенному нами в начале этой главы, изменения, произведенные им в более поздних редакциях «Происхождения видов», были встречены с явным разочарованием или даже негодованием. Например, оксфордский биолог Сирил Дарлингтон в 1953 году жаловался, что Дарвин «запаниковал и перебежал в лагерь противника… Ламарк стал посмертным дарвинистом». В своей недавней книге «Что-то похожее на кита» (2000) британский генетик Стив Джоунз высказал более суровое суждение, заявив, что Дарвин «суетился» из-за своего «невежества» в области наследственности, что «привело его в последние годы жизни к необходимости усложнять и запутывать свои собственные идеи». Правда, обвинять Дарвина в невежестве нелепо — это, конечно, ошибка, выросшая на дрожжах современных знаний. Как уже говорилось, его отход к ламаркизму произошел совсем не по тем причинам, которые называет Джоунз. Просто ламаркизм никогда не был чужд Чарльзу Дарвину.
Квазиламаркистские идеи не только породили теорию естественного отбора, но и привели к тому, что концепции функциональной наследственности и прогресса стали неотъемлемой частью эволюционной системы Дарвина. В 1865–1882 годах критика «Происхождения видов» заставила его отступить на позиции, которые он никогда и не оставлял. Это отступление нельзя рассматривать ни как поражение разума, ни как неловкую попытку защитить свою теорию. Дарвин вел себя вполне понятно, перерабатывая первую редакцию «Происхождения видов». К сожалению, столь нужные ему доказательства появились только в 20–30-е годы XX века, а тогда, в 1859–1882 годах, «дыр и ошибок», как он сам говорил, в его теории было не меньше, чем здравых рассуждений.
Глава 10Об обезьяне и БиблииНаука, религия и мелодрама
Епископ показал полное незнание идей Дарвина и насмешливо спросил Гексли, по какой линии тот ведет свое происхождение от обезьяны — по отцовской или по материнской. Гексли уничтожил оппонента, прозванного Елейный Сэм, прибегнув к безукоризненной логике.
Во время оксфордской дискуссии Гексли и Хукер не оставили камня на камне от доводов Уилберфорса и продолжили проповедовать то, что можно назвать евангелием от эволюции.
В 1994 и 1995 годах в Оксфордском университете прошли две научные дискуссии на весьма интригующую тему: наука против религии. Сотни слушателей собрались в современном лекционном зале, чтобы увидеть целую когорту выдающихся ученых, которые должны были поспорить с менее известными представителями духовенства. Оксфордский верховный жрец эволюции Ричард Докинз был участником обеих дискуссий, и в 1994 году я наблюдал, как он с легкостью и почти презрением опровергал все аргументы противоположной стороны. Во время второй дискуссии я как раз читал биографию Чарльза Дарвина, написанную историками Адрианом Десмондом и Джеймсом Муром, и в ней столкнулся с подобным же унижением теологов. В тот момент я в своем сознании ярко воссоздал то, что происходило всего в полумиле отсюда, но на столетие раньше. Мое воображение, бесспорно, хорошо потрудилось, и мне казалось, что я вижу как живых Томаса Гексли, прозванного «бульдогом» Дарвина, и епископа Оксфордского, Елейного Сэмюэля Уилберфорса, устроивших настоящее сражение, драматизм которого был столь высок, что одна дама в кринолине потеряла сознание, а багровый контрадмирал Роберт Фицрой, бывший капитан «Бигля», вместе с Дарвином совершивший кругосветное путешествие, вскочил со своего места, сжимая в старческих руках Библию, и стал что есть мочи кричать: «Верьте Богу, а не человеку!» — а потом: «Дарвин — наркоман!»
То, что произошло субботним вечером 30 июня 1860 года, обычно рассматривается как событие невероятной важности, на долгие годы определившее отношения между наукой и религией. Чтобы понять атмосферу, в которой происходили оксфордские дебаты 1860 года, мы должны отдавать себе отчет: с момента публикации «Происхождения видов» прошло всего восемь месяцев. Идея дискуссии о месте человека в природе уже носилась в воздухе, но лишь немногие решались заговорить об этом вслух. Однако на сей раз все было по-другому. Американец британского происхождения по имени Джон Дрепер согласился выступить перед престижной Британской ассоциацией развития науки в Оксфорде с докладом на тему «Дарвинизм и общество». Послушать смелого американца пришел весь цвет английской науки и духовенства. Собрались под готическими сводами недавно выстроенного Научного музея. Нет ничего удивительного в том, что представителей Церкви было больше, поскольку в основном в Оксфордском университете тогда готовили как раз священнослужителей. И вот эти самые священнослужители, которые на дух не переносили дарвинизм, жаждали отстоять свою позицию. Зрелище обещало быть нескучным.
