— В радиусе трёх кварталов? — удивился Юрьев. — А ты что хочешь в трёх кварталах углядеть?
— Не знаю, — пожал плечами Гоманьков. — Может, попадётся что-нибудь. Например, если на записи с камеры правее стройки в нужное время проедет машина, а на камере слева её не окажется, то можно будет предположить, что эта машина выехала со стройки. Или ещё что-то. Вариантов море. Но главное, чтобы хоть какая-то зацепочка появилась.
— А на стройке камеры нет разве?
— Есть, — сконфузился контрразведчик. — Но именно в ту ночь их система видеонаблюдения не работала.
— Какая неожиданность, правда? — усмехнулся Зверобоев.
— Я тоже так подумал, — кивнул Гоманьков. — Поэтому к фирме-застройщику мы отправили команду. Покопать её и влево, и вправо, и вглубь. На всякий случай.
— Как злодей ушёл — понятно, — сказал Юрьев. — А как зашёл? Через крышу?
— Вряд ли. В музее в тот день люди работали допоздна, лезть через окно рискованно, да и смысла не было. А когда все разошлись ближе к полуночи, на улице было уже тихо. Охранник, например, услышал звук, когда грабитель, предположительно, уходил. Да и рассчитывать на открытое окно глупо. Вдруг кто запереть додумается. Там же стеклопакеты. Без шума не выставишь. Был ещё один момент…
— Что?
— Охранник говорит, что, когда он собрался идти на осмотр, ему на стационарный телефон звонил кто-то. Ничего не говорил. В трубку дышал. И так несколько раз. Скорее всего, сторожа отвлекали.
— То есть ты думаешь…
— Думаю, что похититель находился уже внутри галереи и остался, когда остальные ушли. В том же туалете, например, заперся. Или где-то в каморке какой — тут их полно. В воскресенье музей, правда, был закрыт. В нём только наши и музейщики выставку готовили. Возможно, тот, кто взял экспонаты, имеет отношение либо к музею… либо, мля, к нам!
— У нас крысёныш?
— А что? Может быть, — угрюмо признал Гоманьков. — Если крысы есть, значит, корабль плывёт.
— На кого-то конкретно думаешь? Хотя бы предположения? — спросил банкир.
Начальник службы безопасности искоса посмотрел на своего руководителя.
— Извини, шеф, не могу, — печально ответил он. — Будет результат, доложусь.
Юрьев почувствовал, как кровь приливает к голове. Человек добрый и снисходительный, всегда готовый войти в положение подчинённого, он не терпел игнорирования своих ценных указаний, тем более просьб.
— То есть вы, Иван Иванович, своим бойцам скажете, кого на карандаш взять, а мне такой чести не окажете? — Юрьев вложил в слова максимум сарказма, напирая на «вы».
— Именно так, — угрюмо ответил Гоманьков.
— Лёша, он прав, — начал было Степан Сергеевич.
Лучше бы он этого не говорил. До сих пор Зверобоев называл Юрьева Лёшей либо наедине, либо в дружеской компании. Но сейчас, в данный момент, да ещё в сочетании с «он прав», это показалось банкиру оскорбительным.
Эмоции умножились на переживания последних дней. Юрьев вспомнил Лиссабон, своё выступление. Уверенным тоном сказанные слова «вернули картину». Как он отстаивал, рискуя многим, интересы службы безопасности и банка в целом. И вот теперь его подчинённый отказывается выполнять его просьбу, а человек, которого он так уважал, становится на сторону этого самого подчинённого и ещё называет его «Лёшей».
С приступом гнева Юрьев справился как обычно: быстрый вдох — медленный выдох. Адреналиновая волна прошла. Оскорбление осталось.
— Спасибо за оказанное мне высокое доверие, дорогие товарищи, — сказал он своим собеседникам саркастическим тоном. — Вы уже почти переубедили меня. Пожалуй, Маркиш прав. Надо было соглашаться выводить безопасность на аутсорсинг. Зря я там, в Португалии, наверное, кровь проливал. Кстати, Иван Иванович, вы не спросили, а я вам не сказал, что, скорее всего, у нас всё останется так, как есть. Ну то есть и всё-таки мы победили. Но сейчас я уже начинаю сомневаться, правильно ли сделал. Если свои люди мне перестают доверять. Я ведь не просто так интересуюсь. Пожалуй, друзья мои, мне пора. Я тут пять с половиной часов летел, завтра на работу надо, пойду я. У вас ещё будет что обсудить без посторонних ушей.
Юрьев встал и решительно направился к двери. Он ещё не знал, что будет делать дальше. Ему было ясно одно — его обидели.
— Алексей! — рявкнул Зверобоев. — Личная просьба. Прежде чем уйдёшь, дай мне сказать. Три минуты. Потом делай что хочешь, но дай мне три минуты. Мы много лет дружим, я имею право на 180 секунд твоего времени.
Юрьев недовольно опустился на стул. Он понимал, что Зверобоев будет говорить что-то вроде «остынь, старик, не горячись», «никто не хотел тебя обидеть» или нечто в таком духе. Банкир не был горяч: он был, наоборот, очень даже хладнокровен. Ему было не сильно интересно, хотели ли его намеренно задеть или оно само так вышло. Главное, что его явно попытались отсечь от определённой информации — вот что ясно. А он привык оперировать всем доступным информационным массивом, чтобы выжимать из него знание, а если повезёт, то и мудрость. Как соковыжималка из фруктов выжимает сок. Ну и ладно. Пусть без него справляются.
