В толпе Юрьев заметил незнакомцев. Намётанный глаз вычленил среди них людей Зверобоева. Понятно: им поручено наблюдать за собравшимися, не привлекая внимания. Ведь «опричников» Гоманькова старожилы ПортаБанка знают в лицо. Держатся парни расслабленно, но уверенно. Сторожевых псов из себя не корчат. Одеты неприметно, одинаковой формой себя не выдают, разве что стрижены коротко. Ну, да так сейчас половина офисных тружеников стрижётся.
В одиннадцать Алексей Михайлович прошёл на подиум, где его уже ждала Грачёва с микрофоном. Зачитал короткое дежурное приветствие. Всё прошло гладко, он нигде не сбился. Но и сосредоточиться тоже не мог. Его взгляд — помимо воли — обшаривал пёструю толпу собравшихся. Если прав Зверобоев — а он обычно оказывался прав, — кто-то из этих людей сейчас готовит первый, пробный удар по банку, по самому Юрьеву. Кто? Кое-как завершил речь, дождался вежливых аплодисментов. Откланялся, пообещав присоединиться позже, и передал микрофон Грише Мстиславскому.
Искусствовед ободряюще улыбнулся. Дескать, не беспокойтесь, командир, солдат знает свой манёвр.
Юрьев двинулся по коридору на негнущихся ногах, а в спину ему нёсся воодушевлённый голос Гриши:
— Современный художественный язык манифестирует возможность неантропоморфного, вне-гуманистического переживания, свободного от привязки к традиционному субъекту, который опознаётся уже не как человек и даже не как образ человека, а как сон человеческого разума, ложное бытиё ложного сознания. На смену эстетике отображения реальности, сколь угодно идеализирующей, приходит эстетика отражения реальности — в смысле отражения атаки, агрессии. Картина уже не копирует реальность — она противостоит ей…
Войдя в переговорную комнату, банкир перевёл дух. Помещение походило на штаб. Большая жидкокристаллическая панель стояла на столе у стены. Её экран делился на двенадцать секторов, на каждый из которых выводилось изображение со скрытых видеокамер. Их установили буквально за одну ночь люди Гоманькова, сломив сопротивление Грачёвой. Причём камеры ставились качественные, с приличным разрешением, широкоугольными объективами, дающими хороший обзор, и даже передающие звук, что в охранных системах пока ещё считается роскошью. Чтобы подсластить пилюлю, Юрьев пообещал Грачёвой в качестве спонсорской помощи оставить всю смонтированную технику после окончания операции. Трудно сказать, была ли рада Грачёва такому подарку, но отказываться не стала. Что-то, видать, сдвинулось в сознании директрисы.
Звук транслировался на монитор не со всех камер одновременно, а только с той, которую выбирали. Сейчас зелёная рамочка на одном из кадров показывала, что была задействована та, что смотрит на главный зал выставки. Гоманьков, Зверобоев и Саша-сибиряк слушали, как самозабвенно вещает Гриша.
— Искусство советского периода — искусство, противостоящее реальности, которая перестала быть реальной, а стала машиной производства и воспроизводства фальши. — Мстиславский в этот момент был удивительно похож на токующего глухаря. — Телеологическая устремлённость советского мира, примат должного над сущим оборачивался катастрофическим обесцениванием экзистенциально данного, что, в свою очередь, лишало смыслового обеспечения и саму перспективу светлого будущего, во имя которого жили и трудились советские люди. Искусство как бы попадало в двойной капкан: прямое и честное отображение реальности воспринималось как карикатура на идеалы, а изображение идеалов — как обвинение, бросаемое реальности… В этом смысле поставангард — попытка разорвать порочный круг путём встраивания в сердцевину конструкции в качестве непрозрачного экрана. Это течение вышло из «Чёрного квадрата» как идеальной заслонки…
— Красиво излагает, — оценил Зверобоев.
— И без бумажки, — добавил Гоманьков. — Человек-магнитофон. Вроде слова русские, а понять ничего не могу.
— Это ты зря, — заметил Юрьев. — Из всех искусствоведов он самый внятный. Всё очень доступно излагает. Любой с тремя классами образования поймёт. С остальными переводчик нужен.
Гоманьков не понял юмора начальника.
Тем временем Гриша начал представлять заглавные работы выставки. Начал он, разумеется, с живописи. Фотоработы сегодня должна была представлять Грачёва.
Мстиславский не успел войти во вкус повествования об истории создания «Небыли». Из толпы раздался голос — молодой и наглый:
— А картина-то сама тут где? «Небыль»?
— Картина? Ну, так вот же она, прямо перед вами стоит… — начал было Мстиславский, но тот же голос перебил его:
— Это не оригинал, а копия, подделка! Подлинник украден! Нас тут банк обманывать пытается, — выкрикнул всё тот же голос.
— Та-а-ак, — очень спокойно сказал Зверобоев. — Началось.
— А, украден… — Голос Гриши стал усталым, понимающим. — А кто украл? Агенты Ротшильда? Инопланетяне? Масоны?
Кто-то в зале засмеялся.