Дрепер сделал доклад без особого блеска, но при этом не оскорбил ничьих чувств. После него место на сцене заняли тяжеловесы, готовые биться до последнего. Начинался самый остроумный поединок в интеллектуальной истории Британии. Известный своим ярым неприятием дарвинизма, епископ Уилберфорс спросил — не без сарказма — у Гексли, по какой линии тот ведет свое происхождение от обезьяны — по отцовской или по материнской? Гексли, прошептав вполголоса: «Господь сам отдает его в мои руки!» — заговорил, не скрывая презрения:
Если меня спрашивают, кого я хочу взять себе в предки — несчастную обезьяну или человека, который без меры одарен природой и обладает великими способностями и влиянием, но пользуется всем этим для того, чтобы привести к осмеянию серьезную научную дискуссию, то я не колеблясь выберу обезьяну.
Сразу после дискуссии Гексли написал письмо своему другу доктору Дайстеру, где объяснял, почему этот уничтожающий оппонента ответ вызвал такой взрыв хохота в зале. С помощью наших друзей-дарвинистов Джона Лаббока и Джозефа Хукера, добавляет он, «мы заставили заткнуться и епископа, и его прихожан».
Почувствовав вкус победы, дарвинисты позднее говорили, что в Оксфорде впервые прозвучали фанфары, возвестившие начало разоблачения организованного религиозного мошенничества. Наука наконец-то добилась независимости от официальной Церкви. По словам дарвинистов, начиная с этого вечера с каждым днем станет все труднее довольствоваться библейским рассказом о происхождении человека. Постепенно религия будет уступать волшебной силе дарвинизма, который, благодаря верным сторонникам Дарвина, все глубже проникает в тайну происхождения человека. Вечер 30 июня 1860 года стал вехой, означавшей победу научного разума над верой и заблуждениями. По крайней мере, так все виделось Гексли и его друзьям. Были ли они правы? Пожалуй, не совсем.
Эпическая конфронтация, произошедшая в июне 1860 года, характеризуется как самая известная битва XIX века после Ватерлоо. Поэтому можно весьма удивиться, узнав, что почти все элементы знаменитого обмена репликами между Гексли и Уилберфорсом до абсурда преувеличены. Как и с другими мифами, рассмотренными в этой книге, по стратегическим соображениям оксфордскому диспуту было придано преувеличенно символическое значение. Первой в этом споре пострадала Истина. Легенда о том, как Гексли одержал победу над Уилберфорсом, жива до сих пор потому, что такая откровенная конфронтация науки и религии позволяет пропагандистам научных взглядов показать науку в самом выгодном для нее свете. Другими словами, религия всегда оставалась главной целью нападок со стороны наиболее воинственных и ревностных ученых. Теологи считают, что они придерживаются некой совокупности неопровержимых основных идей, в которые, как сказал Теннисон, «следует верить, и только верить». В свою очередь, ученые видят главное в том, чтобы уметь расставаться с самыми дорогими их сердцу убеждениями, если того требуют факты. Наука позволяет вести исследования, необремененные ни догмой, ни предвзятостью.
Однако представление о науке и религии как о естественных антагонистах не дает увидеть всю сложность их взаимоотношений в историческом аспекте. Разоблачение устойчивого мифа об оксфордских дебатах позволит исследовать эти отношения и показать, как легко и с использованием каких незначительных ресурсов иногда пишется великая книга развития Науки.
Лишь немногие авторы, повествуя об июньских дебатах 1860 года, удержались от соблазна придать сюжету особый драматизм. Теряющая сознание леди Брюстер и вышедший из себя контр-адмирал Фицрой всегда оказывались в центре внимания. Но на самом деле даже эти эпизоды не должны нас удивлять. Жара в зале и очень тесные корсеты часто приводили к тому, что в викторианские времена какая-нибудь дама сознательно или нечаянно теряла сознание. Что касается Фицроя, то из-за подвижности психики всего через пять лет после этого события он покончил с собой, перерезав себе горло. Кстати, его дядя, лорд Каслрейг, поступил аналогично годом позже. Но обморок леди Брюстер и крики Фицроя — всего лишь незначительные украшения традиционного сюжета. На самом деле главным результатом оксфордских дебатов было то, что обе стороны покинули Оксфордский музей, весьма довольные собой и уверенные в своей окончательной победе.