Если начинаешь сомневаться в том, любишь или нет, лучше сразу его менять. Но и тут проблемы. Безопасность прежде всего работает на стабильность позиции своего руководителя, а не на первое лицо. Главную угрозу безопасность видит в том, что первое лицо захочет её, безопасность, поменять, перетрясти и делает всё, чтобы даже сама мысль об этом не пришла в голову большому начальнику. А если и пришла, то лучше бы первым на выход с вещами пошёл сам начальник, а не подчинённый. Устроить ему проводы можно многими способами. Руководители, правда, тоже непросты и принимают свои контрмеры. В итоге люди сосуществуют вместе долгие годы. Тандем. Система сдержек и противовесов. Брак по любви и по расчёту одновременно. Попытка поменять хоть что-то с обеих сторон чревата непредсказуемыми последствиями, как ядерная война. Неизвестно, кто выживет. Скорее всего, танцевать будут все. Так что про руководителя службы безопасности лучше лишнего ничего не знать. А то потом его любить искренне не сможешь. И тем не менее в критической ситуации никакая информация лишней не бывает.
Тут Юрьев, сам не зная почему, решился-таки на поступок, противоречащий его принципу «не доверяй и не проверяй», который он применял только к начальнику собственной безопасности и больше ни к кому на свете. По отношению ко всем остальным людям банкир придерживался правила «не доверяй и проверяй». Только жене Валентине он доверял полностью и безоговорочно и ни разу даже не попробовал проверить, кому она пишет свои эсэмэски. Так было надо. Он достал мобильник и набрал Сашу.
Тот взял трубку почти сразу, но, судя по голосу, был удивлён. Звонка не ожидал.
— Саша, привет. Это Юрьев. Есть секундочка? Тебе, дорогой, удобно поговорить? — начал с дежурных фраз банкир. И, получив согласие, продолжил: — Помнишь, ты говорил мне что-то про Ивана Ивановича Гоманькова? — Банкир сразу взял быка за рога.
— Какого Гоманькова? — Голос Саши не внушал доверия.
— Начальника службы безопасности. Ты спросил, можно ли ему доверять.
— Не помню, — сказал сибиряк. — Ну, может, что-то в голову въехало…
— Мне сейчас нужно знать, что въехало, — сказал Юрьев.
Саша засопел в трубку:
— Ну я же говорил, тревожный он какой-то, мне показалось…
— Саша, дружище, давай не крути-верти, а лучше говори, как есть. — Юрьев голосом дал понять, что от ответа могут зависеть их дальнейшие отношения.
Сибиряк молчал секунд пять. Потом, на что-то решившись, сказал:
— Только вы ему не говорите. Я не уверен, вообще-то.
— Что с ним не так? — нажал Юрьев.
— У меня такое подозрение, что он бухает, — с сомнением в голосе произнёс Саша. — Давно. И сильно. А я считаю, бухарику веры нет. Человек может быть золотой, а подставит. Бывали у меня случаи.
— Бухает? Гоманьков? Ой, не смеши мои подковы. Да он трезвее всех трезвенников, вместе взятых. — Юрьев внутренне расслабился: оказывается, Саша, как выяснилось, совсем не разбирался в людях.
— Прошаренный, шифруется, я, конечно, не уверен, но у меня на лесопилке был похожий тип. Десять лет скрывал, что бухает. Никто и подумать не мог. Я — тоже. Но однажды мне тягун на зоне способ узнать подсказал… — Саша вдруг осёкся, поняв, что сболтнул что-то лишнее. — Ну, в общем, Михалыч, я ведь могу и ошибаться. Но, послушай, если это то, что я думаю, то бухает ваш сильно и без этого не может. Потому что висит на нём плохое. Я и таких видел. — Он не стал уточнять где.
— Иван Иванович — абсолютный принципиальный трезвенник, подозревать его в таком… — начал было Юрьев и вдруг, словно запнулся, оборвал свою речь: он же сам заставил Сашу пойти на откровенность. А после паузы продолжил: — Хорошо, предположим невозможное. Допустим на секундочку, что всё так. Тогда получается, что у нас проблема, — сказал он наконец. — И я буду вынужден… что-то делать.
Саша молчал.
— Ну ладно, подумаем. Посмотрим. Разберёмся. Но я полагаю, что ты ошибаешься. Бывай здоров, — закруглил неприятный разговор банкир.
— И вам не кашлять, — вздохнул Саша.
— Сам не сдохни, — позволил себе отшутиться Юрьев, хотя ему было не до шуток.
Пятница. 18 ноября
05:00. Гоманьков
Москва. Пер. Громковского, д. 4/9, кв. 8
Иван Иванович Гоманьков учился в обычной советской школе. Отслужил срочную службу в погранвойсках в Прибалтике. Закончил Московский авиационный институт — МАИ. Юноша любил авиацию и хотел быть авиационным конструктором. До того, как к нему пришли те двое. И предложили стать разведчиком. Долго молодого человека уговаривать не пришлось. Иван попал в закрытое учебное заведение, которое на жаргоне посвящённых людей называется «лесной школой». Для всех своих знакомых он, по легенде, уехал на авиационный завод в Комсомольск-на-Амуре. Поди проверь. Даже письма якобы оттуда приходилось время от времени писать. Иван из кожи лез, старался изо всех сил. Ему очень хотелось попасть на работу в поле в какую-то хорошую страну. США. Великобританию. Канаду, на худой конец. Поехать туда под крышей торгпреда. Или журналиста. Про Танзанию, Кению, Уганду, Руанду, Бурунди, Конго думать не хотелось. Он гнал от себя как страшный сон мысли о том, что ему доведётся долго жить в этих странах, но кошмарные видения никуда не уходили. Вторым языком для изучения в дополнение к английскому Ивану навязали суахили. И те, кто не показывал блестящие, выдающиеся результаты, обычно сначала ехали туда, где говорили на втором языке, который изучался. Курсанту Гоманькову это вроде не грозило. Он был выдающимся слушателем. Или думал, что выдающийся. Так или иначе, он ночами напролёт просиживал в библиотеке, читая секретные работы по методам маскировки.
