и снизу вверх.
Лодка неторопливо шла по течению. Гриша слегка подруливал, чтобы попасть на фарватер. Юрьев сидел на носу, искал сюжет для фотоснимка и не находил его.
— Давайте здесь пришвартуемся, Алексей Михайлович, — наконец решил Мстиславский, показывая на зелёный островок, поросший лесом. — Ему бы понравилось.
— Давайте, — механически ответил банкир, отвлёкшись от мыслей о сюжете: трава на дальнем склоне, с какими-то фиолетовыми метёлками в проблесках солнца через облака, претендовала на то, чтобы стать причиной щелчка затвора фотокамеры.
Лодка зашла в затон, увенчанный лепёшками тины. Гриша взялся за вёсла. Грести было непросто — кроме тины в воде плавали какие-то коряги, похожие на мёртвых крокодилов.
Юрьев отвлёкся от фиолетовых метёлок и занялся простым, но самым безнадёжным делом на свете — попытками сфотографировать солнечный блик на воде.
Лодка наконец уткнулась в песчаную косу.
— Приплыли, — сказал Мстиславский.
Юрьев вышел первым. Песок был влажным и плотным, так что сандалия оставила чёткий тёмный след.
— Здесь? — спросил он Мстиславского, выбирающегося из лодки с урной в руках.
— Думаю, да, — ответил искусствовед.
— Первый раз вижу вживую, как такое будет делаться, — признался Юрьев.
— Я тоже, — честно ответил Гриша. — Владимир Сергеевич просил на Волге хорошее место найти, именно на Волге, а я ему как другу обещал…
— Кто обещания не выполняет, тому в банк дорога заказана, — сказал как отрезал Юрьев.
Поездку на Волгу он не планировал. Получилось всё как-то само собой: отменилась командировка в Лиссабон, а тут Гриша сообщил, что едет на пару дней в красивое место, и предложил к нему присоединиться. Юрьеву как раз нужны были свежие сюжеты для участия в ежегодной фотовыставке «Природа России», и он решил использовать открывшуюся возможность. Тем более что Гриша был лёгким и приятным в общении человеком, интереснейшим собеседником, с которым в рабочее время пообщаться не было никакой возможности, а тут — целых два дня.
Ближе к вечеру они отошли от места, где остановились, на лодке, — у Мстиславского было дело, не требующее лишних свидетелей.
— Ну вот здесь, наверное. Володе бы понравилось, — решил Гриша. — Что-то сказать бы надо… А, вот.
Он выпрямился и негромко прочёл:
— Тра-та-та… Делаю куличи из ила, тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно, разлить чернила, и кинуть грош Харону, и встать, и выйти; и вновь — по темноте за бессонным стражем, в окраинном кинозале, в луче экранном, где мир, подобно мне, короткометражен, а я — всего лишь пепел над океаном.
— Чьё? — без интереса спросил Юрьев.
— Один поэт хороший. Уехал в Аргентину, там покончил с собой. Перед смертью написал вот это. Володе бы понравилось.
— Тра-та-та? — уточнил банкир. Он сидел на полотенце, отложив фотокамеру, и крутил между пальцев длинный зелёный стебелёк.
— Нет, я начало забыл, — признался Мстиславский. — Володя, кстати, тоже стихи писал. Ну такие… для себя как бы.
— А всё-таки: зачем он так? — Юрьев откусил у травинки белый хрупкий хвостик.
— Да как сказать… — Гриша задумался. — Понимаете, Посыхалин настоящий художник был. То есть у него всё было для настоящего художника.
Вкус, увлечённость, мастерство потрясающее… Кроме самого главного. Таланта. Таланта-то у него не было. Так бывает. Господь не дал. Обделил почему-то. Мастерство было, а таланта — нет. Как садился сам рисовать — ни о чём. Но вот копировал ну просто гениально. Не срисовывал, нет, смысл человек видеть умел! Буквально каждого мазка смысл понимал! То есть чуял, зачем вот так, а не этак. Знаете, — Мстиславский немного оживился, — на его работах даже хорошие эксперты обжигались. Если без анализов, без химии всякой, на невооружённый глаз. Другой с красками работает, с холстом, всё тютелька в тютельку делает, а человек опытный сразу диагноз ставит — копия. С Володей не то. Пальцем что-нибудь намажет, и видно же, что пальцем, и всё равно кажется — настоящее. Он мне однажды такого Фалька нарисовал на день рождения! Акрилом! Вижу — акрил! А держу в руках вещь и чувствую — Фальк! Нет, Мастер. С большой буквы.
— Зарабатывать-то ему удавалось? — поинтересовался банкир. Способность людей зарабатывать была для него способом оценить их успешность в сферах, которые Юрьев плохо понимал.
