2 февраля прошлого года
Юрьев достал из принтера чистый лист бумаги, а из кармана — гелевую ручку. Самую примитивную. Дорогих авторучек, часов, колец, платочков и прочих аксессуаров он никогда не имел. И не хотел иметь. Минимализм во всём. Вот и рабочий стол. Чистый, как хоккейное поле перед матчем до выхода команд. Ни часов, ни карандашницы, ни календаря, ни фотографий, не говоря уже о письменном приборе, стопке неразобранных документов и чашках чая. Только клавиатура компьютера, мышка, монитор и коврик. Даже бумагу банкир вынимал из принтера — больше взять её просто было неоткуда. Гоманькова эта привычка шефа не иметь ничего лишнего всегда озадачивала. С начальником было трудно работать. Зацепиться не за что. На чистом листе бумаги Юрьев нарисовал нечто похожее на букву «Г». Уголок. Посмотрел на руководителя безопасности.
— Гусин? — спросил Гоманьков.
Шеф кивнул:
— Что есть?
Гоманьков сидел в кресле, перебирая бумаги. Вид у него был растерянный и грустный.
— Ничего конкретного, — сказал он. — Ну, то есть я точно знаю!
— Называется «Мамой клянусь», — грустно усмехнулся Юрьев. — То есть у тебя на него ничего нет.
— Для суда — ничего, — подтвердил контрразведчик. — И неформально тоже ничего. То есть мы оба знаем, что Гусин несколько раз сработал на «Инфра-Инвест». Продавил решения, которые были выгодны ребятам. А что они за ребята, вы лучше меня знаете.
Юрьев поморщился. Холдинг «Инфра-Инвест», основанный ещё в девяностые годы, когда-то был одной из крупнейших инвестиционных структур России. Потом его слава несколько померкла, но старая репутация какое-то время по инерции работала. Холдинг считался надёжным клиентом, и банк долго его обслуживал без проблем. Однако пришло время, и в «Инфра-Инвест» сменились собственники, вслед за ними ушло старое руководство, пришли молодые шакалы, после чего дела пошли так-сяк наперекосяк. В таких условиях надо было сворачивать сотрудничество, но Порта-Банк, наоборот, расширял кредитование и взаимодействие по иным направлениям, потому что Гусин, отвечавший за работу с холдингом, как выяснилось позднее, утаивал существенную информацию, которой владел, приукрашивая реальное положение дел. Формально к нему было трудно придраться, член правления вполне мог сказать, что он добросовестно заблуждался, и факт коммерческого подкупа в его случае доказать было трудно. Напрасно Гоманьков выпрашивал хотя бы месяц, чтобы собрать доказательную базу, достаточную, чтобы выпроводить Гусина с волчьим билетом, а если повезёт — то и дело оформить. Увы, серьёзных доказательств он так почему-то и не собрал. Если Роман и делал что нехорошее, то осторожно. Аккуратный он был человечек.
— Я думаю, — сказал наконец Юрьев, — с этим делом надо заканчивать. Не пойман — не вор. На нэт и суда нэт.
— И он что, останется? — не понял руководитель банковской безопасности.
— Нет, конечно. — Алексей Михайлович нарисовал под вертикальной перекладиной буквы «Г» верёвочку с петлёй. Буква превратилась в виселицу. — Расстанемся. Тихо. Мирно. Как самые добрые старые друзья. Гусин пойдёт на повышение. Он устал. И хочет заниматься своими новыми проектами. Я, конечно, очень удивлюсь. Буду его удерживать. Но у меня как-то не получится. Чтобы быть против, не надо быть против. Надо быть недостаточно «за». А он очень устал. И ему, как кадровики говорят, вдруг захотелось «выйти из зоны комфорта». Попробовать что-то новое. Испытать себя. Засиделся он тут. Застой. Ну так как-то. Типа того. — И банкир вопросительно посмотрел на безопасника.
— Он когда устанет? — задал встречный вопрос собеседник. — С первого марта или до апреля-мая ещё помучается?
— Нет, он сегодня вечером уже устал. И сегодня же вечером мне об этом расскажет. Сам. Без ансамбля.
— Смотря как разговор пойдёт. Роман ведь такой, вы его знаете.
— Иван Иванович, я вам за что деньги плачу? — спросил банкир. И сам ответил на свой вопрос: — Чтобы все, кто нужно, уставали тогда, когда нужно. Это ваша работа. Я спинным мозгом чувствую, как Гусин износился.
— Всё будет сделано, шеф, — бодро отрапортовал контрразведчик. — Вот прям сейчас он и устанет. Через десять минут. У меня в кабинете. — И он взглянул на часы. — Я понял вас.
— Когда тебя понимают — это счастье! — обрадовался банкир. А потом грустно добавил: — А несчастье — это когда тебя понимают слишком хорошо. Ладно. Я в банке ещё час буду, у меня встреча с помощником, но вы Гусину намекните, что по срочному вопросу ко мне можно будет через сорок минут попасть. Я, конечно, никого не жду, сами понимаете, работа. — Юрьев покосился на пустой стол, на котором ничего не было. — Много работы. Очень много. Но хорошего человека я всегда приму.
— Мне просто не хватило времени! — с досадой сказал Гоманьков. — Я бы нашёл состав. Осторожный он очень…
— Осторожный-то он осторожный, но глаза боятся, а ручонки-то пакостят. Может, и хорошо, что не хватило времени, — задумчиво произнёс Юрьев. — Нам сейчас что, нужны скандалы? Допустим, окружающие узнают, что один из наших товарищей оказался нехорошим человеком, редиской, так сказать, радел за неправильных людей. И кто мы после этого? Дилетанты, не разбирающиеся в кадровых вопросах? Нет, мы не такие. И люди нам попадаются всё больше добрые, отзывчивые, хорошие. Сотрудников надо беречь. Создавать им такие условия, чтобы они увольнялись только по собственному желанию. Это, кстати, афоризм мастера Дубова. Но вы журнал «ЭКО» в своё время не читали. А я читал. Там много полезных мыслей было.
