— Разумов? — напрягся Юрьев. — Где-то я эту фамилию слышал.
— Это-то понятно, — усмехнулся Степаниди. — Он, в каком-то смысле, твой дважды коллега.
— То есть? — снова не понял Юрьев.
— Он имел дело и с фотографией, и с банками. Ну и с деньгами, естественно.
— Каким образом?
— А вот каким, — продолжил Степаниди. — Откуда он взялся, этот Разумов, не знаю. Я им не особо интересовался. Был отличным фотографом-предметником… Вещи снимал фантастически. Вкусно. Мелочи всякие, знаешь. Ключ. Значок. Купюру.
— Купюру? — удивился банкир.
— Да. Деньги его хлебом были. Он для банка каталоги денежных знаков оформлял. Для каких-то там целей специальных. Я в этом ничего не понимаю. Но работы его видел. У него купюра… ну как у меня портрет. Хрустит на снимке, в руки взять хочется. Свет он выставлять умел. Лучше всех в мире, наверное, деньги умел фотографировать.
— В мире? — не поверил Юрьев.
— Ну, в Москве, — махнул рукой Степаниди. — Он сначала снимал их для нумизматов, для коллекционеров, чтобы каталоги составить. А потом его приметил Моисей Иосифович Калманович, председатель Госбанка СССР. И позвал к себе на службу, в банк.
— Зачем?
— Деньги же фотографировать! Человека, который умеет снимать банкноты, зовут работать в банк. Какие тут могут быть вопросы? Нужны были людям зачем-то каталоги своих и иностранных денег. Какая разница зачем! Главное, что он шедевры делал.
— И платили ему хорошо, — догадался Алексей Михайлович.
— Ещё как! Жил он на широкую ногу. Мастерская у него своя была. За границу всё время мотался.
— А мастерскую сдавал?
— Зачем сдавал? — удивился Степаниди. — Они с Родионовым друзья были. Разумов разрешил ему у себя пожить и работать. Когда угодно и сколько угодно. Он понимал, что Родионов — гений. Поддерживал.
— А Апятов? — напомнил Юрьев. — Он тут каким боком?
— А у Апятова мастерская в том же доме была. В смежном помещении. Даже дверь общая. Общались они. Квасили вместе. Творили. «Правда» и «Небыль» в одном месте сделаны. Прямо за стенкой. И в одно и то же время. Представь, два шедевра одновременно. Они ещё их вместе выставляли. И названия специально полярные придумали. Народ, кто к ним приходил, с толку сбивали — искусство фотография или нет? Где тут правда жизни, а где небыль. На фотографии или на картине. Тогда, знаешь, какие дискуссии кипели про искусство левое…
Юрьева охватило что-то вроде разочарования. Он всё-таки ждал, что выяснится какая-то ценная подробность, деталь, которая свяжет картину и фотографию. Оказалось, действительно бытовуха.
Степаниди тем временем продолжал разглагольствовать, помахивая в воздухе вилкой.
— Оттенки — вот что у него важно… — говорил он куда-то в воздух, — у Апятова цветоразличение было какое-то чудовищное. У него на картинах масса элементов, которых обычный человек не видит. Они только через фильтры, электроникой берутся… Особенно тёмные цвета. Их никакая репродукция не передаёт, никакое фото — нужно видеть оригинал, всматриваться…
Но Юрьев уже не слушал фотографа. Разговору что-то мешало. Банкир прислушался. Откуда-то звучало назойливое пиликанье.
Наконец он понял.
— У тебя телефон звонит, — перебил он Степаниди.
Тот охнул, схватился за карман, торопливо нажал на кнопку:
— Степаниди на проводе… Ашот, дорогой, я тебе тысячу раз говорил — не зови меня по отчеству! Меня ещё любят девушки! И вообще, люди подумают, что ты звонишь духу маршала Жукова… Что? — Лицо фотографа чуть изменилось, сделалось внимательным. — Заказ? Хорошо…
В трубке журчал чужой голос. Алексей Михайлович терпеливо ждал.
— Серьёзный человек? — волновался Степаниди. — Не врунишка, как в прошлый раз? Он понимает, что я не свадебный фотограф? Мои условия знает? Хорошо, пусть перезвонит…
Он положил телефон и виновато посмотрел на Юрьева.
— Да я понял, — сказал банкир. — Серьёзный разговор?
— Вроде того, — признал Георгий Константинович. — Но я могу отложить. Пока я с коллегами, заказчики подождут. Время, проведённое с друзьями, в счёт жизни не засчитывается.
— Не нужно, — ответил Юрьев. Ему было приятно, что Степаниди назвал его коллегой. — Ты мне, в общем-то, всё рассказал. Извини, я пойду, наверное. У меня ещё одна встреча скоро будет.
— Ну если так, то конечно, — успокоенно пробурчал фотограф. — Но тогда хотя бы на посошок?
— Георгий, мне уже довольно. Я должен за собой следить.
— А ты что, себя в чём-то подозреваешь?
— Подозреваю в потере бдительности. Послушай, у меня ещё встреча. Важная. Надо меру знать.
— Пилот меру знает. Но разве ж её выпьешь? Упал — и хватит. Ерунда, от лишних пятидесяти грамм ничего тебе не будет. Отвечаю лично. Мы в ответе за тех, кому наливаем.
Юрьев — что делать? — был вынужден согласиться выпить на посошок.
Степаниди собственноручно налил водочки, после чего встал.
— Ну, — объявил он, — самый главный тост. Стоя!
Пришлось вставать.