Будущий разведчик был готов к выполнению любых ответственных заданий партии и правительства. Конечно, желательно не в Танзании и Кении. Тем страшнее, как гром среди ясного неба, было для него известие о том, что по итогам заседания распределительной комиссии его отправляли на работу во второй главк. Второе Главное управление КГБ СССР. В контрразведку. Не в Первое Главное управление, ПГУ, разведку, а во второе. Для наблюдения за наблюдающими. Почему так случилось, Гоманьков до сих пор не знал. За ним числились грешки, но небольшие, мелкие, всего ничего. С Васькой Карякиным, его закадычным дружком, они — бывало дело — назюзюкивались несколько раз в стельку, и один раз из-за этого Ваня чуть было не завалил экзамен. Но то было всего один раз. И он не завалил. Сдал-таки. На силе воли выехал. Огромной, нечеловеческой силе воли, которая была у него. И умении маскироваться. Тут ему не было равных. Он прочёл тонны секретной литературы. Пробовал. Экспериментировал. И никто не заметил. Никто. Ни один человек. Ни одна живая душа. Точно. Иначе Василий, которого замели вместе с Иваном, не поехал бы работать представителем «Аэрофлота» в Нью-Йорк. Если бы знали, что они тогда пили и как по пьяной лавочке ругали советскую власть. Ну не то чтобы ругали, а просто, скажем так, размышляли, как сделать нашу жизнь лучше.
Во втором главке жизнь Гоманькова не задалась. Ему не нравилось шарить по чемоданам иностранцев в гостиничных номерах, в то время как члены понаехавших к нам делегаций или залётные интуристы, которых подозревали в работе на иностранные разведки, находились на переговорах или на больших венгерских автобусах «Икарус» разъезжали по экскурсиям. Иногда, конечно, молодому оперативному работнику везло, и он умудрялся находить интересные вещи. В белье. За вторым дном чемоданов. В дамских сумочках. В ящиках столов. В туалетных принадлежностях. В унитазе один раз было. Но копаться в чужих трусах и лифчиках Ивану не нравилось. Он не был фетишистом. Гений маскировки имел дело в общем-то с наивными, примитивными и в массе своей беспечными подопечными. Людьми, которые не умели или не хотели маскироваться, шифроваться. Он был на голову выше их всех. Заходя в помещение, молодой старший лейтенант сразу знал, где что искать. У него был нюх. И если что-то ценное было, то он находил.
В паре с ним работал Художник. Он ничего никогда не мог, да и даже не пытался найти. У него была другая работа. Он просто заходил первым и всё осматривал. Внимательно. Иногда долго. А потом стоял и смотрел, как Гоманьков занимается шмоном. Запоминал, где, что и как лежало, где была лёгкая пыль, а где — волосинки или кусочки ворса. Об этих вещах Гоманьков не думал, хотя всегда старался аккуратно всё класть на место. Как было. Художник начинал работать после того, как Иван заканчивал своё дело. За несколько минут он приводил помещение в первозданное состояние. Никаких следов постороннего присутствия. Никаких мелочей. Ничего. Это был настоящий Мастер своего дела. Как и Гоманьков. Они были прекрасным тандемом. Который распался вместе с развалом СССР.
Оба демобилизовались. Напарник всплыл в Центральном банке. Он стал настоящим Художником. Занимался дизайном банкнот и монет. О его прошлом на его новом месте работы знали всего несколько человек. И Гоманьков. Он тоже пошёл на работу в банк. Не в Центральный, а в иностранный. Рыскать по столам в приёмных и кабинетах своих начальников Гоманьков не любил. Он и так лучше самих обитателей кабинетов заранее знал, где, что и у кого может лежать. Никто из сотрудников банка даже и не пытался что-то скрывать и как-то маскироваться.
Один председатель правления Юрьев почему-то умудрялся более чем странно себя вести. Будто его где готовили. Сейфы у Юрьева (их зачем-то было три) Гоманьков на всякий случай регулярно проверял. Они всегда были чистыми. В каждом из них почему-то лежали то ли волосинка, то ли кусочек скрепочки, то ли маленькая бумажка. Каждый месяц разные. Значит, хозяин открывал сейф. Следов хранения денег, документов, иных предметов не было. Что наводило на мысли о том, что волосинками, скрепочками и бумажками Юрьев пытался поставить капканчик, маркер, определяющий, залезал ли кто посторонний к нему в сейф или нет. Наивно. Детский сад. Гоманьков каждый раз смеялся над своим глупым начальником. Тот вообще не понимал, с человеком какого калибра и масштаба имеет дело в лице Гоманькова.