В Москве ему нравилось. Город большой, грязный, шумный, суетной — но в нём были жизнь и энергия. И — чего уж там — культура. Пиджаки состоятельных новосибирцев были не хуже московских и уж точно не дешевле. Но на москвичах костюмчики сидели лучше.
Хотел бы он жить здесь? Может быть. Но не сейчас. Сейчас его дела в Новосибе.
Вчера ночью пришло смс-сообщение от невесты. Вера писала, что задерживается в Питере, обстоятельно рассказывала о своих делах, обещала вернуться к субботе. И, разумеется, написать и перезвонить перед вылетом.
Саша сонно улыбнулся. В подруге ему больше всего нравились надёжность и обстоятельность, женщинам вообще-то не свойственные. На неё можно было положиться. Это свойство в людях он буквально чуял.
В Сашиной жизни было мало людей, на которых можно было положиться. Сейчас у него таких было три. Его зам, которого он мог оставить за себя и быть уверенным, что всё будет нормально и ничего не случится. Вера. И ещё один человек, которого он про себя называл Благодетелем. Хотя в уголовном мире он был известен под другим именем. Тот, который в девяностые ему так помог. И помогал до сих пор — подкидывая заказы…
Зазвонил телефон. Саша не любил рингтоны, так что телефон просто зазвонил.
— Добрый день, Александр. — Голос был чёткий, внятный, с едва заметным акцентом. — Говорить можете?
— Добрый день, Эрикус Юргисович, — вздохнул Саша. — Да, могу.
— В мой дом, — сообщил голос из трубки, — заявились какие-то граждане. Что-то искали. В полиции говорят: был какой-то анонимный звонок.
Не верю. Они кого-то покрывают. Потом появился подозрительный тип. Разговаривал. Пытался что-то вытянуть из меня. Александр, мне всё это не нравится.
— Эрикус Юргисович, это печально, — ответил сибиряк. — Но чем я вам могу помочь в такой ситуации? Позвоните нашему другу. Это по его части.
«Другом» они называли Благодетеля. Тот категорически запретил упоминать его имя в телефонных разговорах, да и вообще в любых беседах.
— Уже побеспокоил, — ответил коллекционер. — Занят он. Велел передать информацию вам. Чтобы знали. Теперь знаете. Скажите, удалось выйти на банкира?
— Ну как бы да. — Саша улыбнулся. — Можно сказать, задружились.
— Когда будет разговор по нашей теме? Вы сделали подход?
— Тут такое дело… — Саша собрался с мыслями. — Сейчас с ним говорить бесполезно. Они готовят мероприятие. Насколько я понял, ваша вещь там играет роль. И пока всё не кончится, подход делать не имеет смысла.
— Когда мероприятие?
— В воскресенье. То есть в субботу будет для сотрудников. А в воскресенье журналистов пустят.
— Мне нужно там быть, — безапелляционно заявил голос в трубке. — Я хочу быть уверен, что вещь в порядке. Будете меня сопровождать. И сразу после мероприятия сделайте подход. Удачный подход сделайте.
— Как получится, — не стал ничего обещать Саша. — Сейчас я ему вроде как нравлюсь, или он вид такой делает, но когда узнает, что я к нему по делу… всё может поменяться. Банкир-то совсем не простой оказался. Подозрительный уж очень. Чую, меня считывать начал. Даже страшно стало. Памперс надеть захотелось.
— Ну и наденьте. Александр, если памперс жмёт спереди, то знайте, что детство кончилось. Мы с вами не в бирюльки играем. Вы там уж постарайтесь! Про договоренности помните?
— Вот этого точно не забуду, — ухмыльнулся Саша. Мысль о деньгах приятно согревала душу.
— Тогда хорошо. Всего доброго.
— Всего, — успел сказать сибиряк.
11:55. Грачёва. Гость
Москва. Ул. Божены. Немцовой, 24а. Арт-музей
В полдень — а если точнее, без пяти двенадцать — Светлана Владимировна Грачёва пила капучино с корицей. Это была её личная точка отсчёта. Полдень — капучино. В любых часовых поясах.
Но на этот раз капучино стоял в сторонке и печально остывал, тихо потрескивая белоснежной пенкой, густо посыпанной корицей. У Светланы Владимировны — впервые за последние годы — нашлось дело поважнее, чем пить кофе.
— Я тебя ненавижу, — сказала она тому, кто сидел напротив неё.
— Не чувствую, — отозвался собеседник, осторожно поднося ко рту чашку ристретто.
— Я не про чувство, я про отношение, — воскликнула Грачёва. — Ты вёл себя как последний негодяй, разрушил мою семью. А я тебя, козла, любила. Если бы не ты, мы могли бы быть идеальной парой.
— Света, ну зачем же ты пытаешься сделать меня козлом отпущения? Любовь зла. Козлы этим пользуются… Но вообще-то, если женщина называет мужчину козлом и негодяем, значит, он всё правильно сделал. И о разрушении какой семьи идёт речь? Разве ты развелась со своим итальянцем? — удивился собеседник. — По моим сведениям…
— По твоим сведениям! Я ненавижу твоё шпионство! — Грачёва зашипела, как гусыня. — Нет, мы не в разводе. — Она взяла себя в руки. — Просто стали чужими. Между нами давно ничего нет. Зато я удобна в качестве жены. На зиму, когда у них период интенсивной светской жизни. Красивая, умная, всё понимающая женщина. Ни капли ревности, ни грамма претензий. Итальянка давно бы выгнала его.
