Список необходимого лежал на столе под стеклом. Всё подобрано заранее. Сверху разложен глицин.
Гоманьков положил в рот первую таблетку. Заставил себя перечитать список. Костюм, дипломат, книжка «Оперативное искусство» (он не помнил, кому и зачем она понадобилась), подарочная ручка, обязательный пакет с нижним бельём и парой новеньких, только что приобретенных в магазине носков (для бани). В жизни каждого мужчины наступает момент, когда чистые носки проще купить, чем получить после стирки. Грязными Гоманьков считал носки, когда начинал замечать различие на правый и левый. Тогда он их немедленно менял на новые. В списке была ещё всякая мелочовка. Заниматься ей не хотелось, но было надо.
Сколько-то времени заняло заваривание чая. Большую кружку поставил под кровать.
Уже чувствуя, что валится с ног, он успел сварить себе кашку «Быстров». Бухнул туда кусок масла. Усилием воли впихнул в себя полтарелки, съел таблетку мезима, после чего рухнул на кровать и забылся в изнеможении.
Иван Иванович Гоманьков, бывший контрразведчик, а ныне начальник службы безопасности крупного банка, знал, что два человека на земле — врач и Гусин — думают о нём не так, как думает о себе он сам и остальные люди. Они ошибочно полагают, что у него проблемы с алкоголем. Чушь. У трезвенника не может быть проблем со спиртным. Те двое с больной головы перекладывали на здоровую. Врач, тот вообще ни разу не просыхал. Сам стакан примет и Гоманькова начинает выводить из эскалации. Алкоголик — это тот, кто пьёт больше своего врача. А врач Ивана Ивановича явно пил на порядок больше. На том и сошлись.
Гусин — тоже не святой. В понедельник на работу с красным носом всегда приходил. Кстати, и в остальные дни недели тоже частенько. Руки у него ещё нередко тряслись. И эти люди будут говорить, что он, Гоманьков, алкоголик. Видяй соломицу в оке ближнего, не зрят в своем иже бруса.
Все остальные люди, знакомые с Иваном Ивановичем, знали настоящую правду. Она заключалась в том, что слово «алкоголик» к нему было неприменимо по определению. Алкаш — это пьянь подзаборная, а Гоманьков был профессионалом высокого класса, мастером своего дела. Он настолько хорошо освоил теоретические и практические аспекты соответствующей сферы бытия, что мог бы дать сто очков вперед любым докторам наук в области наркологии.
Приём он планировал тщательно, вдумчиво, с любовью и с отменным, тонким, как стебелёк у колокольчика в поле, вкусом. Собирал любые сведения по теме, экспериментировал и добивался результатов. В конце концов создал Систему, позволяющую человеку быть счастливым, успешно функционировать много лет, не снижая потребления рабочего тела. Наоборот, он всё дозы увеличивал. Оставаясь при этом полноценным членом коллектива.
В восемьдесят пятом, в период борьбы с пьянством, было непросто, всякого пришлось хлебнуть. Молодой коммунист даже возглавил общество трезвости по заданию парткома третьего отдела второго главка. Он бы и сейчас мог возглавить. Жаль только партком расформировался. Таких результатов мог добиться только выдающийся разведчик. Гоманьков не без оснований относил себя к этой категории людей. Он был бы Рихардом Зорге. Матой Хари. Абелем. Кононом Молодым. Даже лучше. А его направили в контрразведку, трусы да лифчики щупать. Нет ли там какой бумажки? Ну, ничего, он-то в конце концов показал свой класс. Жалко об этом никто не знает. Кроме доктора и Гусина. Но про Абеля тоже мало кто слышал. До поры до времени. А имена Настоящих Мастеров (Иван Иванович слышал про таких) вообще знает пара-тройка людей или уже никто никогда не узнает, ни одна живая душа. Потому как все умерли и тайну с собой унесли.
Система Гоманькова была основана на Системе Станиславского. Но Иван Иванович пошёл дальше Станиславского. Он считал себя продолжателем дела Великого Учителя. И даже в стол писал трактат, который назвал просто «Быть, а не казаться. Система Гоманькова». Начальник службы безопасности всегда выглядел трезвым как стёклышко, умея полусотней разных способов убирать перегар. Но то был уровень элементарный. Иван Иванович умудрялся не вызывать подозрений даже у профи. Он умело маскировал внешние признаки любимого занятия. Ему без труда удавалось присутствовать на корпоративах и легко, естественно, без всякого интереса смотреть на рюмки и бокалы в чужих руках. Он мог, уже приняв приличную дозу рабочего тела, реально быть трезвее любого трезвенника. Не казаться, а именно быть. Потому что вовремя понял главное — надо уметь прежде всего контролировать собственные мысли. Люди ими обычно не управляют, а Гоманьков научился.
Например, он знал, что человек легко выдаёт себя реакциями на слова. Сам частенько этот приём использовал: так строил фразы, чтобы «заряженные» словечки и выражения выскакивали в нужных местах, и внимательно смотрел, как у собеседника дёрнется рука, сместятся зрачки, а в голосе проскочит волнение. Самого Ивана Ивановича подловить на этом было невозможно. Он приучил себя не употреблять во внутреннем монологе запретные слова «выпить», «бухнуть», «виски», «алкоголь», «запой» и так далее. Эти понятия обозначали что-то, что делали другие и в чём он никогда не участвовал. На эти слова он поставил для себя «табу».