— Когда я жил в Америке, — неожиданно начал Зверобоев, — и преподавал в университете, у меня был студент. Молодой парень из семьи учёных. Занимался криптографией, его статьи публиковал университетский журнал. Одновременно увлекался дайвингом и боксом. Спокойный, весёлый парень, никому не создавал проблем. Его любили. — Он сделал крохотную паузу. — Однажды кто-то украл часы, которые подарил ему отец. Часы были водонепроницаемые, дорогие. Но главное, это был отцовский подарок. На следующий день у него был важный матч утром, а потом — тяжёлый зачёт. Ему достался сложный соперник, он победил, но с ринга ушёл избитый. Зачёт он сдал, но с трудом. Вечером он пошёл в студенческий бар.
Там не продавали ничего крепче пива. Он встал в очередь за пивом и чипсами. Какой-то нахал не захотел стоять в очереди, кинул деньги и схватил его банку… Он остался жив. И даже относительно здоров. Но лечился долго. Хорошую парень сделал из него отбивную. На суде потом говорил, что сам не знает, как так вышло.
Полковник на несколько секунд замолчал. Выразительно посмотрел на Юрьева.
— Не надо считать себя железным, — продолжил он. — В течение этих дней ты получил такую дозу стресса, которой другому человеку хватило бы на год-другой. Ты прекрасно держишься. Однако стресс — коварная вещь. Ты можешь делать вид, что в норме, и правильно: на слабых бросаются. Но ты не в норме. Ты не можешь быть в норме. Вчера ты выдержал бой, сравнимый с боксёрским поединком в тяжёлом весе. Ты выиграл, но синяки и гематомы никуда не девались. Следовало бы отложить сегодняшнюю встречу. К сожалению, она абсолютно необходима. Я прошу об одном: повремени с действиями до окончания дела. Сейчас мы связаны долгом. Я, ты, Иван — мы обязаны довести всё до победного конца. Это — долг перед банком. Перед нашими товарищами, коллегами. Перед друг другом. Перед самими собой, наконец. Я сам предложил своё участие, придумал план действий и тоже должен довести расследование до победного конца… А теперь вот что. Иван Иванович действительно не может сказать, кого он подозревает. Если тебе назвать имена подозреваемых, ты не сможешь относиться к ним, как прежде. Люди это почувствуют. Единственный способ показать, что ты чего-то не знаешь, — реально не знать этого. Других способов, Лёша, нет. Поверь мне, профессору философии. Нет. Ты думаешь, что умный такой и свои эмоции контролируешь? Отчасти — да. Но только отчасти. Чем больше накуролесит злодей, тем тоньше у него чуйка. А они обычно тёртые калачи. Как бы ты ни шифровался, тебя прочитают. Ты сам не поймёшь как. Когда вопрос стоит о жизни и смерти или о собственной шкуре, люди становятся экстрасенсами. Если человек поймёт, что ты его подозреваешь в чём-то, он станет осторожнее, следы заметёт, а то и на дно заляжет. А если нет — он будет чувствовать то же самое, что ты сейчас. Обиду. Нет ничего оскорбительнее подозрения в предательстве. Это унижает. Даже если обвинения будут сняты, осадочек останется. Человек не забудет, не простит. Он уже никогда не будет на сто процентов лояльным. Обида будет глодать его изнутри. В лучшем случае станет невротиком. В худшем — решит предать на самом деле.
— Пока что невротиком делаете меня вы, — зло, но уже без прежней обиды примирительно парировал Юрьев.
— Алексей Михайлович, ну что вы прям как ди-тё малое, — всплеснул руками Гоманьков. — Мы же не в бирюльки играем. Не в песочнице. Вам просто не нужно знать некоторые вещи. Меньше знаешь — от страха не икаешь. Лишняя информация засоряет мозги. Вам с людьми работать сложнее станет. Многие знания — недолгие лобзания. Зачем оно вам? Через вас и так вон какой поток информации прокачивается, как через водокачку.
— Ну, допустим. Допустим. Но всё-таки хотя бы просто о том, кто был в музее накануне кражи, вы мне всё-таки расскажете?
Гоманьков улыбнулся: ситуация разрядилась.
— Пожалуйста, с удовольствием. Сколько угодно, — загадочно начал он. — Задача упрощается, потому что других мероприятий в галерее в тот день не было. Грачёва на подготовку к выставке музей в воскресенье закрыла. Ещё идёт выставка этого, как его, Шуй… Шей…
— Шайхета, — уточнил Юрьев. — Это, если что, фотограф такой был. Хороший, кстати.
— Если был бы хороший, этого Шуйхета работы бы спёрли, — заершился Гоманьков. — Но взяли фото Родионова. Короче, Грачёва тут была. Весь день крутилась. Она сама любит очень работы расставлять. Всё по многу раз переиначивает… То туды повесит. То сюды. И так по десять раз. Ну, вы сами знаете.
— Знаю, — вздохнул Юрьев.
— Короче, с ней тут ещё было восемь сотрудников музея. Монтажник, два куратора выставки, хранитель, помощница, завхоз, водитель, рабочий. Да. Ещё охранник. Ну, значит, девять. Мы всех, конечно, допро… опросили.
— Не перегнули? — забеспокоился Юрьев.
— Ну что вы, Алексей Михайлович, как можно, — сделал обиженный вид Гоманьков. — Мы же интеллихентные люди. Не перший год на транш-порте. К гражданам и гражданкам подходы знаем… Из наших приезжала Репина. Образец каталогов Грачёвой принесла. Ну и смотрела. Как и что. Потом Кочетков. Он у Дроновой работает. Бумажки какие-то привозил Грачёвой на подпись. Счета или договора — не суть.