я неограниченным кредитом.
В девяностые слава ресторана подувяла: кормить стали хуже, публика опошлилась. За столиками, где некогда сиживали поэты и актёры, стали появляться неприятные личности в малиновых пиджаках или в серых казённых костюмах-тройках. Степаниди они были чужды. И великий фотограф в некогда славном месте перестал бывать.
Новое место дислокации он нашёл рядом с домом. Встречи Степаниди теперь назначал в харчевне (называвшейся почему-то кофейней) с незатейливым названием «Победитель». Принадлежало оно армянской диаспоре. Несмотря на внешне не слишком презентабельный вид этого заведения, кормили там вкусно и недорого. И, что гораздо важнее, помимо общего зала для случайных посетителей, приходящих с улицы, в нём было предусмотрено небольшое закрытое помещение только для своих, избранных гостей. Туда вёл отдельный ход со двора. Зал был разгорожен на небольшие приватные кабиночки. Степаниди был прекрасно известен хозяевам и персоналу, и для него всегда находилось достойное место.
К «Победителю» банкир и фотограф добрались одновременно и тепло поздоровались на пороге.
Георгий Константинович был среднего роста, но казался больше, чем он есть на самом деле, настолько основательна была его фигура. Большая львиная голова, спереди лысая, была украшена сзади благородной седой гривой. Взгляд у него был особенный: Степаниди каким-то образом умудрялся смотреть на всех сверху вниз, даже на гигантов. Густейшие седые усы придавали ему сходство с огромным моржом. Однажды Юрьев поинтересовался у Степаниди, как он ощущает свой возраст. На что фотограф ответил: «Я чувствую себя, как будто мне мало лет. — А подумав, добавил: — Зато зим до хрена. С возрастом понимаешь, что годы не только берут своё, но и пытаются отобрать наше».
Они вошли в небольшое уютное помещение. Тут же откуда-то выскочил молодой парень-кавказец.
— Здравствуйте, дядя! — почтительно поприветствовал он завсегдатая заведения и приветливо, но быстро кивнул остальным гостям.
«Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон, ну и ты, малыш, заходи», — почему-то вспомнилось Юрьеву. Впрочем, удивлён он не был: Степаниди умудрялся даже в новой для него компании стянуть всё внимание на себя, а в «Победителе» он был завсегдатай.
— Левон-джан, здравствуй, дорогой, — искренне сказал фотограф-гуру, проходя к столу. — Как там тетя Ануш, не болеет?
— Всё хорошо, слава богу, — ответил парень.
— Тогда вот что, сделай нам, пожалуйста, быстренько брынзы, кутабов с мясом, сыром и зеленью. Горячее позже закажем. И организуй-ка нам двести водочки. Нет, лучше триста… Чтобы два раза не бегать. А ещё лучше четыреста. Алкоголь вреден только в маленьких количествах. Губит людей не водка, а медсестра-идиотка.
— «Белое золото»? — уточнил парень.
— Её, родимую. Для разогрева.
Юрьев вздохнул. Он вообще не очень любил выпивку, и уж тем более водку. Но Степаниди отказов не терпел. Пил он, как говаривал Фазиль Искандер, часто, но помногу. При этом Юрьев никогда не видел его по-настоящему пьяным. Сам Степаниди, подтрунивая над собой, любил по этому поводу цитировать стихи героя своих фотосессий Женьки Евтушенко про Михаила Светлова: «С улыбкою мудрой входил он в кафе. // Ни разу под мухой — всегда подшофе». Георгий Константинович отличался редкой устойчивостью к хмельному. Знакомый врач говорил о каких-то ферментах. Сам же Степаниди придерживался мнения, что всё, что делается с талантом и любовью, получается хорошо, и выпивон тоже.
Вот и сейчас Юрьев невольно залюбовался тем, как Степаниди артистично, элегантно и вкусно скушал первую рюмочку. Такому вдохновляющему примеру невольно хотелось последовать, что он и сделал.
Принесли брынзу и кутабы. Кутабы были гретые в микроволновке, но сейчас была важна скорость подачи, а на неё жаловаться не приходилось.
Георгий Константинович закусил брынзой и откушал ещё. Степенно крякнул, отрезал кусочек кутаба, съел. Промокнул усы салфеткой. И только после этого сказал:
— Разговоры о здоровье и творческих планах предлагаю пропустить. Я тебя знаю, ты зря человека не выдернешь. Случилось что, да?
Алексей Михайлович машинально кивнул — и вдруг понял, что не знает, как подойти к теме и что он, собственно, хочет спросить. Да, ему был нужен разговор со Степаниди о фотографии Родионова. Но как начать?
Из соседнего зала послышались звон разбитого стекла и охи-ахи: видимо, официант уронил поднос.
— У нас Родионова украли, — просто сказал Юрьев.
Эффект был примерно тот же, что и от падения подноса: будто что-то невидимое, но тяжёлое и хрупкое упало на каменный пол и разбилось.
— В каком смысле украли? — на всякий случай уточнил Степаниди.
— В прямом. Залезли в музей Грачёвой ночью и унесли. «Правду». Мы её выставить там хотели. На выставку.
С полминуты Степаниди молча смотрел на Юрьева, переваривая сказанное. Вид у него был такой, будто он пытается мысленно собрать осколки упавшей вещи.
Потом он так же молча налил себе водки. Махнул стопку. Немедленно налил ещё одну. Юрьев последовал его примеру.
Над столом повисла тишина.
— Одна-а-ако… — негромко протянул Степаниди, глядя куда-то в стол. — Только Родионова взяли?
— Ещё картину Апятова. «Небыль».
— Бред, — покачал головой фотограф. — Что делать будешь?
— Не знаю, — признался Юрьев. — Мы вообще не понимаем, кто это мог быть.