— С этим у него в порядке всё было, — мрачно сказал Гриша. — Но он к деньгам легко очень относился. Жадным не был, не копил, но и не транжирил. В этом и других смыслах правильный был человек, царство ему небесное. Представляете, ни одной вредной привычки не было у него! Не курил. Алкоголь на дух не переносил, физически. Здоровый был как конь. То есть как лось. Девушки на него бросались просто… А у него в жизни был только один пунктик: рисовать. Своё. И ведь понимал, что не получается. Но не мог с этим примириться, врал себе, обманывал, пытался что-то сделать — и никак. Вот где настоящая трагедия. Шекспир тихо курит в сторонке. Ну, а когда совсем, окончательно понял, что он — не художник, в смысле не художник с большой буквы и что почти любой, кто умеет хоть что-то накалякать, против него — Моцарт, а он — вечный Сальери, вышел в окно. Одиннадцатый этаж. Такие дела.
— Гриша, а вы-то что сами думаете про его творчество? Он ведь что-то и зачем-то рисовал. — Банкир вытянул ноги: так было удобнее.
— Видел. Честно? Картины у него были, ну, скажем так, слабые. Никакие, если уж совсем честно. Как фотографии… извините. Как фотографии в плохом смысле. А вот копии его — шедевры. Будет секундочка, можете взглянуть. Они у нас есть.
— У нас? — не понял Юрьев.
— У нас. В банке. Я дал Посыхалину немножко подработать. Он просил работы к себе в мастерскую, но вы не разрешили ничего выносить… Помните, я просил, а вы сказали — пусть у нас рисует. Вот Володя у нас в хранилище почти полгода провёл. Кашель даже там подхватил. Очень он хотел одну работу повторить. «Небыль» Апятова. Зацепила она его чем-то. Хотел понять апятовский метод и, наверное, я так подозреваю, через это пытался осознать, как ему свой оригинальный стиль найти. Долго мучился. Говорил, что у Апятова какой-то волшебный мазок, что-ли… Движение тёмных масс… И ещё что-то про цвет. Про оттенки. Вообще считал, что Апятов был мутант. В том смысле, что в глазах у него был двойной набор колбочек, такие клетки, цвета различают… А, ладно, чего уж теперь-то… Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Владимира, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи, и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Свя-таго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троице и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив тому буди, и веру яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе ела-ву возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. — Гриша прочитал скороговоркой молитву, открыл урну и аккуратно высыпал её содержимое в Волгу.
Юрьев молча наблюдал за действом. Он вполуха слушал Гришу, так как давно увидел то, что искал: интересный сюжет. Ветка дерева в режимном свете садящегося солнца нереально отражалась в воде, и банкир, преобразившийся в фотографа, думал больше о том, с какого ракурса лучше отснять ветку.
21:30. Зверобоев. Мстиславский. Юрьев
Москва. Ул. Асламбекова, д. 15. Кафе-ресторан «Дядюшка Ляо»
— Не везёт — ищи предателя, и когда вдруг ни с того ни с сего фишка переть начинает, как нам сейчас вдруг с копией картины, тоже ищи подвох. Если кажется, что жизнь налаживается, значит, что-то не заметил. Когда счастлив больше одного дня, знай, что от тебя что-то скрывают. Везение, как и неудача, должно вызывать подозрение, — констатировал Зверобоев. — Всё, что удачно складывается, заканчивается нескладно.
В руке у него была крошечная двадцатиграммовая рюмочка с китайской водкой. Водка пахла на весь стол. Никто этого не замечал.
— Гриша, я правильно вас понял, — волновался и не мог поверить свалившемуся счастью Юрьев, — что у нас в хранилище есть копия «Небыли»? Кстати, а кому она принадлежит? Формально?
— Гм-гм-гм, — Гриша почесал нос. — Я, вообще-то, должен был Володе заплатить в окончательный расчёт за работу. Нет, аванс он получил. Копию хотели потом в отделение на Бауманской передать, управляющемукартинаочень понравилась, он понимает в живописи, просил. Но…
— Забыл, — добродушно, без тени иронии закончил Степан Сергеевич и водку всё-таки выпил, закусив жареной креветкой.
— Забыл, — признался Мстиславский. — Ну так ведь никто же не напомнил! Володя тогда уже в депрессию впал, когда что-то такое понял про Апятова и прочувствовал, что до его уровня, как до солнца, ему не добраться, даже не приблизиться. Он говорил, что копию закончить не смог. Бросил. Хотя, на мой взгляд, она не хуже оригинала была. В смысле, что я отличий найти не смог. Чего там еще заканчивать? Я всё ждал, что он всё-таки справится, доработает, чего хотел, и мы копию в отделение отвезём. А потом… забыл. Замотался. То да сё, да трали-вали, личные дела… Я и сейчас-то вспомнил почему? Потому что сразу подумал — вот если бы Володя был жив, он бы, пожалуй, за три дня смог что-то сделать… И тут шарахнуло.
— То есть получается, что у нас, как говорят налоговики, выморочное имущество? — уточнил Зверобоев. — Вообще-то, копия Посыхалина, но он в мир иной ушел. Кстати, наследники у него есть?
— Сирота он. Из детдома. — Мстиславский собрался с мыслями. — То есть формально это и правда собственность Посыхалина. Но его нет, наследников тоже. О том, что копия есть, знал только я. Теперь мы трое.