— Так он агент Шкулявичюса?! — изумился Юрьев. — И поэтому пытается уговорить нас продать картину?
— Вероятнее всего. Но тут есть ещё один момент. Как человек из Сибири мог познакомиться с литовским коллекционером? Нелюдимым и неконтактным? Я предположил, что между ними есть какая-то связь. Какое-то общее звено. Вероятнее всего, человек, которому они оба сильно обязаны.
— Что-то мне такое он рассказывал… — припомнил Юрьев. — Какой-то благодетель, который ему дал денег на свой бизнес… а познакомились они чуть ли не в тюрьме… Но при чём здесь Шкулявичюс?
— Очень даже при чём, — улыбнулся полковник. — Видишь ли, у Шкулявичюса тоже был один момент в биографии. Деньги он получил по реституции. Но это вряд ли бы случилось, если бы не помощь одного человека из России. Человек этот и с получением российского гражданства старику помог, и дом ему в хорошем месте присмотрел. Я, собственно, с этого и начал. И довольно быстро вышел на доброго дядю. Хотите познакомиться? Он сейчас здесь.
— Богатенький Буратино? — брезгливо спросил Гриша.
— Нет. Он другого плана человек. Ну так что?
— А зачем нам с ним знакомиться? — Юрьев тоже почувствовал какую-то глухую неприязнь к неизвестному.
— Это тоже часть реальности, — сказал Зверобоев с каким-то странным выражением. — О которой не стоит забывать.
— Если вы считаете… — начал Юрьев.
— Вот и славно. Я сейчас, — сказал разведчик, быстро допил кофе, встал и куда-то удалился.
— Не могу поверить, — пробормотал Мстиславский. — Как я мог перепутать холсты…
За стенкой что-то взорвалось, и тут же раздались смех и аплодисменты.
— Неприятное какое место, — откровенно сказал Гриша.
— Добра и здоровья. Вечер в хату, — раздалось у него над ухом. — Можно присесть, не помешаю?
Юрьев поднял глаза.
Перед ними стоял высокий человек в дорогом костюме, но без галстука. Лицо можно было бы назвать обычным, если бы не глаза и рот. Глаза были слишком широко расставленные, тяжёлые, неприятные. Смотреть в них не хотелось. Рот тоже был нехороший — почти безгубый, напоминающий разрез. Человек был совершенно лыс. И главное — от него исходило почти физическое ощущение опасности.
Мстиславский буквально съёжился. Потом набрался смелости и спросил:
— Вы кто?
— Кто я? Раб божий, обшит кожей. — Человек усмехнулся и стал ещё неприятнее. — Что, парень мой пропалился? Уболтать не смог насчёт картины той?
Юрьев тем временем собирался с мыслями. Зверобоев всё не появлялся — и, видимо, имел на то причины. Человек выглядел неприятно и даже опасно, но банкир привык полагаться на старого друга: вряд ли он стал бы его подставлять. А вот ситуация с Сашей и в самом деле требовала какого-то завершения.
— Садитесь, — сказал он. — То есть… присаживайтесь.
— И ладно, — сказал неизвестный, взгромоздившись на место Зверобоева. — Значит, не смог Сашка-то. А я-то думал, что сможет парень. У него дар от Бога — убалтывать.
— Он смог, — сказал Юрьев, осознав внезапно, что это правда. — Я бы, наверное, подумал недельку-другую, а потом… Если бы не Степан Сергеевич.
— Ну, Степан Сергеевич… — В голосе незнакомца появилось уважение. — Это человек. Он мне жизнь дал. Мог бы и по-другому поступить. Что я здесь живой сижу — он решил. В большом долгу я перед ним.
«Уголовник», — окончательно решил Юрьев.
— Не примите в ущерб, что сразу не представился, — продолжал незнакомец. — Вас я знаю, и вас я знаю. — Он посмотрел сначала на Юрьева, потом на Гришу. — А я Дмитрий Андреевич Савичев, бизнесмен. Занимаюсь строительством и всяким разным.
Что-то шевельнулось у Юрьева в голове. То ли он читал, то ли смотрел по телевизору. Банкир напряг память, и картинка сложилась.
— Савва? — переспросил он. — «Минсредмашевские»?
— То старые дела. — Савичев махнул рукой. — Кто старое помянет — тот циклопом станет. Время было такое. Бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно. Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону… Ну а теперь дела другие, прозрачные. Жизнь резко к лучшему повернула, хотя на повороте многие за борт попадали. Ну да ладно, значит, им туда и дорога была. А я к вам вот так пришёл, открыто, ничего не тая. У меня вот что. Судьба меня помотала сильно, всякого навидался. И особенно как людей добрых бабло портит. Ни одного не видел, чтобы не испортился от денег. Особенно если шальные, чтоб бах — и свалилось. Сваливаются деньги — бах-бабах, — и человек тоже валится. Никому денежки шальные счастья не приносят. Обязательно гадостью какой-нибудь займётся человек. Сам через это погибнет, других погубит…
Гриша бросил на разглагольствующего «бизнесмена» злобный взгляд. Ему очень хотелось уйти, но он не решался.
— И вот было дело. Помог я одному фраеру деньжат немного стрясти. С государства литовского. Ну, себя тоже не обидел. Но и человечку досталось кое-что. На пропитание. Я думал — сейчас он пустится в тяжкие… пьянка, бабы, вот это вот всё. Он-то всю жизнь нищебродом был, такие обычно на это и ведутся… И вот представьте — нет! Как жил, так и живёт…
— Вы о Шкулявичюсе? — догадался Мстиславский.