— Кстати о масонах и кражах, — развил успех Гриша. — Чтобы вы себе представляли, в какой атмосфере творили мастера поставангарда, откуда у них этот сюрреализм… В тридцатые большевики начали основательно ломать старую Москву. Под предлогом расширения улиц и всего такого прочего. И вот, сломали старый дом в центре. А там в подвале оказался потайной зал для масонских сборищ. Времён Александра Первого. Украшенный статуями, росписями… Ценнейший архитектурный памятник. Но большевикам было всё равно, они всё доломали. В последний момент художник Брусиловский сумел пробраться в подвал и вынести оттуда несколько фрагментов лепнины — с изображениями зодиакальных божеств. Держал он их у себя на чердаке, показывал знакомым… Так на него донесли, и он был арестован. За кражу социалистической собственности! Понимаете, какой абсурд? Вот такие были времена… Ну и что могли рисовать люди, которые во всём этом жили?
Публика загудела. Байка из прошлого, в отличие от невнятной искусствоведческой речи, задела за живое. Кто-то что-то сказал о московской градостроительной политике. Начался шум. Мстиславский кричал:
— Уважаемые господа, можно чуть потише?!
Тем временем неприметный человечек из технической службы Департамента безопасности вбежал в комнату, наклонился к уху Зверобоева и что-то прошептал.
Тут же на мониторе показали светловолосого парня в клетчатом пиджаке с кожаными локтями и джинсах.
Зверобоев вопросительно посмотрел на Гоманькова. Тот покачал головой:
— Не знаю такого. Хотя… может, м… видел где-то. Может, у нас. Но не припомню. Наверное, где-то в низовом звене. В пиар-отделе, кажется, — прищурился Гоманьков. — Выясним.
— В хозяйстве Дроновой? — переспросил Юрьев. — Ира допустила утечку?
— Вряд ли, — покачал головой Гоманьков.
— Ну что, надо этого типа с длинным языком брать и провести беседу, — хищно потер ладони Юрьев. От мысли, что сейчас всё может разрешиться, буквально чесались руки.
— Нет, — остановил его Зверобоев.
Юрьев посмотрел на полковника с недоумением.
— Мы не можем даже допросить этого человека, Лёша, — сказал Зверобоев. — Он не сделал ничего предосудительного. Я уверен, что он прекрасно знает свои права, закон на его стороне.
— Но ведь… — дёрнулся Алексей Михайлович — и не закончил фразы: Зверобоев был прав. — Ну хоть людей за ним пустить? — спросил он, глядя на Гоманькова; тот отвёл глаза.
— Уже пустили. Моих, — добавил Зверобоев. — Если он местный, то ваших банковских он может знать.
— Логично, — согласился Юрьев.
— Ну а теперь мы подождём-посмотрим, кто найдётся любопытный и придёт задавать лишние вопросы, — подытожил Зверобоев. — Я думаю, этот парень не один. Тут есть кто-то ещё. Который будет выяснять, что мы задумали. И сильно ли испугались.
14:20. Гоманьков. Зверобоев. Юрьев
Москва. Там же
— Ну? — Юрьев в нетерпении привстал.
— Не нукай, Лёша, — оборвал его разведчик.
Юрьев не обиделся — ему было не до обид.
— Хорошо, — сказал он. — Что удалось узнать?
— Как тебе сказать… — начал Зверобоев, присаживаясь. — К Мстиславскому, Дроновой и Анохину с вопросами подходили шесть человек. Каждому они скормили свою версию событий с какой-то отличительной деталькой. Всем под большим секретом, разумеется. Посмотрим, какая версия выплывет.
— Ну а сейчас что-то сказать можно? — Алексей Михайлович покосился на Гоманькова, который агрессивно насупился.
— Можно, — неожиданно ответил Зверобоев. — Ничего страшного, — добавил он. — Завтра всё решится, а Лёша заснуть не сможет, нам это надо? В общем, так. Двоих мы отмели сразу.
— Почему? — не сдержался Юрьев.
— По возрасту. Один — тринадцатилетний. Сын кассирши из отделения банка на Пресне. Она его с собой взяла. Очень пытливый парень, сериалы смотрит детективные… Предложил помощь в расследовании. Далеко пойдёт.
Гоманьков усмехнулся.
— Вторая — Ариадна Роальдовна Серебрянская, — сказал Зверобоев.
На этот раз улыбнулся Юрьев.
— Она к кому подходила-то? — поинтересовался он.
— К Ире Дроновой, — с сочувствием ответил Зверобоев. — Душу из неё вытрясла.
— Ариадна — она такая, — сказал Алексей Михайлович.
Серебрянская была раньше многие годы руководительницей секретариата банка, а ныне — заслуженной пенсионеркой. Почтенная дама семидесяти пяти лет от роду, твёрдая, как кремень, и преданная родной кредитной организации абсолютно и безоговорочно. Всеми уважаемая, она неизменно получала приглашения на банковские и околобанковские мероприятия и всегда являлась на них, как на работу. И никогда не забывала сообщить руководству своё мнение о происходящем вокруг. Странно было бы, если бы Ариадна Роальдовна не обеспокоилась таким чрезвычайным происшествием, как кража.
— Остальные — мелкие клерки, — закончил Зверобоев. — Особо не интересовались — так, пара вопросов. Кроме Кочеткова.
Для того чтобы вспомнить, кто такой Кочетков, Юрьеву понадобилось секунды три. Потом из памяти выплыл образ молодого человека из команды Дроновой. Тот, что замещал Репину, пока та была в декрете…