— Света, но при чём тут я? — Гость отпил ещё немного кофе. — Мы оба пришли к выводу, что наши… отношения были ошибкой. Ты выдумала человека, которого никогда не существовало. Ая…
— А ты меня обманул, — закончила Грачёва и всё-таки взяла свой капучино. Он был холодным и невкусным. Но ей было всё равно: ей нужен был кофеин.
— Женщины любят ушами, а мужчины — глазами… ну или где придётся. Поэтому женщины красятся, а мужчины иногда обманывают. Но я никогда не лгал тебе, Света, — проговорил мужчина. — Ты не права. Не хочу с тобой спорить. Спорить с женщиной — это как тушить огонь бензином.
— Ну хорошо, я не права, но ты же можешь по крайней мере попросить у меня прощения? И потом. Я не сказала «лгал». Я сказала «обманул», — отрезала Грачёва. — И вообще. Что тебе нужно?
— Консультация, — ответил гость. — Просто консультация по одному вопросу. Касается «Правды» и «Небыли».
— Ну конечно! — воскликнула Грачёва. — Ты тоже замешан в этой истории? Спасаешь Юрьева?
— Можно сказать и так. — Мужчина с видимым удовольствием допил свой напиток.
— Перед Юрьевым я виновата, — признала Грачёва. — Хорошо. Спрашивай.
— Видишь ли какое дело, — задумчиво сказал человек, пришедший к хозяйке Арт-музея. — Я заинтересовался историей украденных вещей. Картины и фотографии. То есть судьбой их авторов — Апятова и Родионова. Начал собирать сведения. Разговаривал со Степаниди…
— Красавец мужчина, — улыбнулась Грачёва. — Будь я помоложе… Лет хотя б на тридцать…
— И замечательный собеседник. Но у него есть минус. Он живопись не любит. То есть любит, но для него в мире есть только фотография. Мне показалось, что он… как бы сказать… о чём-то умолчал в связи с Родионовым. Потом я разговаривал на ту же тему с Лобановым. И у меня тоже осталось ощущение недоговорённости. Теперь вот ищу человека, который поможет собрать весь пазл до конца.
— По адресу обратился, — усмехнулась Грачёва. — Ты же знаешь, я люблю всё выяснять до конца. Что тебе известно?
— Я знаю, что Апятов и Родионов работали в одной мастерской… — начал гость. — У них была какая-то общая страсть, Зоя…
— Понятно, — Грачёва презрительно усмехнулась. — Зоя Сиверс. Девушка непростая, между прочим. Из старинного остзейского рода. Долго это умудрялась скрывать, неизвестно даже, как у неё это вот всё получалось. Неправильное было у дамы социальное происхождение для тридцатых. Она была музой Родионова, а он был с ней жесток.
— Бил? Унижал? — уточнил гость.
— Это ты меня унижал, — парировала Грачёва. — Разве что не бил. Но Родионов поступал с ней хуже. Он её использовал. Правда, не так, как ты использовал меня. А в качестве дешёвой фото-модели. Она красивая была. Очень. Хорошо быть красивой. Потому что мужики лучше видят, чем соображают. Так вот, Родинов эту красоту эксплуатировал, чтобы делать легковесные снимки на потребу публике и властям. Представляешь себе дворянку в образе рабфаковки, трактористки, отличницы, комсомолки и физкультурницы на параде? Смешно это всё было. Она-то на самом деле натура была такая тонкая, одухотворённая, по фотографиям видно. А на снимках Родионова смотрелась как лань, которую в телегу запрягли. Это было ужасно.
— Ты драматизируешь, — заметил собеседник. — Я заказал себе подборку снимков Родионова, — сказал гость, кладя на стол несколько фотоснимков. — Мне они запомнились. Такая, знаешь ли, бьющая через край жизнь. Энергия.
— Это всё было не её, — заявила Грачёва. — Это Родионов. Гуляка, пьяница, повеса. Они с Есениным одна пара были. Зое он нравился. Сначала. Пока не появился Апятов. Скромный такой, тихий, безнадёжно влюблённый. Полюбил страстно и безнадёжно. Она сперва взаимностью не отвечала. Пока тот не написал «Небыль». Картина вообще-то про Зою. У них много общего было. И он и она зрение какое-то имели особенное и могли видеть то, что другие и разглядеть-то не могли. Вот Апятов этим и взял. Нарисовал не портрет, нет. Но больше, чем портрет. Всю душу, страсть в свою работу вложил. В общем, покорил даму, в самое сердце сразил. Ну, она ему и ответила взаимностью. А Родионов потом чуть с ума не сошёл. И себя, и Зою погубил.
— И как же?
— Он сделал эту проклятую «Правду».
— А в чём же месть?
— Да он взял и показал её такой, какая она есть. Дворянкой настоящей. Которая советскую власть презирает. И так и назвал свой снимок — «Правда». Вот, мол, она какая, Зоя. Красивая и гордая. Всех презирает. И вождей, и его, бедного-несчастного. Ты вспомни работу. Там женщина красоты небывалой, в роскошном старорежимном платье, с брилиантами, на отражение портретов Ленина и Сталина в луже ногой наступает. Тогда это уже в чистом виде антисоветская агитация была. Снимок-то шикарный. Гениальный без всяких скидок. Он им сам гордился, но сдуру дружкам своим начал хвастаться. Те и донесли куда положено. А там ещё и не такое разглядели. Если присмотреться к портретам, то видно, что Ленин и Сталин смотрят…