То, чему он предавался — всегда в одиночестве, — контрразведчик обозначал для себя словами «делом заниматься». Виски — а Гоманьков пил только виски и только один сорт, найденный путём долгого перебора, — он именовал про себя «рабочим телом». Никакого «затариться» — только «забрать». Никаких запоев. Запоев у Гоманькова ни разу в жизни не было. Он точно знал. Эскалация — да, была. Но не запои, нет, упаси боже.
Запои — у алкашей, а не у человека, занимающегося делом. Иван Иванович даже забыл такое слово — «рассол». Зато он очень любил напиток завтрашнего дня. Он любил элегатные названия. Напиток, кстати, сильно помогал.
Этот внутренний язык он в себя, что называется, вдолбил до автоматизма, так что гения шифровки не мог раскусить даже полиграф. Из профессионального интереса контрразведчик как-то раз сам попросил своего старого комитетского товарища организовать ему обследование на детекторе лжи с акцентом на вопросы употребления спиртного. Видавший всякое оператор полиграфической системы по итогам часового собеседования доверительно поинтересовался у Ивана Ивановича, как он дошёл до жизни такой, что сделался абсолютным трезвенником, и посоветовал хотя бы по пятьдесят грамм на ночь нацеживать для здоровья.
Сам оператор, похоже, членом клуба анонимных трезвенников не был. Гоманьков в глубине души ощутил гордость за свой высочайший уровень профессионализма, позволивший ему обойти все ловко и коварно расставленные опытным полиграфистом ловушки и капканы. Главный секрет был в том, что никакого секрета не было. Иван Иванович действительно никогда не пил, не пьянствовал и не предавался алкоголизму. То, что он «использовал рабочее тело» и «занимался делом», было отдельной, возможно, главной стороной его жизни, но о ней при проведении полиграфического исследования его не могли спросить. Никто не мог ничего знать про соответствующие специфические понятия.
Контразведчик не знал, что было для него ценнее — его занятие делом с использованием рабочего тела или ощущение профессиональной гордости за умение шифроваться. Скорее всего, и то и другое в одинаковой степени являлось сверхценностью.
О том, чтобы сократить потребление — не говоря уже о полной остановке, — Иван Иванович даже не помышлял. Рабочее тело было его лучшим другом. Точнее, помощником. Только оно могло обеспечить три-четыре часа или две-три недели (в зависимости от ситуации) состояния, которое он сам на своём внутреннем языке называл анастезией. Русские слова «запой» и «обезболивание» ему не нравились: они напоминали о неприятных состояниях и боли.
Вторым помощником была работа. Пока Гоманьков был занят какой-нибудь сложной задачей, боль почти не чувствовалась. Но она всё-таки была, поэтому рабочее тело оставалось жизненной необходимостью.
Сон употребившего рабочее тело человека тревожен и недолог. Иван Иванович, собравшись с четырёх до пяти, прилёг, задремал и поднялся ровно в семь, за двадцать минут до очередной контрольной точки. Всё было рассчитано за долгие годы до секунд. Он выпил холодный чай. Тщательно вымылся, голову помыл тоже — это помогало. Взялся за гуж, не забудь сходить в душ. Через силу заставил себя съесть две ложки сметаны. Вызвал водителя и начал готовиться пройти точку.
В 7:15 зазвонил телефон. Зазвучало мерзкое «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем».
— Гоманьков, кто говорит? — на автомате поинтересовался Иван Иванович.
— Да брось ты, узнал ведь, — раздалось из трубки. — Старичок, как твоё ничего?
— Моё-то в порядке, ты бы, Рома, за своим последил, — сквозь зубы процедил Гоманьков.
— Ты какой-то хмурый. Опять ночью бухал? Смотри, печёночка-то бо-бо…
— Рома, ну что тебе от меня ещё надо? — не выдержал Иван Иванович.
— Ой какие мы сердитые. — Звонивший уже откровенно глумился. — Гей-гей, не журись, не су-муй. Помнишь, о чём я тебя просил?
— Помню, — выдавил из себя Иван Иванович.
— Ну вот, проследи, чтобы моих провели и не обижали. Ты уж постарайся для меня, старичок. Ради дружбы нашей. А уж я тебя не забуду. Пристрою, если чё. Когда Юрьев выгонит. Если совсем не сопьёшься. Ха-ха. — И трубка замолчала.
Так хорошо начавшееся утро начальника службы безопасности было испорчено окончательно и бесповоротно. Завыла сирена на электронных часах. Семь двадцать. Пора. Гоманьков взял двести рабочего тела. Приятное тепло растеклось по жилам. Ничего. Он ещё всем покажет. Его Системе будут учиться в школах и институтах. Как Системе Станиславского.
10:30. Саша
Москва, ул. Джанибекова, д. 2
Алешандре Хосе Карлос Камаргу, он же Саша, дремал в кресле. Спать не хотелось, просыпаться тоже. Такое промежуточное состояние сибиряк не то чтобы любил, но выходить из него не торопился. Всё равно спешить некуда, а многолетняя привычка к раннему вставанию никуда не делась. В голове ворочались мысли, медленные, как снулые рыбы.