Двери закрылись. Воцарился полумрак. Полковник не любил дневного света — он не мог его контролировать. Поэтому окно всегда было забрано тяжёлыми, никогда не раздвигающимися портьерами. Свет давало несколько светильников, отрегулированных надлежащим образом. А на столе у Степана Сергеевича стояла классическая зелёная лампа.
Юрьев заметил, что у Зверобоева новые очки — со стёклами без оправы.
Но глаза были всё те же: умные и холодные, цвета серого декабрьского неба. Увидев взгляд Юрьева, полковник вздохнул:
— Чтобы носить очки, Лёша, надо не просто быть очень умным. Надо ещё плохо видеть.
В глубине кабинета находились два кресла. На низеньком столике — ваза с грушами, чайный поднос и запотевшая бутылка с минералкой. Степан Сергеевич всем напиткам предпочитал воду. Он выписывал из Италии какую-то дорогую минералку без газа. Юрьев её пробовал — да, вкусная, но в общем-то просто вода. Однако Зверобоев пил только её, охлаждённую до восемнадцати градусов. О вкусовых пристрастиях Зверобоева не знал никто. Из вежливости он мог съесть что угодно, но для себя готовил только сам и только дома. Однажды Алексей Михайлович набрался смелости и задал соответствующий вопрос. Полковник усмехнулся и рассказал анекдот про философа Витгенштейна, который на вопрос домохозяйки, что подавать ему на завтрак, ответил: «Что угодно, лишь бы каждый день одно и то же».
Разговор начался как обычно с простого нейтрального дежурного вопроса. Юрьев поинтересовался, почему демонтировали «стакан»-шлюз на входе, позволяющий пропускать в банк людей по одному. Банкира в своё время учили в определённых обстоятельствах не задавать вопросы, если не знаешь, какой ответ на них получишь. Алексей Михайлович уже знал от охранника, в чём дело, но полагал, что проявленный им интерес заденет полковника за живое, и в этом не ошибся. Зверобоев начал сокрушаться по поводу непонимания бельгийцами российской специфики, а его собеседник делал вид, что внимательно слушает хозяина кабинета. Впрочем, наверное, и сам Степан Сергеевич где-то ощущал, что вопрос задан, скорее всего, риторический и церемониальный. Разговор про «стакан» был вполне бессмысленный, как беседа о погоде. Но то была часть ритуала, и цель она имела ту же самую, что и перечитывание философского трактата. Две-три минуты вежливой беседы ни о чём позволяют собеседникам настроиться друг на друга и отвлечься от предыдущих разговоров с другими людьми.
Наконец полковник закруглился. Дождался, пока собеседник сделает очередной глоток и поставит чашку на стол, и только потом осведомился о цели прибытия.
— У нас ЧП, — сразу обозначил уровень проблемы Юрьев. — С нашей выставки украли картину и фотографию. — Банкир сообщил только голые факты. — Они были символами выставки, на них строилась вся рекламная кампания, — назвал он цену вопроса: именно в таком порядке Зверобоев предпочитал получать первую информацию о проблеме.
Разведчик прикрыл глаза, осторожно провёл пальцем вдоль брови, едва касаясь кожи. У него была такая привычка, помогающая сосредоточиться.
— Сначала о вашей выставке, — наконец сказал он. — Потом о краже, со всеми обстоятельствами. Потом о ваших действиях, вместе с мотивами.
Юрьеву почему-то стало легче. Чувство было примерно такое, как будто он пришёл к хорошему врачу. Только не к психотерапевту. Те всегда переваливают с больной головы на здоровую. Он набрал воздуха в лёгкие и начал рассказывать.
Разведчик слушал внимательно, иногда задавая наводящие вопросы. Его заинтересовал случайно упомянутый в разговоре Саша-сибиряк. Тема Шкулявичюса его, напротив, не взволновала вообще. Почему-то показалась любопытной случайно упомянутая Юрьевым стройка рядом с музеем. Он задал несколько вопросов о том, как сработали его коллеги из безопасности. И наконец, пару минут просто помолчал, слушая тишину. Молчал и Юрьев. В комнате с зелёной лампой было слышно жужжание умирающей сонной мухи-цокотухи, каким-то чудом дожившей до ноября.
— Значит, так, — наконец сказал хозяин кабинета. — Звони моему визави в твоей конторе. Пусть он свяжется с полицией и достанет информацию от дежурных. Надо проверить, были ли в районе музея звонки по поводу возгорания. На помойке, например. Но главное — на стройке.
Юрьев несколько удивился, но вопросов задавать не стал, просто набрал номер Гоманькова.
Тот взял трубку с восьмого или девятого гудка. Голос у него был, мягко говоря, немного странноватый — то ли нервный, то ли усталый. Юрьев подумал, что начальник службы безопасности, пожалуй, переживает ситуацию как бы не больше него самого.
Запинаясь, банкир изложил вопрос. Гоманьков если и удивился, то виду не подал.
— У полиции есть, у дежурных, — ответил он. — Срочно надо?
— Желательно сейчас, — сказал Алексей Михайлович. — И как только, так сразу. Дайте знать, что ответят. На связи.
Зверобоев дождался, пока Юрьев уберёт телефон. Выпил воды. Подошёл к столу, что-то нажал.
Через мгновение в дверях появилась Даша. Вид у неё был такой, словно ей сейчас поручат расстрелять десяток-другой врагов шефа.
— Вот что, родная, — задумчиво сказал Степан Сергеевич, листая ежедневник на столе, — посмотри график и освободи-ка мне завтра половину дня. Первую. И ступай домой.