— За искусство! — объявил Степаниди и ухнул в себя водку — уже без изящества, зато очень лихо.
Затренькал телефон. Звонил Гоманьков.
— Ничего нет, — доложился он. — Сворачиваемся.
Юрьев почувствовал, будто тяжёлый, неудобный груз снова пригнул плечи к земле.
— Совсем ничего? Всё осмотрели? Точно всё? Тайники, может, какие? — спросил он, уже понимая, что услышит.
— Ничего, — твёрдо сказал Гоманьков. — Нет ничего. Какие будут распоряжения?
— На связи будь, — рявкнул в трубу Юрьев и ухнул свою рюмочку вслед за Степаниди. За искусство. Которое пока не нашли.
17:30. Гоманьков
Москва. Серпуховское шоссе
Возвращаясь от Шкулявичюса, Гоманьков гнал авто по Серпуховскому шоссе с сильным превышением скорости. Сидя за рулем, он думал о своём, пытаясь прислушаться к тому, что говорит ему внутренний голос. Внутренний голос не подводит. Надо только уметь слушать самого себя. Слушать и слышать. В банке ждали дела. Надо было продвигать расследование. Козёл этот Юрьев, баб послушался, от охраны музея отказался. И влип. Теперь писец котёнку. Могут убрать. Если не найдут картину и фото. Скандал гарантирован. Наприглашали всю Москву и половину Лиссабона, красавы. Шишек всех, кого только можно. Юбилей, видишь ли, у них. Теперь откатить назад без скандала не получится. Не соскочишь. А потому что всё с вывертом им надо. Музэй. Выставка. Нельзя вот по-простому, по-человечески, без выпендрёжа сделать. В Большой сводить, салатом гостей накормить. Балерины «Лебединое» станцевали бы. Нет, мля, музей им давай. Ну, вот и дали. А Гоманьков расхлебывай. Ищи ветра в поле. Иголку в стоге сена. А что делать? Если Юрьева снесут, и для Ивана Ивановича тоже музыка недолго играть будет. Недолго танцевать. Эти из Группы своего человечка первым лицом как пить дать поставят, тот или безопасника своего приведёт, или вообще всю службу под нож пустит. Они там с ума сошли, лунатики убогие, сторонней фирме всю безопасность передать хотят. Тогда конторе — крышка. Идиоты. Педерасты. Беда. Ладно, даже если что, может, шефа и не снесут. Связи у него в Группе сильные. И что они без него делать будут? Он концы в ЦБ, правительстве, администрации, в органах держит, клиенты ключевые, первые лица только с ним общаются. Португальцы всё знают. Понимают, Юрьев уйдет — и банку их конец. Ну или если не конец, то дерьмо ложками черпать будут. Вёдрами. Нахлебаются. Простят они ему всё. Главное, чтобы он сам не психанул. А он ведь может. Ему-то всё равно. Деньги есть. Дома тут и там. Накопил. Отдыхать будет. Книжки писать. Лекции читать. А Гоманьков — на улицу. Нет, брат, надо спасать ситуацию. А сил спасать уже нет. Надо заняться делом. И тогда решение найдётся само. Всё будет хорошо. Да. Завтра. Сегодня надо через не могу в банк и закрутить расследование. Бойцов зарядить, чтобы всё разыскали. Юрьев опять же только завтра улетает. Сегодня выдернуть может, позвонить. Если картина и фото не найдутся, может, Юрьев и останется в банке, а его, Гоманькова, уволят. Уберут как свидетеля ненужного. На него всё спишут. Может быть такое? Может. Нет, Юрьев всё понимает, что он не виноват, но если крайнего нужно будет найти — то его, Гоманькова, который всех предупреждал, португальцы крайним и сделают. С удовольствием сожрут. Мол, надо было добиваться своего. Группу привлекать. Звонить в колокола. И никакой Юрьев его спасать не станет. На фига ему свой кредит доверия тратить. Самому бы остаться. Значит, надо искать. Бороться и искать. Найти и перепрятать. А дело подождёт. До завтра хотя бы. Да. Так. Решено. Внутренний голос говорил, что ситуация слишком острая, обязанности требуют повышенного внимания. Но адреналин в крови считал иначе. Именно стрёмность заводила. Пройти по краю и не попасться — это было именно то, чего Гоманькову так не хватало. Почти так же, как самого дела. Которое давало ему главное: ощущение осмысленности жизни. Может быть, ложное, но всё-таки. Жить без этого чувства было невыносимо тягостно.
Зазвонил мобильник. Зазвучало «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем». Эту песню Гоманьков не переваривал. Как и самого звонившего и вообще мобильный телефон. Он относился к нему как к пионерскому галстуку, который в своё время сначала гордо носил, а потом тихо ненавидел.
— Гоманьков слушает, — привычно представился он, уже зная, что услышит.
— Привет, старичок, — раздался в трубке ненавистный голос. — Как твоё ничего?
— Твоими молитвами, Рома, — не удержался Гоманьков.
— Узнал, — удовлетворённо констатировал голос с той стороны. — А вот начальник твой не узнал. Вычеркнул небось из телефончика. С глаз долой — из сердца вон. Вот такие они, большие командирчики. Ты про мою просьбишку не забыл, Ванечка?
— Не забыл, — сквозь зубы процедил Гоманьков.
— И как? Можешь гарантировать?
— Гарантии гострудсберкассы обещали, — огрызнулся контрразведчик.
— Ой, старичок, ну мне-то не заливай. Подмогни, голуба. Век не забуду. Ты знаешь, память у меня длинная.