— Понимаю. — Гоманьков стиснул челюсти, выдохнул через нос. — Это, кажется, называется «политическое решение»?
— Просто здравый смысл.
— Не знаю, не знаю… — Иван Иванович опустил голову. — В девяностые я так бы сказал: если человека не наказать, он будет думать, что с нами так можно. И обязательно покажет себя ещё. Но сейчас вроде как времена другие?
— Времена не выбирают. В них живут и умирают, — вздохнул Алексей Михайлович. — И у Гусина спина не чешется. Почему? Потому что у него сзади крылья не прорезаются. Не ангел он. Но человек умеет прогибаться под изменчивый мир. Когда решался вопрос, кто будет первым лицом, он на моё место рвался. Португальцы выбрали меня, он как узнал, на стенку лез. Недолго, правда. На следующий день после назначения на задних лапках скакал и улыбался шире плеч. Потому что понимал, что игра окончена. И теперь ему нужно будет принять ситуацию. И наше решение он тоже примет. А если не примет, ну вы знаете, что и как сказать. Вы же инженер человеческих душ. В разведке служили.
Тут Гоманькова как током ударило.
— В контрразведке, — зло выдавил из себя он. — Во втором главке, будь он неладен.
— Ну да, в контрразведке. Впрочем, неважно.
Проблем с Гусиным, как и предсказывал Юрьев, не возникло.
Он зашёл к председателю в кабинет через сорок минут с красным как рак лицом и трясущимися руками. Его глаза бегали по сторонам. Дрожащим голосом сообщил, что устал и хочет заняться своими собственными проектами. Потной рукой протянул скомканный лист бумаги, на котором удивлённый руководитель с чувством глубокого сожаления был вынужден написать одно слово — «Согласен». И ещё поставил дату и расписался. Председатель правления бумаг никогда при себе не держал. Всегда мгновенно принимал решения и расписывал всю входящую к нему почту, хотя её было немало. Поэтому стол у него и в этот раз остался чистым, не замаранным листком члена правления, внезапно решившего отдохнуть и выйти из зоны комфорта.
Гусин тихо сдал дела и залёг на дно. А потом всплыл в Первом Промышленно-Индустриальном.
Теперь из зоны комфорта был выведен Юрьев. Так бывает.
11:55. Грачёва
Москва. Ул. Божены Немцовой, 24а.
Арт-музей
Банкир, наконец-то добравшийся до Арт-музея в сопровождении усиленной охраны, вошёл внутрь здания и замер, увидав возле главного зала сибиряка, с которым расстался утром.
— Ба! А ты, дружище, тут какими судьбами? — поинтересовался банкир.
— Да мы же раньше закончили беседу, а у меня всё утро свободное, давно хотел к культурке московской приобщиться. Попросил вашу помощницу присоветовать, куда пойти, чтобы ещё недалеко было, вот она мне этот музейчик и сосватала. Тут, говорит, у вас сейчас какое-то грандиозное мероприятие готовится, но параллельно ещё два дня будет идти выставка Шайхета, он классный фотограф, я уже начал смотреть. А вы, Алексей Михайлович, зачем здесь? — вернул вопрос сибиряк.
— А я к хозяйке иду, Грачёвой, — ответил Юрьев, — переговорить нам надо. Если что, я у неё в кабинете буду. Захочешь — познакомлю при случае. Иван Иванович проводит. — Банкир махнул в сторону руководителя службы безопасности, который аккуратно стоял в сторонке, комично смотрясь в бронежилете, и внимательно слушал разговор своего шефа с незнакомым человеком. — Иван Иванович, познакомьтесь, Саша, родственник моей жены из Сибири, — представил банкир своего собеседника.
Гоманьков скромно кивнул, назвав себя по имени — Иван. Мужчины обменялись рукопожатием. Костяшки пальцев у Гоманькова побелели: сибиряк сжал его руку клешнёй излишне крепко. Однако банкир уже не увидел этого — он поспешил в кабинет Грачёвой.
В полдень — а если точнее, без пяти двенадцать — Светлана Владимировна Грачёва пила капучино с корицей. Это была её личная точка отсчёта. Полдень — капучино. В любых часовых поясах.
Остальное зависело от ситуации. Чашечка ристретто с холодной водой — утром, чтобы проснуться после недолгого сна. Коретто с бренди — для вечерних посиделок в мужском кругу, когда мужчины распускают галстуки и пьют коньяк. Просто кофе в любое время дня и ночи. Или вообще никакого кофе, только минеральная вода — бывали и такие моменты. Но капучино в полдень — святое.
Почему полдень — тоже понятно. В любимой Италии это последний момент, когда ещё можно заказать капучино. Итальянцы считают, что это — утренний напиток. Нет, вам его подадут и вечером, и ночью. Улыбнутся ещё. Сладко так улыбнутся. Как умеют итальянцы. Но в глубине души они вас будут считать дикарём. То же самое подумают и соседи за столиком. И правильно сделают. Потому что капучино — утренний напиток. Грачёва прожила в Европе достаточно, чтобы понимать: уважение — капитал. И не следует подавать никаких поводов не уважать себя. Никаких — значит, никаких. Включая мелкие нюансы, которые могут обойтись дорого.