Савичев улыбнулся, на этот раз поприятнее:
— Догадливый ты. О нём, родимом. Я ему и здесь помог устроиться. И то же самое: живёт себе человек мирно, по понятиям, безо всяких безобразий. Только картинками своими и дышит. И, что характерно, не просит ничегошеньки. Сам справлялся. Очень это… ну… — Он пощёлкал пальцами, но нужного слова не нашёл. — И решил я так: не простой он человек. Не всяким разом такое бывает. И значит, я тоже не так просто возле него появился.
— Ну ясно, — сказал Юрьев. — Вы нас тоже сейчас будете просить картину продать. Но наш банк на это вряд ли пойдёт. Умный продаёт то, что умеет, дурак — то, что имеет. Мы не продадим. Над нами все потом будут смеяться.
Лысый оскалился:
— Ой, ну, ты меня уже насмешил, мил человек. Поаккуратней-то со словами. Слово, оно не воробей. Как Плейшнер: вылетит — не поймаешь. А что смеяться будут, так того не бойся. Лучше пусть над тобой посмеются, чем поплачут. От смеха-то ещё никто не умирал. Кроме тех, кто шутканул неудачно. Язык длинный, он до киллера доведёт. Или отрежут его, хорошо если только его. В гаремах нет плохих танцоров. Так что на шутку твою я не обиделся и забуду про это, вот сейчас прям и забуду. Это дураки только шутки запоминают. А умные они шутников помнят, а слово им не в обиду. Правильный человек не обиду глотает, а обидчика… Да чего я тебя учу. Расстроил ты меня. Крепко. Ладно, раз пошла такая пьянка — режь последний помидор. Не продаёшь картинку — ну и Бог с тобой. Давай тогда по-другому сделаем. Поменяй, — сменил тон Савва. — Махнем не глядя, как на фронте говорят. Вот на эту.
Он достал небольшую фотографию и протянул её почему-то Мстиславскому.
Гриша повертел картонку в руках. Постарался придать себе незаинтересованный вид, но не слишком в этом преуспел.
— Это что? — изумился он. — Подлинник?
— Обижа-а-а-а-ешь, начальник. Чисто. Без криминала, — заверил лысый. — Витебский период.
Гриша протянул карточку Юрьеву.
В стрелковом клубе повисла тишина. Даже за стенкой перестали стрелять.
— Вы понимаете, — сказал наконец Юрьев, — что всё это очень подозрительно? Если это правда, то это…
— Много? — Лысый почесал нос. — Чтобы вы понимали: не моё оно. Просто знаю чьё, и этот человек мне обязан. Крови на вещи нет. Если хотите, вообще ей заниматься не буду. Но если вы моему старичку пообещаете… — он щёлкнул пальцами, — и не обдерёте как липку, я и за вас шепну словечко. По разумной цене хозяин отдаст. Не тот богат, кто цены накручивает, а тот, кто сделки прокручивает. Не имей сто процентов, а имей сто клиентов. Вы поймите, — заговорил он с неожиданным жаром, — вам это картина. А старику — вся жизнь. Одну всего вещь он хочет. Не спит ночами, бедолага. Подумайте. А я пойду постреляю. Без стрельбы не проживёшь. Иной человек промахнётся — и понимает, что попал. А попадать-то лучше предупредительным, а не контрольным. В самое яблочко. Глазное. Кто у нас яблочки тырит, тот недалеко от яблоньки падает. Много ещё по жизни дурачков, что в очереди за смертью вперёд пролезть норовят, других локтями толкают. Таких люди хорошие вперёд пропускать должны. А вам всего доброго.
Лысый не стал дожидаться ответных любезностей, встал и ушёл.
— Н-да, — только и выдавил из себя Юрьев.
— Ну как, не заскучали? — раздался голос Зверобоева. Он быстро уселся на своё место с чашкой горячего кофе в руке.
— Интересные у вас знакомства, — заметил Юрьев. — Жесть какой уголовничек.
— Ну, он не сидел, — заметил Зверобоев. — Хотя мог. И полежать тоже мог. Но это было нецелесообразно.
— Для кого? — задал вопрос Юрьев.
— Для наших, — уточнил полковник. — А что до предложения его, то оно реальное. Конечно, придётся доплатить. Но будет дешевле, чем на Сотбисе, если туда вообще Шагал попадёт.
— А как же деньги, что в Гонконге? — спросил Юрьев. — Вдруг там что-то ещё осталось. Нам нужна картина! Хотя бы для того, чтобы номер счёта и то, что там ещё может быть скрыто, срисовать. И чтобы до нас никто вперёд эту информацию не получил! А то продадим картину, а бандю-ганы или Шкулявичюс пронюхают про золото и заполучат деньги, что от Колчака остались (если вдруг они и вправду существуют).
— А это, — сказал Зверобоев, — следующий вопрос. Который я предлагаю обсудить…
Раздалось три выстрела подряд.
— Савва упражняется. Он хорошо стреляет, — заметил Степан Сергеевич.
— А давайте не здесь? — жалобно попросил Гриша. — Эта стрельба… И от кофе уже тошнит.
— Хорошо, — согласился Зверобоев. — Куда поедем?
Год спустя. Вторник. 14 ноября
01:15. Шкулявичюс
Москва. Улица Мирослава Немирова, д. 2
Директор Московского музея поставангарда доктор Шкулявичюс был занят.
Во-первых, он ужинал. Пища состояла из бутылки кефира и крохотной булочки. К счастью, ему удалось отыскать в этой ужасной Москве место, где пекут нормальный хлеб. Точнее, ему это место показал Мстиславский. «В молодом человеке есть толк», — в который раз подумал Эрикус Юргисович.