— Больше ничего не взяли? — уточнил Степаниди.
— Нет, — ответил Юрьев. — Хотя могли. Легко. Того же Родионова ещё пара работ есть. Или картин разных. Есть очень дорогие. А взяли одну фотографию и один холст. Зачем?
— И ты хочешь, чтобы я тебе на этот вопрос ответил? — Степаниди поднял мохнатую бровь.
— Гм. — Юрьев немного подумал. — Ну не то чтобы вот прямо так… Я не жду, что ты как-то осветишь мне ситуацию. Но хотя бы подкинь дровишек в мой костёр.
Степаниди басовито хохотнул: сравнение ему, видимо, понравилось.
— Дровишек могу подкинуть. Что ты хочешь знать?
— Для начала, — оживился Алексей Михайлович, — хочу вот что понять: есть ли хоть что-нибудь, что объединяет эти две работы?
— Абсолютно ничего, — уверенно заявил Степаниди. — Ты вообще понимаешь, что между картиной и фотогра… — Он вдруг замолчал, замер, секунды две не двигался вообще. Потом прикрыл глаза и почесал нос вилкой.
Это было так неожиданно и нелепо, что Юрьев чуть не расхохотался.
— А знаешь, — медленно произнёс старый фотограф, — не всё так просто. То есть в художественном плане эти работы не объединяет ничего. А вот в фактическом…
Услышав слово «фактическом», Юрьев подался вперёд и изобразил на лице максимум внимания и интереса.
— «Правда» и «Небыль» созданы приблизительно в одно время, — сообщил Степаниди. — И, скорее всего, в одном месте.
Юрьев весь обратился в слух:
— Серьёзно?
— Конечно. Тут долгая история.
Подбежал армянский юноша, вопросительно вытянул шею.
— Паринхаш с чечилом и карский хоровац, — сказал Степаниди. — И зелень.
— Дядя, это не быстро, — осторожно предупредил юноша.
— Я подожду. — Георгий Константинович задумчиво почесал в бороде.
— А вы что будете? — обратился молодой человек к Юрьеву.
— Пока ничего, — ответил Юрьев. — Чаю принесите, чёрного с мятой.
— Понял, — сказал юноша и исчез.
— Ты вообще знаешь биографию Родионова? И как появился этот снимок? — спросил Георгий Константинович.
— Грачёва рассказывала.
— Да что она знает? — махнул рукой Степаниди. — Давай лучше я тебе расскажу. С начала.
— Вот-вот, — поддержал его Юрьев. — С самого начала.
Степаниди выпил рюмку, хрустнул зелёным лучком. Перевел дух. Глаза у него блестели, и на лице проявилось благодушие. Казалось, даже о бедствии, постигшем Юрьева, он забыл.
— Начнём с главного. Родионов — гений всех времён и народов, классик, основоположник и вообще величайший фотограф. Будь он жив сейчас, он был бы первым в мире, а я… — он вздохнул, — только вторым.
Юрьев постарался не улыбнуться. Степаниди его бы не понял: к своему месту в вечности он относился более чем серьёзно.
— Я имею в виду портретную светопись, конечно, — добавил он.
— Ну, ты же великий пейзажист, — подлил елея Юрьев. — Твоей методике съёмки с вертолета в вузах обучают…
— А, суета всё это. — Степаниди махнул рукой. — Пейзажи, места всякие… Вот кто остался в истории искусств? Леонардо — портрет. Микеланджело — портрет. Тициан, Рафаэль, Рембрандт… можно перечислять долго. Они писали портреты. Думаешь, Малевич остался с «Черным квадратом»? Ничего подобного! Видел его реалистические портреты? Он же художник уровня Ильи Репина, гениальный живописец. Попался мне как-то в одной частной коллекции его портрет брата. Я читал, что Казимир Северьяныч не то что недолюбливал родича, но между ними были трения. Тёрки. Когда глянул в эти ледяные глаза на холсте, мне стало дурно, я даже снять его толком не смог.
Не мог смотреть в эти глаза! Портрет — всему начало, так же как архитектура — мать искусств. Неважно, чей портрет — президента, артиста, шахтёра, собаки. Это волшебство. Вот дай нам с тобой два идентичных фотоаппарата с одинаковой плёнкой и дай нам одного и того же человека в едином интерьере. Ты сделаешь сотню кадров. Один из них может оказаться удачной бытовой фотографией. А остальные — мусором. Я сделаю пять кадров. Я никогда больше не делаю. И один, а может, даже два из них будут портретами.
Подлетел юноша с блюдом с зеленью. Освежил рюмочки. Георгий Константинович лихо опрокинул очередную стопочку. Глаза его блестели, лицо порозовело, львиная шевелюра растрепалась, а усы с проседью встопорщились, как будто в них влили живой силы.
— Я — фотограф, — продолжал он, похрустев лучком. — Снимаю только и исключительно для себя. Меня часто просят сделать работы на заказ, но я соглашаюсь, только если сам понимаю, что у меня к моим героям возникают чувства, любовь или нелюбовь — неважно. Сильные чувства. Поэтому произведения, которые я делаю, мои! Я снимаю Ельцина — и это мой Ельцин. Мой Горбачёв. Мой Солженицын. Мой Лихачёв. Мой Гайдар. Мой Чубайс. Мой Кириенко. Мой Черномырдин. Мой Примаков. Они — мои. Я снимаю Софи Лорен — и это моя Софи Лорен. Больше никто её так не снимет. Снимут по-другому, может быть, великолепно снимут. Но не так! Я не фотограф в ателье! Тот, кого я снимаю, должен стать частью меня. Я его должен полюбить или возненавидеть. Понимаешь? И тогда я знаю, когда нажать на затвор. Я чувствую. Поэтому я — Степаниди!