— В такое время? Не рано?
— Рано дочки замуж выходят. Иди, моя хорошая. Иди. Сегодня ты детишкам нужнее будешь.
Даша ретировалась, неслышно закрыв за собой тяжёлую дверь.
— Построим задачу, — сказал Зверобоев. Он всегда говорил «построим», а не «поставим», а при попытке сказать «поставим» отвечал грубо — «ставят раком».
— Насколько я понимаю, — сказал он, — официально вы пока ничего не признали.
— А утечку предотвратил Гоманьков, — добавил Юрьев.
Зверобоев посмотрел на него с недоумением — как учитель на способного ученика, который внезапно ляпнул глупость.
— Лёша, о краже знают. Не пол-Москвы, но многие. В основном от Грачёвой, конечно. Она сейчас трещит без отдыха, всё рассказывает. И валит всё на тебя.
— Грачёва? Она не такая… — начал было Юрьев.
— Не какая? — осведомился Зверобоев.
— Она же должна понимать… — Юрьев не окончил фразы.
— Когда я слышу слово «должен», я всегда интересуюсь — кому именно? — сказал Степан Сергеевич. — Кому и что именно должна Грачёва? Она тебе чем-то обязана? Разве что тем, что из-за тебя она попала в крайне неприятную историю.
— Из-за меня?! — не понял Юрьев.
— А из-за кого же? Она спокойно сидела в тепле и уюте. Теперь её гнездо разворошат. Шум, скандал, позор. Особенно история с охраной. Она бьёт прежде всего по ней. Оказывается, музей, набитый ценностями, охраняет дурак, место которому — в продуктовом, полки с пивом стеречь. Скажут-то так. Люди в Министерстве культуры могут решить, что она не справилась. Женщина утратит доверие, и её заметут под половик. А виноват в любом случае будешь ты. Если бы не ваша выставка, мадам бы горя не знала. Учти, сейчас она тебя ненавидит.
— Но я-то почему? — Алексей Михайлович нервно сжал и разжал пальцы. — Она настояла, чтобы не было охраны! Она!
— Поэтому и ненавидит, что ты её не переубедил. Женщины они такие. То есть она, конечно, в глубинах подсознания где-то понимает, что виновата, и боится, что ты другим об этом расскажешь, — констатировал Зверобоев. — Поэтому её задача сейчас первой выдать свою версию событий. Боюсь, тебе эта версия не очень понравится.
Зазвонил телефон. То искал контакта задерганный Гоманьков.
— Нашли, — сказал он. — Было. Возгорание. В смысле, пожар. На стройке. Какая-то бабуся в пять утра звонила. У неё окна на стройплощадку выходят.
— И что нашли? — спросил Юрьев.
— Я так понял, ничего они не искали. — Гоманьков тихонько кашлянул. — Извините, Алексей Михайлович, я тут простуженный слегка хожу… Вирус какой-то прилип.
— Перцовочка с хреном от горла помогает, — посоветовал Юрьев.
— Гм… Я лучше в аптеку загляну, — вежливо сказал начальник службы безопасности и попрощался.
— Значит, горело, — медленно произнёс Зверобоев. — Приготовься к худшему. Есть ненулевая вероятность, — сказал он ещё медленнее, — что картины и фотографии больше нет.
— Как? — Слова полковника ещё не дошли до сознания Юрьева, они только пробивались к нему, но он уже успел ощутить возмущение.
— Смотри, Лёша. Есть три рациональные причины, по которым имело смысл скоммуниздить и «Правду», и «Небыль». Первое — продажа. Второе — приобретение. Третья — нанесение вреда.
— Кому вреда? — вернул вопрос Юрьев.
— Кому-то, кто связан с этой историей. Тебе лично. Грачёвой. Её музею. Банку твоему или Группе. Кому-то ещё. Уровень может быть любой. На международный скандал это, правда, не сильно тянет.
— Ну хорошо, что не это, — пробормотал Юрьев. — Хотя вообще-то, — вспомнил он, — есть вариант. Кража с целью шантажа. Кто-то от нас чего-то хочет. Денег, например. Или услуг каких.
— Кто придумал? — заинтересовался Зверобоев. — Грачёва?
— Она, — признал банкир.
— Понятно. Мысль правильная, но неверная. Меня, Лёша, удивляет даже не сама мысль, а то, в чью голову она попала. В глубокомыслии легко перемудрить. Каждый заблуждается в меру своих умственных возможностей. Теперь представь. Вам предъявляют требования. Банк собирает журналистов, и ваш главный рассказывает эту историю. Со словами: мы не пойдём на поводу у преступников, мы не будем ничего выполнять. Мы жертвуем картиной и фотографией, нехай гады подавятся. Выставка открывается, на месте «Правды» — белая картонка, на месте «Небыли» — чёрная. С надписями мелкими буквами — работа похищена потому-то и потому-то. На чьей стороне будут симпатии публики?
— На нашей, — признал Юрьев. Мысль о том, что картины и фотографии уже нет, давила на череп всё сильнее.
— Из этого можно выстроить шоу! — сказал Зверобоев. — Нормальные пиарщики сделали бы из вас героев капиталистического труда. Вашим противникам такое не нужно.
Юрьеву показалось, что в кабинете резко упала температура. Слово было сказано. Противники. Зверобоев всегда называл их именно так — немного старомодно и нейтрально. Гоманьков в таких случаях выражался по-полицейски — «злодеи». Зверобоев считал этот термин дурным тоном. Он говорил или «другая сторона», когда речь шла о конфликте в рамках обычных правил игры, или «противник», когда игра шла без правил.